- Дуэльные пистолеты, их взяли напрокат с утра у одного оружейника с Большой площади.
- Двуствольные?
- Нет, одноствольные.
- Позовите моего второго секунданта и проследите за тем, как зарядят оружие.
- Иду.
- Главное, чтобы не выскользнули пули.
- Я сам всажу их в ствол.
- Полковник, - сказали два прусских офицера, - хотите руководить заряжанием?
- Я пришел для этого. Но, послушайте, как же такое случилось, - сказал полковник Андерсон, - у господина Георга Клейста теперь будет только один секундант?
- Пусть оба эти господина останутся со стороны господина Клейста,
- сказал майор, - а я перехожу на сторону господина Бенедикта.
И так как его уже перевязали, он пошел и сел на скалу, давшую название поляне.
- Спасибо, сударь, - с улыбкой сказал Бенедикт, - вы знаете, что мы бьемся не на жизнь, а на смерть.
В это время заряжались пистолеты, и полковник Андерсон, как и обещал, собственноручно вогнал пули в стволы пистолетов.
Бенедикт подошел к майору.
- Итак, - сказал ему тот серьезным тоном, - вы что, его убьете?
- Что вы хотите! С пистолетом не шутят, это ведь не сабля или шпага.
- У вас, должно быть, есть какой-нибудь способ увечить людей, когда вы не хотите нанести им смертельную рану или убить их наповал.
- И все же я не могу не попасть в него ради вашего удовольствии. Он ведь пойдет распевать на все лады, что я никудышный стрелок.
- Так! Выходит, я наставляю праведника. Спорю, вы что-то задумали.
- Уж конечно, задумал, но нужно, чтобы он сам поступал благоразумно.
- Что же ему нужно делать?
- Ничего, пусть не двигается, это ведь нетрудно.
- Вот они там закончили.
И в самом деле, секунданты определяли шаги. Отмерив сорок пять шагов, полковник Андерсон отмерил еще с каждой стороны по пятнадцать и в виде барьера, который нельзя было переступать, положил с каждой стороны сабельные ножны, тогда как воткнутые в землю сабли отмечали точки отправления.
- По местам, господа! - крикнули секунданты. Более всех прочих, несомненно, был увлечен всей этой подготовкой Франц Мюллер. Он первый раз видел, как люди играют жизнью, встав один против другого, и все больше восхищался тем, кто делал это легко и весело.
А ведь тот, кто делал это легко и весело, был Бенедикт, его противник, этот ненавистный француз.
Таким образом, Францу Мюллеру пришлось в душе превозносить и ненавидеть одного и того же человека, и притом одновременно.
Но его восхищение достигло полного восторга, когда, после того как г-н Георг Клейст выбрал себе пистолет, полковник принес другой Бенедикту, а тот за беседой с майором даже не взглянул на оружие и, продолжая болтать с раненым г-ном Фридрихом, пошел и занял свое место.
Противники стояли на наибольшем расстоянии друг от друга.
- Господа, - произнес полковник Андерсон, - вы стоите в сорока пяти шагах друг от друга. Каждый из вас может по собственному усмотрению сделать пятнадцать шагов перед тем как выстрелить или же стрелять прямо со своего места. Сигнал даваться не будет. Господин Георг Клейст стреляет первым и когда захочет. Господин Георг Клейст сможет защитить своим уже разряженным пистолетом ту часть тела, которую он пожелает. То же самое я говорю и в адрес господина Бенедикта.
- Начинайте, господа!
Оба противника начали сходиться. Подойдя своим обычным шагом к барьеру, Бенедикт подождал и, вместо того чтобы постараться как можно меньше выставлять себя, подставил себя под огонь, встав перед противником и скрестив руки. Легкий ветерок трепал его полосы и раздувал рубашку, расстегнутую на груди.
Одетый ко нее черное, с непокрытой головой, в наглухо застегнутом рединготе, г-н Клейст шел, шаг за шагом, усилием воли преодолевая свое внутреннее сопротивление. Подойдя к барьеру, он остановился.
- Вы готовы, сударь? - спросил он у Бенедикта.
- Да, сударь.
- Вы не стараетесь прикрыться?
- Это не и моих привычках.
Тогда г-н Клейст, съежившись, словно именно в нею сейчас должны были стрелять, медленно поднял пистолет и выстрелил.
Бенедикт услышал у самого уха легкий свист, почувствовал быстро пронесшийся ветер у себя в волосах: пуля противника прошла в пяти сантиметрах от его головы…
В тот же миг противник поднял пистолет и загородил им себе лицо, но от невольного нервного напряжения рука его слегка дрожала.
- Сударь, - сказал ему Бенедикт, - вы были любезны, обратившись ко мне с разговором перед выстрелом, что между противниками обычно не делается, и вы поступили так для того, чтобы напомнить мне, что я должен был прикрыться. Не будет ли вам угодно позволить мне в свою очередь дать вам совет или скорее обратиться к вам с просьбой?
- Какого рода, сударь? - откликнулся журналист, все так же прикрываясь своим оружием.
- Мне хотелось бы, чтобы вы держали пистолет твердо! Он не стоит на месте. А я хотел бы всадить пулю в ложе вашего пистолета, что мне очень трудно будет сделать, если вы не станете держать его крепко, и совершенно против моей воли приведет к тому, что я попаду вам пулей либо в щеку, либо в тыльную часть головы. А если вы станете держать ваше оружие вот как сейчас…
Он быстро поднял пистолет и выстрелил.
- Ну вот, дело сделано!
Движение, которое предшествовало выстрелу, было очень быстрым, и казалось, что Бенедикт даже не целился.
Но в ту же минуту, когда послышался выстрел, секунданты увидели, что пистолет, которым прикрывался г-н Клейст, взлетел и распался на куски, а тот, кто его держал, покачнулся и упал на колено.
- Ах! - сказал майор. - Вы его убили!
- Не думаю, - ответил Бенедикт, - я должен был попасть между двух винтов, которые держат спусковой механизм. На землю его бросило отдачей от удара.
Хирург и оба секунданта поспешили к раненому, продолжавшему держать в руке лишь рукоятку своего пистолета. От глаза до челюсти по щеке у него растекался огромный синяк. Это была, как и сказал Бенедикт, отдача от удара пули, но сама пуля никак не задела журналиста.
Ствол пистолета валялся в одной стороне, спусковой механизм - в другой. Пуля застряла в механизме точно между двумя винтами.
Стоило ей ударить прямо в голову там, где она попала в спусковой механизм пистолета, она разбила бы верхнюю челюсть и проникла бы в мозг.
Перевязка оказалась излишней. Ушиб был из самых сильных, но кровь выступила только в двух местах, там, где лопнула кожа. Смоченная в ручье тряпка оказалась единственным средством, которое хирург посчитал подходящим для лечения раненого.
Франц Мюллер проследил за этим вторым поединком с еще большим интересом, чем за первым. Но при виде развязки, принесшей честь врагу его страны, в нем поднялась ненависть к французу, еще больше разгорелось национальное чувство, став еще более агрессивным. Самая ужасная брань и самые грубые угрозы вырывались из его уст, на сжатых зубах появилась пена, походившая на ту, что летит из пасти бешеной собаки.
Он молотил воздух кулаками, покрывая ударами воображаемого врага, которого он как бы повергал наземь и топтал ногами.
Его угрозы и движения, несмотря на то что он держался поодаль, обратили на себя внимание секундантов и даже раненых.
- Вы будете драться с этим грубым животным? - спросил полковник Андерсон.
- Черт его возьми, - сказал Бенедикт, - он имеет на это право.
- Кулачный бой? Фи!
- Эх, дорогой мой полковник! Это же древний бой.
- Обратите же внимание на то, что сабля рубит, пуля простреливает, а вот кулак уродует, оставляет синяки, обезображивает лицо, наносит ушибы. Подумайте, вы, словно какой-нибудь грузчик, покатитесь по земле в обнимку с последним хамом. Фу! Дорогой мой, будь я на вашем месте, я извинился бы перед ним.
- Предпочту надеть перчатки, чтобы до него вовсе не дотрагиваться.
И из кармана своей куртки Бенедикт достал пару перчаток желто-соломенного цвета и надел их так, словно он был секретарем посольства, входящим в гостиную министра.
Затем он подошел к столяру и пальцем своей новенькой перчатки дотронулся до плеча Мюллера, нее еще молотившего воздух кулаками в ожидании лучшей мишени.
- Ну, мой дорогой, а теперь, кто кого!
- Ага! Перчатки! Перчатки! - прошептал мастеровой. - Я тебе покажу, как надевать перчатки!
И он кинулся на Бенедикта словно раненый вепрь.
"Так, - сказал, смеясь про себя, Бенедикт, - предстоит вспомнить то, что пришло на свет с улицы Муфтар".
И он встал в позу парижского гамена, занимающегося французским боксом, в позу, одновременно столь угрожающую и столь изящную, что она напоминает повадку леопарда или пантеры, когда, полулежа, зверь готовится броситься на добычу.
Не имея представления об аристократическом искусстве английского бокса или о демократическом искусстве французского рукопашного боя, Франц Мюллер готовился только к одному: он хотел схватить Бенедикта поперек туловища, бросить на землю и затоптать, как делал это минутой раньше в своем воображении. Изящная фигура и небольшой рост противника не внушали ему опасений, что предстоящий бой будет серьезным. Всего-то и требовалось, что втравить противника в драку.
Но, хотя он и считал себя в силе и, главное, способным побороть любого первого встретившегося ему атлета, у Бенедикта, как и в случае с его первыми двумя противниками, уже был готовый план действий, от которого он не хотел отступать. Если уж ему не удастся избежать драки, то этим он сможет заняться под конец, когда ему удастся изнурить в бесполезной ярости силы противника.
Для такого гимнаста, каким был Бенедикт, не представляло труда избегать прямых ударов неумелого врага, поэтому он решил так и поступить три или четыре раза подряд.
Франц зверел.
Уклоняясь от одного из его выпадов, Бенедикт сделал полуоборот и своей изящной туфлей, направленной крепкими мышцами ноги, нанес противнику так называемый удар в лицо. Каблуком своей туфли Бенедикт разбил нос и губы противнику.
- Herr Gott sakrament!.. - вскричал столяр, делая три шага назад и прикладывая ко рту ладонь, и та наполнилась кровью.
Увидев такое, Франц совсем потерял голову и как безумный опять подступил к противнику, но тот уклонился вправо, оставив вытянутой левую ногу. Таким образом, от удара, который хотел нанести Франц, Бенедикт увернулся, но его левая нога оказалась как бы низким барьером, как бы скамейкой, керенкой, протянутой специально для того, чтобы заставить слепца упасть.
Франц упал и пролетел вперед на шесть или восемь шагов. Голова его ударилась о ствол дерева столь сильно, что столяр так и остался лежать, если и не в беспамятстве, то, по крайней мере, в полусознательном состоянии.
Бенедикт вместе с заинтересовавшимися этой борьбой секундантами (для них такая парижская ловкость была совершенно внове) подошел к нему. Майор почти забыл о своей ране, а журналист, хотя и жестоко страдал из-за своей, все же приподнялся на колено и одним глазом, тем, каким он видел, посмотрел туда же.
- Довольно! Довольно! - заговорили секунданты, видя, что Франц лежит без движения.
- С вас хватит, друг мой? - спросил Бенедикт самым мягким голосом и самым вкрадчивым тоном.
- Nein, Himmels Kreuz Bataillon! - разразился бранью столяр.
Эти бранные слова, которые ровным счетом ничего не означают по-французски, ибо переводятся как "Батальон Небесного Креста", являются самым сильным немецким проклятием.
- Тогда вставайте и повторим все сначала, - сказал Бенедикт.
Пристыженный Франц медленно встал.
- В добрый час, - сказал Бенедикт, - мне тоже кажется, что это не могло кончиться без маленького бокса. Без него к чему будет разносторонность моих вкусов, которой я так горжусь?
Между тем ярость Франца слегка поулеглась, его тевтонское благоразумие взяло верх. Но французская стихийность, неистовство которой он испытал на себе, у него самого полностью отсутствовала. Мысли его совсем сбились, и все из-за того же самого молодого человека, что постоянно увертывался от его ударов и без конца на него нападал. Но, к его великому удивлению, противник на этот раз, словно поджидая его, твердо встал на обе ноги, полусогнутые в коленях, и сжал оба кулака на уровне груди, как настоящий борец старой Англии.
Перед пруссаком теперь стоял другой враг.
Франц двинулся вперед, на сей раз осторожно и медленно, пытаясь и свои кулаки сжать так, как это сделал француз.
- Давайте, давайте, дорогой друг, - сказал Бенедикт, - думаю, пришло время немного поразвлечься!
И пока Франц пытался подражать Бенедикту, ни минуты не сомневаясь в том, что поза противника была хорошей, раз тот ее примял, Бенедикт нанес ему самый ужасный улар ногой по ногам, какой только может позволить человеку его большая берцовая кость.
У Франца треснула кость.
Он отступил, побежденный болью, и вернулся к бою с поднятым кулаком, словно собираясь убить быка.
Но Бенедикт опять встал в английскую позицию, и, как только враг оказался в пределах досягаемости, рука его, словно пружина, двинулась вперед и нанесла удар пруссаку в живот с такой силой, от которой не отрекся бы и самый могучий боксер Великобритании.
Перчатка его лопнула по всем швам.
Франц сделал три шага назад и рухнул мешком, растянувшись на земле.
- Честное слово, господа, - сказал Бенедикт, обратившись к секундантам, - лучшего я сделать не мог, а если делать больше этого, то нужно было его убить.
И, подойдя к Францу, он спросил:
- Вы признаете себя побежденным? Франц не ответил.
- Мы это признаем за него, - сказали секунданты, - он и глубоком обмороке.
Хирург подошел, попробовал пульс у Франца.
- Этому человеку нужно пустить кровь, и немедленно, - сказал он, - или я за него не ручаюсь.
- Пустите ему кровь, доктор, пустите кровь. Я сделал все что мог, чтобы смерть не вмешивалась в наши дела. Все, что касается жизни, входит в ваши обязанности.
Затем, подойдя к майору и обняв его, а затем поклонившись журналисту и пожав руку секундантам, он надел свою бархатную куртку и сел в карету в менее помятой одежде, чем если бы возвращался с какого-нибудь пикника на лужайке.
- Ну что, дражайший крестный? - спросил он Андерсона, садясь в карету.
- Так вот, дорогой крестник, - ответил полковник, - не считая меня самого, у меня найдется с десяток друзей, которые дали бы по тысяче луидоров, только бы видеть все то, что я наблюдал сейчас.
- Сударь, - сказал Ленгарт, - если вы пообещаете мне никогда не охотиться без меня и никогда не драться так, чтобы меня не было рядом, я нанимаюсь вот так, с лошадью и кабриолетом, служить вам бесплатно всю свою жизнь.
Ведь в самом деле, Бенедикт оставил трех своих противников поверженными и возвращался, как он и предсказывал Каульбаху, без единой царапины.
XII. Зарисовки Бенедикта
Когда Бенедикт вернулся в гостиницу "Королевская", он нашел там слугу Каульбаха, своего прославленного собрата: тот ждал его возвращения, чтобы узнать о том, что произошло, а затем немедленно сообщить об этом своему хозяину. В маленьком городке Ганновере быстро распространились слухи, что и отпет на объявление, помешенное Бенедиктом и "Neue Zeitung" , ему были вручены в то же утро три визитные карточки и что он отправился с секундантами и противниками в Эйленриде, место, где обычно разрешаются дела чести.
Обеспокоенный Каульбах пожелал узнать прежде всех о результате трех поединков и, не решаясь послать прямо на место действия своего слугу, направил его в гостиницу "Королевская".
Бенедикт поручил слуге успокоить хозяина, передав ему, что сам придет и поблагодарит его за любезную заботу, если только в ближайший час не получится так, что его личность вызовет любопытство всего города, чего он весьма опасался.
Как только они добрались до гостиницы, полковник Андерсон сразу же выдумал предлог, чтобы уйти от Бенедикта: как королевскому адъютанту, ему, возможно, пришлось бы отчитаться перед высшим начальством о своих занятиях в течение дня.
Так же как накануне всего за минуту в городе стал известен вызов Бенедикта, помещенный в газету, теперь не потребовалось и минуты, чтобы исход трех поединков ни для кого в городе не составлял более секрета. В самом деле, то, что произошло, в истории дуэлей было неслыханно. Три поединка, выдержанные французом без единой царапины, показались столь чрезвычайным событием, что это из ряда вон выходящее происшествие вместе с той ненавистью, какую здесь питали к пруссакам, толкнуло молодых горожан отправить депутацию к Бенедикту и приветствовать его.
Бенедикт принял посланников и разговаривал с ними на таком чистом немецком языке, что те ушли в крайнем восторге.
Едва они удалились, как метр Стефан вошел и сказал, что постояльцы, остановившиеся у него, были охвачены таким восторгом от сегодняшней авантюры француза, что просили ею оказать им честь и отобедать за табльдотом, дабы они нее смогли сказать ему свои комплименты.
Бенедикт передал им, что не понимает, почему собственно такое восхищение в людях возбуждало его совершенно естественное поведение, но что он был счастлив сделать то, что могло оказаться приятным гостям его хозяина.
Метр Стефан успел уже распространить по городу известие, что молодой француз, тот самый, о котором все говорят, дал согласие, причем только и этот раз, пообедать за табльдотом.
Вместо двадцати пяти приборов, он приказал накрыть стол на двести.
Все двести приборов пригодились.
Властям померещилось восстание, и прибежала полиция. Пришлось объяснить, что это просто семейный праздник, то есть стечение народа вроде того, которое имело место за три дня до этого под окнами г-на фон Бёзеверка в Берлине, хотя оно и носит совершенно противоположный характер. Ганноверская полиция была превосходной полицией, она обожала семейные праздники и патриотические манифестации. И, вместо того чтобы воспротивиться такому стечению народа, она взяла все под свое покровительство, благодаря чему праздник прошел в самом строгом порядке.
Только к полуночи Бенедикту позволили уйти к себе, но под его окнами устроили серенаду, которая длилась до двух часов ночи.
В девять утра Каульбах был у него. Наследный принц приглашал Бенедикта на завтрак к себе в замок Херренхаузен и просил его захватить свои зарисовки.
Каульбаху поручено было его привести.
Завтрак был назначен на одиннадцать, но принц был бы признателен Бенедикту, если бы тот пришел к десяти, чтобы иметь время поговорить и до, и после завтрака.
Бенедикт не стал терять время: он тут же принялся одеваться, и хотя Каульбах, завсегдатай замка, твердил, что можно прийти в рединготе или во фраке, Бенедикт надел мундир морского пехотинца, тот самый, в котором добровольцем прошел всю китайскую кампанию; он повесил на грудь крест ордена Почетного легиона - его простая красная ленточка на одежде некоторых людей ценится больше, чем на других та или иная орденская лента через плечо, прицепил к поясу саблю, подарок Саид-паши, взял свои папки и сел в карету к Каульбаху.
Метр Ленгарт получил отпуск на целый день.