- Я сказал вам, что прошла весна, прошло лето… Так вот, эта девушка по-прежнему была холодна, а я стал несчастнейшим из людей! Все мои мысли преобразились: я больше не любил, а желал… я больше не мечтал, а бредил… Однажды - ах, дорогой мой слушатель, вам придется, ничего не поделаешь, довольствоваться этим обращением, до тех пор пока вы не найдете лучшего! - однажды, видя ее такой красивой и такой нечуткой, я на мгновение поддался слабости, решившись обратиться к ней; мы были на прогулке в лесу и ехали в ее коляске, которой она правила сама; когда я сказал: "Мадемуазель, не изволите ли вы остановить коляску? Мне очень плохо!", у меня было такое лицо, глядя на которое даже самые жестокие женщины никогда не обманываются. Она дунула в маленький золотой свисток, и ее наполовину дикие лошади, привыкшие повиноваться этому сигналу, встали как вкопанные. "Что с вами?" - резким голосом спросила она, бросив на меня свой пронзительный взгляд. "Я не смею вам этого сказать, мадемуазель; было бы лучше, если бы вы сами догадались". - "Я учусь всему, кроме разгадывания загадок", - сухо ответила Цецилия. "Увы! - воскликнул я. - Тон вашего ответа подтверждает, что вы меня поняли; однако я не считаю, что оскорбил вас, не правда ли? Хорошо…" - "Хорошо что?" - спросила она. "Хорошо, позвольте мне удалиться, прежде чем мне не пришла мысль проявить к вам неуважение". - "Вы можете удалиться или остаться: уходите, если вам так удобнее, оставайтесь, если вам так угодно".
Я побледнел и бессильно откинулся на спинку сидения коляски; Цецилия, казалось, даже не заметила этого; правда, из ее рук выскользнул хлыст и упал на землю в то самое мгновение, когда она уже тронула лошадей с места. Я выпрыгнул из коляски, но не для того, чтобы подобрать хлыст, а для того, чтобы броситься под колеса. Демон, по-прежнему невозмутимый и холодный, тут же разгадал мелькнувший у меня замысел и одним движением руки повернул лошадей в сторону; колесо, которое должно было переехать меня, слегка задело полу моего сюртука.
Распростертый на земле, я смотрел на нее; она смерила меня совершенно ясным, исполненным угроз взглядом; она сильно побледнела и, вероятно, так рассердилась, что я пожалел о своем желании умереть ради такой женщины.
Я поднялся.
"Quid ergo? " - с вызывающей дерзостью спросила она. - "Ессе flagellum; recipe! " - с иронией ответил я, снова занимая место рядом с ней.
Но сердце мое было переполнено таким презрением, мозг мой был так возбужден, когда я произносил эти слова, что я не смог рассчитать свой жест и, подавая Цецилии хлыст, коснулся ее руки, которую она протянула, чтобы взять его у меня.
Прикосновение это обожгло меня, словно раскаленное железо: я забыл разжать ладонь, чтобы отдать ей хлыст; она, склонившись ко мне, чтобы вырвать его, коснулась щекой моего лба.
Я тяжело вздохнул и едва не потерял сознания.
Цецилия яростно, раз двадцать подряд, больно хлестнула раздраженных лошадей, которые с диким ржанием понеслись вперед жутким галопом.
Скачка продолжалась более часа.
За этот час мы, наверное, промчались десять льё; я даже не попытался пошевелиться, она не произнесла ни слова.
Этим все и кончилось. Мы вернулись в замок; я был в полуобморочном состоянии; она нервничала, дрожала и, была разъярена; лошади были взмылены.
- И вы уехали после этого эффектного эпизода? - спросил Дантон.
- Нет. Плоть этой женщины пожрала мою плоть; я принадлежал ей: теперь Цецилия должна была принадлежать мне.
- Ну и ну! Сен-Прё здесь больше делать нечего - это уже чистый Вальмон!
- История не закончена, - улыбнулся Марат, - и скоро мы, наверное, встретимся не с таким пошлым типом, как Вальмон. Подождите!
XV. РАЗВЯЗКА РОМАНА
Ненадолго наступило молчание. Марату нужно было перевести дух; Дантон был не прочь поразмыслить над всем услышанным.
- Я вам сказал, - снова начал Марат, - что в моих жилах не кровь текла, а пылал огонь; потерпите, потерпите, ведь мой роман писал не Лакло, я не романист в манжетах; терпение, терпение!
Но Дантон, еще раз злоупотребляя своим подавляющим превосходством над Маратом, сказал:
- Несомненно, вы были молоды; возможно даже, что вы были красивы, - вы утверждаете это, и я вам верю; но я не могу объяснить себе, признаться, каким образом вы могли бы заставить подобную женщину полюбить вас.
- А кто вам говорит о любви? - с горечью возразил Марат. - Разве меня можно полюбить? Подумать только! Да разве в жизни меня кто-нибудь когда-нибудь любил? Людям, обделенным любовью, тем, кто не может найти ни жены, ни любовницы, иногда, по крайней мере, выпадает удача быть любимыми своей собакой. Вот и я попытался завести себе собаку; это был великолепный шотландский дог: он едва меня не придушил в один прекрасный день, когда я вынул из его похлебки кость, которой он мог бы подавиться. Разве меня можно любить? Подумать только! О любви я подумал лишь при первой моей встрече с Цецилией; с тех пор я забыл о ней!
- Значит ли это, что ваша затея с романом провалится, так же как вы сами провалились в снег? - спросил Дантон.
- О! Вовсе нет! Вы меня не знаете, дорогой друг. Я обладаю упорством и, видите ли, если чего захочу, то непременно добьюсь своего. Вы большой, сильный, вы превосходите меня во всем - по крайней мере, вы сами так считаете, и я в этом с вами согласен. Так вот, если бы я захотел победить вас на дуэли или превзойти в красноречии, то вы, дорогой мой, были бы побеждены или превзойдены. Никогда не вынуждайте меня предоставлять вам доказательства этого. Итак, я захотел отомстить Цецилии, захотел подчинить ее, победить и решил взяться за дело…
- Прибегнув к насилию? Но, дорогой мой, сделай вы лишь один жест, такая женщина нещадно избила бы вас.
- Как и вам, мне тоже пришла в голову подобная мысль, - сказал Марат, - и я прибегнул к менее опасным средствам.
- Ах ты, черт возьми! - воскликнул Дантон. - Неужели и до Польши дошел свод рецептов, придуманных знаменитым маркизом де Садом?
- Зачем кому-то подражать? - высокомерно спросил Марат. - Разве мало быть самим собой? К чему искать в арсенале других орудия разврата? Разве я не был врачом-ботаником, особенно искушенным в исследовании усыпляющих снадобий?
- А, понимаю, - догадался Дантон, - вы прибегли к легкому наркотику!
- Если вам угодно, считайте так; как бы то ни было, во время одной из наших прогулок верхом по дну заросшего лесом оврага молодую графиню сморил неодолимый сон. Наверное, она поняла, чем был вызван этот сон и каков будет его итог, ибо она закричала: "Помогите!" Тут я подхватил ее на руки, чтобы снять с лошади, и, поскольку она была без сознания, послал конюха в замок за каретой; вот так я остался наедине с графиней…
- Прекрасно, - пристально, не без некоторого отвращения глядя на собеседника, сказал Дантон. - Но когда люди спят, особенно сном беспокойным, они обязательно просыпаются.
- Цецилия, действительно, проснулась в ту минуту, когда подъехала карета с ее горничными, - ответил Марат. - Врача искать нужды не было, им был я; я объявил, что жизнь мадемуазель Обиньской вне опасности, и все остались довольны.
- И вы тоже?
- Ну, конечно… Я помню, что, очнувшись, она сначала стала искать меня, но, не увидев, продолжала оглядываться до тех пор, пока не нашла. Казалось, что в эту секунду ее взгляд проник в самые потаенные уголки моего сердца и моего ума.
- Это, как вы прекрасно знаете, преступление, - заметил Дантон, - вы совершенно правы, что являетесь атеистом; ибо, дорогой мой, если бы в эти минуты вас там видел Бог, вас постигла бы кара за это преступление, и кара страшная!..
- Вы сейчас поймете, расплатился ли я за то, чтобы поверить в Бога! - прошипел Марат, дико заскрипев зубами. - Я рассчитал, что, поскольку у меня не было ни свидетелей, ни соучастников, ни врагов, последствия этого деяния, которое я называю местью, а вы именуете преступлением, мне ничем не грозят: в самом деле, в чем меня могла подозревать Цецилия, и если бы даже она меня заподозрила, разве посмела бы разоблачить?
Сначала все шло так, как я и предвидел. Цецилия по-прежнему относилась ко мне без особой теплоты, но и без ненависти, не искала, но и не избегала моего общества; если в ее поведении что-то и изменилось, то оно стало менее строгим, чуть более мягким.
- О несчастный, не спасшийся бегством! - вскричал Дантон. - Но почему же вы не бежали, безумец?.. Но, постойте-ка! Я угадываю это по вашим глазам!
- Почему не бежал? Ответьте, прозорливец, и мы увидим, верна ли ваша догадка.
- Вы остались потому, что непойманный вор всегда надеется безнаказанно совершить вторую кражу.
- Что ж, вы более проницательны, чем я думал, - с гнусной улыбкой ответил Марат. - Да, я надеялся на безнаказанность, надеялся на вторую кражу до сентября, то есть в течение двух месяцев.
Но когда прошли эти два месяца, гроза, собирающаяся над моей головой, наконец разразилась.
Однажды утром ко мне в комнату вошел граф Обиньский; я одевался, намереваясь, как обычно, отправиться с Цецилией на верховую прогулку. Я обернулся на звук открывшейся двери и, чтобы встретить его, напустил на себя самый улыбчивый вид; почтенный сеньор неизменно относился ко мне с теплотой и заботливостью. Но граф с грохотом захлопнул дверь, чего я никогда за ним не замечал, и это меня сразу встревожило.
"Galle, - по-латыни вскричал он, - Galle, proditor infamis! Flecte genua, et ora! "
И он выхватил из ножен саблю, и ее лезвие сверкнуло над моей головой.
Я с ужасом проводил глазами саблю, со свистом взметнувшуюся вверх, и издал такой чудовищный крик, что мой палач застыл в нерешительности; впрочем, зарубить меня саблей, наверное, показалось ему казнью слишком благородной для преступника вроде меня.
В коридоре послышался топот многих ног; граф, вложив саблю в ножны, распахнул дверь перед теми, кто сбежался на крик.
"Заходите, заходите, - сказал он испуганным слугам, - все сюда! Вот злодей, свершивший великое преступление!" - и он показал на меня пальцем.
Я трясся всем телом, ибо понимал, что если староста во всеуслышание объявит о позоре дочери, то, значит, он решил отомстить, и местью этой станет моя смерть. Я погиб!
Полагаю, в такие минуты позволено испытывать страх; кроме того, я не фанфарон и признаюсь, что порой, когда меня застигают врасплох, теряю мужество, так же как некоторые люди теряют присутствие духа.
Сложив на груди руки, я бросился на колени, вопрошающе глядя в горящие глаза графа и отводя от него свой взгляд лишь на людей, покорных любой его прихоти, которые ждали только одного его жеста, чтобы тут же исполнить приказ сеньора.
"Но в чем же моя вина?" - вскричал я, дрожа от страха, однако вместе с тем надеясь, ибо мне казалось, что если граф Обиньский пока не отрубил мне голову, то, значит, его сдерживало некое опасение.
Однако он даже не удостоил меня ответом и обратился к слугам:
"Этот француз, кого я пригрел у себя и кормил за моим столом, предатель, шпион католиков, заговорщик, засланный врагами нашего доброго короля Станислава Понятовского".
Поскольку говорил он по-латыни, я все понял.
"Я шпион?" - в ужасе закричал я.
"Но, вместо того чтобы убить его достойно, зарубить саблей, - продолжал Обиньский, - я решил, что он умрет подобно преступникам и смердам - под кнутом! Эй, ну-ка! Кнута презренному негодяю, кнута!"
Ответить мне не дали: двое слуг схватили меня, согнув пополам, и по знаку старосты выволокли на двор, где судья замка - у каждого из мелких польских сеньоров, имеющих право казнить или миловать своих холопов, есть судья - приказал бить меня кнутом до смерти.
На десятом ударе я, залитый кровью, потерял сознание…
Здесь Марат сделал паузу; он приводил Дантона в ужас своей бледностью и жестоким выражением лица.
- О-хо-хо! - вздохнул Дантон. - Мадемуазель Обиньская не ошиблась, вверив свои тайны отцу: он оказался неболтливым исповедником!
- Таким неболтливым, - подхватил Марат, - что приказал прикончить меня, чтобы я не сказал ни слова; я говорю прикончить, ибо граф приказал, повторяю, бить меня кнутом до тех пор, пока я не испущу последний вздох.
- Тем не менее, как я вижу, вы живы, - ответил Дантон.
- Благодаря другу, который появился у меня, сам не знаю, каким образом.
- Что за друг?
- Тот конюх, что сопровождал нас в прогулках верхом и пожалел меня, видя жестокость Цецилии. Будучи близким другом моего палача, он просил его пощадить меня; тот оставил меня бездыханным и объявил графу, что я мертв. К счастью, графу даже в голову не пришло самому увериться в этом! Меня, бесчувственного, перенесли в комнату конюха, откуда должны были вышвырнуть на маленькое кладбище, где господа польские сеньоры велят просто-напросто зарывать в землю своих рабов, забитых кнутом до смерти; мой конюх перевязал меня на свой манер: промыл рану водой с солью.
- Вы говорите об одной ране, - заметил Дантон, кого, казалось, не слишком сильно волновали муки его хозяина. - Мне показалось, будто вы сказали, что получили множество ударов кнутом.
- Это так, - ответил Марат. - Но искусный палач всегда наносит удары в одно и то же место, и десять ударов создают всего одну рваную рану, рану чудовищную, из которой обычно душа истекает вместе с кровью.
- Значит, вас спасла соль? - заметил Дантон.
- К вечеру - я помню, что было воскресенье, ибо в тот день мадемуазель Обиньская должна была ужинать у князя Чарторыского, а на ужине ожидали присутствие короля Станислава, - к вечеру ко мне пришел мой спаситель; я совершенно обессилел, с трудом мог открыть глаза, и беспрестанно кричал от боли.
"Все здесь считают вас мертвым, а вы еще смеете кричать?" - спросил он по-латыни.
Я ответил, что не в силах сдерживаться.
Он покачал головой:
"Если господин или мадемуазель услышат вас, - вас прикончат, а меня, вашего спасителя, ждет такая же казнь, что и вас".
После этого я пытался не кричать, но для этого был вынужден зажимать рот рукой.
"Вот ваши деньги, - прибавил он, подавая мне кошелек, в котором были четыреста флоринов моих сбережений, - господин отдал его мне вместе с вашей одеждой; без денег вы далеко не уйдете, а вам необходимо бежать". - "Когда?" - в испуге спросил я. "Да сейчас". - "Сейчас? Вы с ума сошли, я же не могу пошевелиться". - "В таком случае я размозжу вам голову выстрелом из пистолета, - невозмутимо заметил этот честный друг. - Вам больше не придется страдать, а мне - беспокоиться за свою жизнь".
И он потянулся рукой к пистолетам, висящим над камином.
"Послушайте! - жалобным тоном обратился я к нему. - Зачем же вы спасли меня от кнута, раз теперь хотите убить?"
"Я спас вас днем потому, что поверил в вашу выдержку, - сказал он, - потому, что рассчитывал сегодня вечером поставить вас на ноги, дать вам ваши флорины и вывезти вас из замка… если потребуется, довезти вас до ворот Варшавы. Но если вы отказываетесь бороться за свою жизнь; если вы говорите, что не в силах двигаться, тогда как вам нужно бежать со всех ног; если, наконец, оставаясь здесь, вы губите себя вместе со мной, то лучше вам погибнуть одному".
Эти слова и решительный жест, который им предшествовал, окончательно меня убедили; я встал, но не закричал, несмотря на страшные боли; все это убедило меня в истинности афоризма Галена "Маю pejore minus deletur ".
- Бедняга! - вздохнул Дантон. - Мне кажется, будто я вижу вас.
- О да, вы правы, бедняга! Поверх мокрой от крови рубашки я накинул плащ; конюх сунул мне в карман кошелек и, взяв за руку, повел в город самыми обходными путями, какие только мог отыскать. Каждый шаг буквально разрывал мне душу. Я услышал, как на часах дворца Чарторыского пробило десять, и мой провожатый сказал, что оставляет меня, так как мне больше не угрожает опасность: в десять часов улицы пустынны и я, двигаясь прямо по улице, на которой мы находились, через пять минут выберусь из города.
Я поблагодарил его, как благодарят человека, который спас вам жизнь, и предложил ему разделить со мной мои четыреста флоринов. Он отказался, сказав, что у меня тогда не хватит денег вернуться во Францию, и посоветовал мне сделать это как можно быстрее.
Совет был хорош; поэтому я счел за лучшее ему последовать. К несчастью, от меня зависело только желание, но его исполнение зависело от случая.
XVI. КАКИМ ОБРАЗОМ ПОХОЖДЕНИЯ МАРАТА ОКАЗАЛИСЬ СВЯЗАНЫ С ПРИКЛЮЧЕНИЯМИ КОРОЛЯ
- Мой план или, вернее, план доброго человека, спасшего меня, был четок, - продолжал Марат. - Хотя мне надо было поспешить с бегством, конюх понял, что я, будучи раненым, не могу бежать незамедлительно и обеспечил мне возможность отдохнуть.
Выйдя из города, я прошел целое льё, чтобы поселиться у его свояка, угольщика по ремеслу, который принял меня сразу, как только я назвал имя Михаила. Я забыл вам сказать, что конюха звали Михаил. Я рассчитывал, что там, укрывшись в лесной глуши, поправлюсь и буду прятаться до тех пор, пока не почувствую себя достаточно окрепшим, чтобы пробраться в Пруссию или во Фландрию, а еще лучше - сесть в Данциге на корабль и отплыть в Англию.
Но я не знал, что сила, направляющая человеческую судьбу, в ту ночь занималась разрушением моих замыслов и замыслов других людей; это я говорю вам, так сказать, мимоходом, чтобы вы не обвиняли меня в самодовольстве.
Тогда, как вам уже известно, было воскресенье, первое воскресенье сентября, то есть третье сентября тысяча семьсот семьдесят первого года.
Марат, замолчав, посмотрел на Дантона.
- Ну и что? - спросил тот.
- Как что? Разве вам эта дата ни о чем не говорит?
- Право же, нет! - воскликнул Дантон.
- А мне она о многом напоминает, - сказал Марат, - а вместе со мной также и всей Польше.
Дантон напрасно пытался что-то припомнить.
- Хорошо, я вижу, мне необходимо прийти вам на помощь, - заметил Марат.
- Придите, - ответил Дантон, - я не гордый.
- Вы, знающий так много, - продолжал рассказчик не без легкого оттенка иронии, - вероятно, знаете и о том, что политическими врагами короля Станислава были все диссиденты греческой церкви, лютеране и кальвинисты, чьи права на свободное отправление их культов были признаны в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году на ассамблее в Кадане.
- Признаться, меня мало занимает религия, - сказал Дантон, - особенно в отношении заграницы, поскольку эти вопросы не кажутся мне слишком интересными для Франции.
- Возможно, - произнес Марат. - Но сейчас вы увидите, насколько интересными они оказались для одного француза.
- Слушаю.