- Конечно, она позволит, - вмешался Грасьен. - Ну-ка, живо по местам! Танцоры устремились к своим партнершам. Видимо, каждый выбрал себе пару заранее, и поэтому путаницы не возникло.
Две скрипки в сопровождении корнет-а-пистона заиграли, и пары слились в танце.
Как странно устроен этот мир! Среди двадцати пяти - тридцати гостей, приглашенных на бал, только одна женщина, в глазах простонародья, была наделена всем необходимым для счастья - молодостью, знатным происхождением, богатством и красотой, но стоило лишь взглянуть на это несчастное создание, чтобы понять без слов, что она охотно променяла бы свое будущее, а заодно и, будь это возможно, прошлое, на судьбу самой бедной из крестьянок, танцевавших рядом с ней.
И все же, казалось, графиня понемногу оживает от прикосновения моих рук, вздрагивавших всякий раз, когда они касались ее руки; она поднимала голову и встряхивала ею, подобно дереву, стряхивающему со своих листьев утреннюю росу; ее бледное лицо слегка порозовело, глаза засверкали, и стало ясно, что из этой искры может разгореться огонь. Я видел, как статуя постепенно превращается в женщину и по мраморному телу упорно разливается горячая кровь.
Когда кадриль закончилась, графиня стала танцевать со мной, а не напротив меня, как было решено.
Она сама взяла меня за руку, не ожидая приглашения и явно стараясь обращаться со мной как с хорошим знакомым или даже другом.
Но судя по тому, как трепетала ее рука, дрожал ее голос, блуждал ее взгляд, было нетрудно заметить, что я для нее скорее чужой, чем друг.
Я не смел надеяться, что Эдмея меня полюбила, но был уверен, что она уже опасается меня.
Я понимал, что, танцуя с ней, лучше молчать, чем беседовать о всяческих пустяках.
Поэтому во время кадрили мы перекинулись всего несколькими фразами. Тому, кто услышал бы нас в этот миг, было бы нелегко вникнуть в смысл наших речей.
У нас уже возник свой тайный язык, и мы могли говорить на нем в присутствии посторонних, не опасаясь, что нас поймут.
После танца я проводил графиню на место.
- Итак, вы собираетесь удалиться в одиннадцать - стало быть, через час? - спросил я.
- Да, - сказала она.
- Вас ждет экипаж?
- Нет. Мы всего лишь в пятистах шагах от усадьбы, и у меня есть накидка. К тому же я не могла приехать в карете на свадьбу бедной крестьянки.
- Я вижу, сколько же деликатности в вашем сердце. Но как же вы вернетесь домой?
- Я попрошу Грасьена проводить меня.
- А если бы вас проводил я, вы сочли бы это очень неприличным?
Эдмея посмотрела на меня и сказала:
- Нет, мне очень хорошо с вами.
- Но другим это не понравилось бы, не так ли?
- Возможно.
- Кто-нибудь еще мог бы сопровождать нас.
- Кто же?
- Жозефина, ваша кормилица, хранительница усадьбы Жювиньи.
- Вы правы.
- Значит, я могу вас проводить домой?
- Да.
- Благодарю. Мне хочется сказать вам так много, но я боюсь, что забуду все слова, когда окажусь с вами наедине.
- Говорите или молчите, - произнесла графиня с улыбкой, - молчание друга не менее приятно, чем его слова.
- Однако для этого надо понимать молчание не хуже слов.
- Порой молчание красноречивее слов, и оттого оно временами даже более опасно.
- Чтобы согласиться с этим воззрением, следует допустить, что между людьми существуют магнетические токи.
- Они действительно существуют, - сказала графиня.
- Вы так полагаете?
- Я в этом уверена.
- А если бы я попросил вас это обосновать?
- Я бы предоставила вам одно доказательство, которое, вероятно, должна была бы сохранить в тайне.
- Что же это за доказательство?
- Вчера, когда вы вошли в церковь, я стояла на коленях и молилась.
- О! Я узнал вас сразу же, как только увидел.
- А я заранее знала, что вы придете.
- Знали, что я приду?
- Вы являлись мне, но не совсем отчетливо, словно в полумраке.
- И все же, увидев меня в церкви телесным зрением, вы вздрогнули, как будто не ожидали моего появления.
- Временами мои скрытые способности меня пугают. Если бы я родилась в Шотландии, там считалось бы, что я наделена ясновидением.
- Стало быть, вы верите своему первому чувству?
- Пожалуй. С первого взгляда я испытываю к людям симпатию или антипатию.
- Неужели первоначальное впечатление никогда не меняется?
- Мне еще ни разу не доводилось признать свою ошибку. Более того, я предчувствую, какое влияние должен оказать тот или иной человек на мою жизнь: благотворное или роковое.
- Это божественный дар; таким образом, вы можете не наживать врагов и окружать себя друзьями.
Графиня покачала головой:
- Женщина в нашем обществе скована столь жесткими рамками, что ей самой нелегко и доставить себе радость, и избежать несчастья.
- Могу ли я надеяться, что ваши предчувствия отнесли меня к разряду тех, кто призван оказать на вашу жизнь благотворное влияние?
- Я чувствую, что однажды вы окажете мне большую услугу, но пока не знаю какую.
- Не могли бы вы уточнить?
Графиня напрягла свою волю, и на миг ей удалось сосредоточиться.
- Я вижу воду, огонь, железо… нет, ничего подобного… - пробормотала она, - и все же мне кажется, что вам суждено спасти меня от смерти.
- Дай-то Боже! - вскричал я с таким пылом, что Эдмея улыбнулась и приложила палец к губам, призывая меня говорить не так громко и страстно.
- Теперь кругом ночь, темно… я ничего не вижу, - продолжала она, - по-моему, я нахожусь в каком-то подвале или склепе.
Затем графиня произнесла с улыбкой:
- Если бы я заснула, мне удалось бы увидеть больше.
- Вы видите вещие сны? - спросил я.
- Да, в юности я была подлинной сомнамбулой - по крайней мере, так утверждала моя мачеха. Десятки раз я придумывала во сне необыкновенные узоры или превосходные рисунки, но объяснить это могла только работой сновидения, о чем у меня не сохранялось никаких воспоминаний.
- Мне хочется испробовать на себе, - сказал я, - могу ли я оказать на вас какое-нибудь воздействие.
- Даже не пытайтесь, - ответила Эдмея, - я прошу вас.
- Никогда?
- Только если я сама попрошу вас об этом.
- Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь прибегнете к моей помощи?
- Возможно, но дайте мне честное слово, что вы никогда тайком не воспользуетесь признанием, которое я вам только что сделала, и не обратите его против меня.
- Никогда, клянусь честью. Графиня протянула мне руку.
Когда часы пробили половину одиннадцатого, Эдмея встала.
- Уже? - воскликнул я.
- Вы здесь единственный человек, с кем мне приятно разговаривать, но я не могу говорить с вами бесконечно, поэтому мне лучше вернуться домой.
- Когда мы расстанемся, буду ли я еще какое-то время присутствовать в ваших мыслях?
- Если я скажу вам "нет", вы мне все равно не поверите. Мысль - это самый стойкий металл на свете: разлука ей не вредит и расстояния против нее бессильны. Она простирается за горизонт и уходит в бесконечность, легко преодолевает горы, реки и моря. Оставьте кусочек своей мысли в моей руке и совершите кругосветное путешествие в восточном направлении - вернувшись с западной стороны, вы сможете соединить кончик мысли, оставшийся у вас, с тем, что сохранит моя рука.
- Теперь вы можете приказать мне уехать от вас на тысячу льё - после подобных слов разлука больше не страшна.
- Неужели, - произнесла графиня, поднимая глаза к Небу, - нет на свете такого места, где люди рано или поздно встречаются и уже никогда не расстаются?
- Вы сущий ангел и стремитесь жить подобно ангелам, а меня тяжесть тела приковывает к земле. Если вы улетите раньше меня, протяните мне руку, а то я не смогу за вами угнаться.
Госпожа де Шамбле встала и взяла меня под руку; тут же к ней подбежала Зоя.
- Вы уже уходите, госпожа графиня? - спросила молодая женщина.
- Да, - ответила Эдмея.
Затем, положив руку на голову Зои, она сказала:
- Мое бедное дитя, прими пожелание от женщины, которая любит тебя как сестра и даже больше - как мать. Будь счастлива! Провидение даровало вам с Грасьеном взаимную любовь - главный и наиболее прочный залог долговременного счастья. До чего же счастливы те, что, держась за руки, могут сказать у алтаря, где священник благословляет их от имени Бога: "Господи, мы любим друг друга!"
Графиня поцеловала Зою в лоб, протянула руку Грасьену, кивнула на прощание другим гостям, приказала жестом Жозефине следовать за нами и вышла из залы, опираясь на мою руку.
XIV
На протяжении трети пути я не проронил ни слова. Госпожа де Шамбле тоже молчала, но было ясно, что каждый из нас старается проникнуть, насколько это возможно, в мысли другого.
- Только что вы были счастливы, отчего же теперь грустите? - внезапно спросила графиня.
- Не грущу, а просто задумался, - ответил я.
- Вы не расскажете мне, о чем?
- О! С большим удовольствием.
- Я вас слушаю, - сказала Эдмея. И она замедлила шаг.
- Примерно год назад, - начал я, - меня постигло величайшее из людских несчастий: я видел, как умирала моя мать.
- Господь избавил меня от такого испытания, - произнесла графиня, - моя мать умерла вскоре после того, как родила меня.
- Под бременем своего горя я решил, что в жизни больше не осталось для меня ни единой радости. Мне казалось, что могила матушки находится в самом моем сердце и зияющая бездна поглотит все лучезарные и призрачные мечты, которые ниспошлет мне Господь. Я пролил все слезы, какие были в моих глазах. Я испил всю горечь, пока моя усталая рука не отстранила от моих губ чашу - впервые моя скорбь испытала пресыщение. Простившись с тем, что напоминало мне бедную матушку, я отправился на поиски иных картин, столь же унылых, как моя душа. Я просил у моря шторма, чтобы сравнить его со своими душевными бурями, и понял, что в человеке сокрыты более глубокие пучины, чем в стихии. Затем, осознав, что угрюмые берега наскучили моему взору и бурный океан утомил мой слух, я принялся искать спокойные дали, где ветер шелестит листвой осин и ручьи струятся под сенью плакучих ив, но эти красоты не разогнали моей грусти, а лишь навеяли сон на мою скорбь. Именно тогда я впервые увидел вас, сударыня. Вы явились передо мной как печальный дух, но прилетели на лазурных крыльях надежды! Моя грудь вновь обрела нежные вздохи, а губы снова научились улыбаться. Еще недавно я полагал, что способен улыбаться лишь сквозь слезы, но в очередной раз ошибся - в один прекрасный день на моих устах заиграла улыбка, а стон не смог вырваться из груди и затаился в глубине моей души. Наконец, вчера, сегодня и в этот вечер я забыл обо всем, и новое, неведомое до сих пор и неожиданное блаженство осушило мои последние слезы. Как ни странно, я не сожалею о своих былых страданиях; я оказался на шумном празднике и принял участие в торжестве; веселые звуки музыки ласкали мой слух, и я, почтительный сын, готовивший себя к вечному трауру, тоже вкусил свою долю всеобщей радости и удовольствий. Вот о чем я размышлял, когда вы, сударыня, решили, что я загрустил, хотя до этого видели меня счастливым. Но то, что показалось вам унынием, всего лишь задумчивость.
- Счастливы те, кому Небо посылает страдания, поддающиеся утешению! - воскликнула графиня.
- А разве есть безутешные страдания?
- По крайней мере, существует неизлечимая боль.
- Я полагал, что такова скорбь по умершей матери.
- Это не так, ведь вы верите в бессмертие души?
- Я не смею верить, а лишь уповаю на это.
- Так вот, если дух тех, кто нас любил, продолжает жить, то, несомненно, этот дух сохраняет по отношению к нам всю ту любовь, что наполняла прежде их сердца.
- Да, к тому же любовь, очищенную небесным огнем.
- Ваша матушка вас любила?
- Любовь матери - это единственное, что может соперничать с могуществом Бога.
- Ну, и разве способна такая любовь требовать от вас вечных страданий? Тот, кто, навеки уходя в мир иной, внушает своим близким безутешную скорбь, не испытывает к ним подлинной любви. Ваша матушка всегда незримо шествует впереди вас, подобно тем божествам, которых древние поэты изображают окутанными облаком. Это она заставила вас покинуть комнату усопшей и уехать к морю, это она оставила вас наедине со стихией, развеяла своим неуловимым дыханием ваши мрачные мысли, осушила своей невидимой рукой ваши слезы и препроводила вас по все более приятной и привлекательной дороге от суровых морских берегов в наши тихие зеленеющие края. Эта божественная тень, постепенно исцелявшая вашу душу, стремилась к одному: увести вас от преддверия своей могилы и вернуть к сияющим радостям жизни. И вот теперь вы к ним снова вернулись или, по крайней мере, вам так кажется. Неужели вы думаете, что покойная сожалеет о вашей былой печали, требует от вас новых страданий и жаждет слез? Нет, ваша матушка здесь, она сопровождает вас, радуясь вашему состоянию, и только шепчет: "Будь счастлив, сын мой! Будь счастлив!"
- Ах, - вскричал я, - вы совершенно правы, вы и вправду ясновидящая!
Я был готов заключить в объятия чистый и прозрачный ночной воздух, восклицая при этом: "Матушка! Матушка!"
Мы снова замолчали и, не проронив больше ни единого слова, дошли до прелестной церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр с зубчатой ажурной колокольней, возвышавшейся в темноте на своем скальном пьедестале.
- Мы обойдем церковь или пройдем через кладбище? - спросил я графиню. - По-моему, обе дороги ведут к усадьбе.
- Давайте пройдем через кладбище, - ответила г-жа де Шамбле, - я хочу вам кое-что показать.
Мы стали подниматься по лестнице из двадцати ступеней, которая вела на сельское кладбище, не имевшее ни ворот, ни ограды: оно словно намекало на то, что от смерти, как сказал поэт, "не спасут ни охрана, ни решетки, ни стены". На середине лестницы я попросил Эдмею остановиться.
- Прислушайтесь, - произнес я.
В воздухе разливались дивные звонкие рулады.
- Это мой соловей, - сказала графиня.
- Как! Ваш соловей?
- Да, я нашла его два года назад, когда он выпал из гнезда, подобрала и выходила. Когда у птички стали подрастать перышки, я начала носить ее на кладбище и сажать на один из кустов. Постепенно соловей привык к этому месту и, когда я поняла, что он может обходиться без моей помощи, оставила его там. Я видела его все лето, но тогда он еще не пел. Зимой соловей улетел, но весной, придя однажды в церковь майским утром, я внезапно услышала пение: это был мой питомец!
Поднявшись по лестнице, мы прошли позади церкви и направились к тому кусту, откуда доносились мелодичные звуки.
В первый раз, когда я был здесь, птица умолкла при моем появлении, но на этот раз она продолжала петь, как будто узнала свою приемную мать.
Эдмея остановилась в нескольких шагах от стены, возле которой рос тот самый куст, напротив пустыря, заросшего плакучими ивами и усеянного такими же барвинками, что украшали ее волосы и платье.
- Почему же, - спросил я графиню, - вы избрали кладбище для дома своего соловья?
- Это и мой дом тоже, - ответила г-жа де Шамбле со своей неизменно печальной улыбкой.
- Я вас не понимаю.
- Вы не понимаете, что это место понравилось мне потому, что усадьба Шамбле находится в двухстах шагах отсюда, и церковь Нотр-Дам-де-ла-Кутюр - это наша церковь, а кладбище, соответственно, наше кладбище. Вы не понимаете, что, когда мне было грустно, я говорила: "Как хорошо, наверное, лежать у этой стены, под сенью этих ив и барвинков, похожих на звезды; как хорошо, должно быть, спать здесь вечным сном!" Вы не понимаете, что я купила тут участок и приказала подготовить на нем склеп, а затем на всякий случай поместила сюда соловья?
- О Эдмея! - вскричал я, сжимая руки графини. Госпожа де Шамбле не заметила, что я назвал ее по имени, и продолжала:
- Полно! Это просто меры предосторожности. С таким же успехом можно написать завещание либо исповедаться, но всякий священник или нотариус скажут вам: от этого не умирают.
- В любом случае, - сказал я, пытаясь улыбнуться, - ваш соловей вам изменил.
- Каким образом?
- Посмотрите, этот куст стоит на другом участке. Птица предпочла другую могилу - к счастью, не вашу.
- Да, - промолвила графиня, - соловей предпочел могилу бедной, красивой, милой и кроткой девушки. Ей очень не хотелось умирать в пятнадцать лет, но такой уж характер у смерти - эта злодейка неумолима. Мы положили Адель здесь в прошлом году. Она очень меня любила и, умирая на моих руках, обратилась ко мне с двумя просьбами; первая из них - похоронить ее как можно ближе к тому месту, где когда-нибудь похоронят меня… Вот почему мой соловей поет на ее могиле. Я одолжила его покойной, но однажды заберу у нее.
- О Господи! - воскликнул я. - Как вы можете предаваться столь грустным и мрачным мыслям?
Эдмея улыбнулась:
- Кто вам сказал, что эти мысли не радуют меня по-своему? К тому же этот друг мертвых знает, что он принадлежит не бедняжке Адели, а мне. Вы сейчас сами увидите.
Графиня отошла от меня и направилась к могильному камню, выступающему над землей.
Я хотел последовать за ней.
- Нет, - сказала Эдмея, - оставайтесь здесь, а то вы можете вспугнуть соловья.
Я остался на месте.
Графиня подошла к надгробию и прилегла на него, облокотившись на камень.
Соловей тотчас же покинул свой куст, перелетел на ветку ивы, расположенную прямо над головой графини, и снова принялся петь.
В тот же миг из-за облака показалась луна и озарила своим светом деревья, надгробие и распростертую на нем женщину.
Она лежала так неподвижно и казалась столь бледной, что я вздрогнул, бросился к ней и поднял ее, заключив в объятия.
- О, довольно! - воскликнул я. - Не будем больше искушать Бога!
Я повел Эдмею прочь от могилы, в сторону дороги. Птица, испугавшись меня, улетела.
- Пойдемте! Пойдемте! - сказал я. - Я не хочу, чтобы вы здесь задерживались.
Эдмея позвала Жозефину. Старушка стояла на коленях на безымянной могиле, где не было ни креста, ни кустика, ни плакучей ивы, ни соловья. И все же она отыскала это место в траве среди других могил.
Здесь покоился ее муж.
Она догнала нас у входа или, скорее, у выхода с кладбища, и мы продолжали свой путь к усадьбе.
- О чем же еще попросила вас Адель перед смертью? - вскоре спросил я графиню.
- Написать ей эпитафию.
- Тогда это те самые стихи, что я прочел на могиле; они остались в моей памяти - вернее, в моем сердце:
Пятнадцать лет всего ей минуло б весною, Но до весны она, увы, не дожила. Стань пухом ей, земля, и не дави собою, При жизни ведь Адель пушинкою была!
- Эти стихи, - перебила меня графиня, - плохо выражают то, что мне хотелось сказать, вот и все.
Теперь Вы понимаете, друг мой, какие бездны поэзии и печали таились в ее душе?
Мы снова умолкли и, не проронив ни слова, подошли к воротам усадьбы.
Я почувствовал, что пора откланяться.