- Ах, это невозможно, господин Макс! - воскликнул Грасьен. - Видите ли, сейчас полдень, а мы только завтракаем, не так ли? Судя по всему, завтрак продлится полчаса; еще полчаса потребуется, чтобы найти двуколку - так пройдет целый час. Я поехал бы верхом, но тогда мне пришлось бы проскакать семь добрых льё со статуей Богоматери в руках, а для этого я недостаточно хороший наездник. Так вот, я сказал: один час, прибавим еще полчаса, чтобы запрячь лошадь, и у нас получится полтора часа. Два с половиной часа нужно, чтобы доехать до Жювиньи; итого - четыре часа, не так ли? Еще два часа на то, чтобы взять голубушку Пресвятую Деву и упаковать ее, а также поговорить с мамашей Готье, покормить возницу, дать отдохнуть лошади - итого шесть часов. Шесть часов вечера, а я все еще в Жювиньи, и лошади предстоит проскакать семь добрых льё, хотя она уже одолела почти шесть. Ну вот, надо относиться к животным так же справедливо, как к людям. Лошади потребуется четыре часа на обратный путь; значит, я вернусь в десять или в пол-одиннадцатого, но никак не в девять. Стало быть, я был прав, когда говорил, что госпожа сделает завтра утром то, чего не сможет сделать сегодня вечером.
- А что она хотела сделать сегодня вечером, Грасьен?
- Этого я не могу вам сказать. Вы уж простите, господин Макс, это секрет госпожи графини.
- О дружище, избави Бог расспрашивать тебя еще!
- Очень любезно с вашей стороны не задавать больше вопросов: видите ли, вы такой добрый, что я бы наверняка проговорился. Да, честное слово, я бы не удержался.
- Забудем об этом, Грасьен.
- Да, забудем об этом, господин Макс.
- Поговорим о чем-нибудь другом, дружок.
- О чем вам угодно, господин Макс; если вы станете говорить о том, что мне известно, я вам отвечу; если же ваши речи будут мне непонятны, это меня чему-то научит.
- Так вот, я говорил тебе, что ты вернешься в усадьбу в девять часов, так оно и будет.
- Ах! Это было бы немудрено с лошадьми господина префекта - как говорят, они прибыли сюда прямо из Англии, а с нашей местной клячей это невероятно. Ведь господин префект наверняка не одолжит мне своих лошадей.
- А вот в этом ты ошибаешься, Грасьен, он тебе их одолжит.
- Мне? Грасьену Пикару? Никогда! Что за сказки вы мне рассказываете, господин Макс! - воскликнул добрый малый, уже слегка разгоряченный вином Альфреда. - Ну и ну, вы хотите посмеяться надо мной!
- Нет, я не собираюсь над тобой насмехаться, и в доказательство…
Я обернулся к слуге, подававшему на стол, и сказал:
- Передайте Жоржу, чтобы он запрягал гнедого коня в тильбюри.
Слуга вышел, и Грасьен посмотрел ему вслед.
- Доказательство, - повторил он, - что еще за доказательство, господин Макс? Честное слово, я ничего не понимаю.
- Вот какое доказательство, дружок, - сказал я, - я сам отвезу тебя из Жювиньи в Берне и завтра оттуда поеду на почтовых, вместо того чтобы отправляться на них отсюда. Теперь тебе ясно?
- Да, ясно.
- Я надеюсь, ты не откажешься?
- Нет, господин Макс, ведь я понимаю, что вы делаете это ради нее, а не ради меня.
- Черт возьми, Грасьен, а ты, оказывается, ясновидящий.
- Нет, но я не робкого десятка: когда я был влюблен в Зою - правда, я и сейчас в нее влюблен - я хотел сказать, что когда я еще не был мужем Зои, я переплыл бы реку, лишь бы на пять минут ускорить исполнение любого ее желания.
- Переплыть Шарантон?
- О нет, мне ничего не стоит перепрыгнуть через этот ручей, я имею в виду Сену - Сену, что течет в Руане, Вилькье и Онфлёре. Я переплыл бы и пролив Ла-Манш от Дувра до Кале.
Грасьен допивал второй бокал шампанского, и для него уже не было ничего невозможного: он мог бы переплыть даже океан от Гавра до Нью-Йорка ради Зои и, разумеется, отчасти ради графини и меня.
Десять минут спустя нам сообщили, что лошадь запрягли, и экипаж ждет. Мы вышли из дома; в самом деле, у крыльца стояло тильбюри, и Жорж держал коня за поводья.
Грасьен посмотрел с опаской на два узких сидения в экипаже.
Он обошел вокруг лошади и тильбюри, повторяя:
- Гм-гм!..
- Ну, что тебя смущает, Грасьен? - осведомился я.
- Еще бы, господин Макс, не в обиду вам будет сказано: в экипаже только два места, а нас трое, и ни впереди, ни сзади нет ни одного сидения.
- Во-первых, нас всего лишь двое, мой милый Грасьен. Жорж будет ждать меня в Берне. Вы слышите, Жорж? Вы поедете в Берне без ливреи в наемном экипаже и будете ждать меня в гостинице "Золотой лев". Мы вернемся завтра.
- Ладно, от господина Жоржа вы избавились, а как же я?
- Ты?
- Да, я, куда мне садиться?
- Черт возьми, рядом со мной.
- Рядом с вами, в этой куртке и соломенной шляпе? Помилуйте!
- Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе платье префекта и шляпу с перьями?
- Ну да, представляю, как я смотрелся бы в таком костюме… Ах! Зоя умерла бы со смеха, увидев меня в платье префекта и шляпе с перьями, да и госпожа графиня тоже, хотя наша бедная госпожа редко смеется! И все же она стала веселее с тех пор, как вернулась из Жювиньи.
- Ладно, - сказал я, - садись!
- Но, господин Макс, что скажут люди, когда увидят меня сидящим рядом с вами?
- Они скажут, что ты мой друг, Грасьен, - ответил я, протягивая парню руку, - и не ошибутся.
- О! - воскликнул Грасьен. - Это уж слишком! Я даже не захватил своих свадебных перчаток, чтобы выказать вам почтение, господин Макс. Я такого не ожидал; к тому же, мои бедные перчатки приказали долго жить, - продолжал он со смехом, характерным для человека, довольного собой, - вы же знаете, господин Макс, что на свадьбах перчатки рвутся.
- Ну же, садись скорее, болтун!
- Дело в том, что я не очень-то умею править экипажем, а у вашего коня - вернее, у коня господина префекта - чертовски удалой вид.
- Не волнуйся, Грасьен, я сам буду править.
- Как! Вы не только меня повезете, но вдобавок еще будете править! Значит, мне остается сидеть сложа руки? Ладно, так и быть, это неплохое занятие.
- Ты уселся, наконец?
- Да, господин Макс.
- Что ж, тогда поехали!
Я отпустил поводья, и мы двинулись в путь ускоренной рысью, позволявшей нам делать три льё в час.
XXVII
Два часа спустя мы прибыли в Жювиньи. Я не хотел изматывать лошадь, так как был уверен, что в девять часов мы уже доберемся до Берне.
Когда мы входили в парк, было около трех часов пополудни.
Я оставил тильбюри с лошадью в конюшне гостиницы, где останавливался во время своего второго приезда (если помните, мой нынешний визит в Жювиньи был третьим по счету).
Приезжая сюда, я всякий раз чувствовал себя все более счастливым.
Я прошел мимо скамейки, где мы сидели с Эдмеей, а также мимо дерева, возле которого она положила голову мне на грудь. Я мысленно приветствовал скамейку и послал воздушный поцелуй дереву.
Вскоре мы подошли к дому, поднялись по лестнице, миновали зеленую гостиную и вошли в девичью комнату, куда позвала меня Эдмея, чтобы я усыпил ее.
Маленькая Богоматерь по-прежнему стояла там с венком на шее, и рядом с ней лежал букет.
Я взял венок с букетом и положил их в одну из чаш севрского фарфора.
- Во что ты завернешь Мадонну? - спросил я Грасьена, оглядываясь вокруг в поисках какой-нибудь легкой ткани, которую можно было бы использовать.
- О! Не беспокойтесь, - заверил меня он, - у меня есть то, что нужно нашей доброй маленькой Богоматери, и если ей это не понравится, значит, она очень разборчива.
Молодой человек тут же достал из своего большого кармана какой-то сверток в бумаге. В нем лежало покрывало, нечто вроде алтарного покрова из расшитого муслина, украшенного валансьенскими кружевами. Добрый малый очень бережно развернул его, и не потому, что знал цену кружеву, а потому, что, как он потрудился мне сообщить, графиня сама вышивала муслин и вязала кружево.
Я сказал Грасьену, что заверну статую, а он тем временем может сходить к мамаше Готье и передать ей привет от дочери.
Я попросил его вернуться через час.
Молодой человек понял, видимо, что я хочу остаться один, и ушел без возражений, пообещав вернуться через час.
Он достал из кармана большие часы и посмотрел на них, как бы заверяя меня, что будет точен.
Как только удалявшиеся шаги Грасьена затихли, я запер дверь и встал на колени перед Пресвятой Девой, испытывая при расставании с ней смешанное чувство радости и грусти. Я попросил ее хранить Эдмею, а затем, постепенно перейдя от слов к благочестивым грезам, со страстной верой в сердце простоял на коленях примерно четверть часа. Несмотря на то что я родился и живу в безбожное время, влияние, оказанное благочестивой матушкой на мое воспитание, по-прежнему велико, и всякая сильная радость или великая скорбь окрыляют мою душу, заставляя ее обращаться к Богу.
Помолившись, я с благоговением взял в руки статую, поцеловал ее голые ступни, на которых, как мне казалось, запечатлелся след губ Эдмеи, а затем завернул ее в покрывало и положил на канапе.
Теперь мой взор упал на букет и венок флёрдоранжа; тут же я припомнил слова из письма Эдмеи относительно одной подробности, о которой она упомянула, когда рассказывала мне о своей жизни. Эти слова тревожили меня все сильнее, так как я не мог понять, что хотела сказать г-жа де Шамбле в своем письме и во время нашей беседы.
В речах графини была сокрыта непостижимая тайна; их смысл казался мне настолько невероятным, что я постарался отбросить все мысли об этом, не желая теряться в бредовых догадках.
В последний раз оглядев комнату, я задержал взгляд на венке и букете флёрдоранжа, а затем взял цветы, судорожным движением поднес их к губам и поцеловал, но отнюдь не так, как недавно целовал ноги Богоматери. На миг мне захотелось прижать цветы к груди и унести их с собой, но я подумал, что они должны остаться в этой комнате, где находились уже в течение семи лет, и взять цветы с алтаря было бы кощунством.
Поэтому я оставил венок и букет в фарфоровой чаше и унес с собой лишь маленькую Богоматерь. Закрыв дверь, я оставил статую в прихожей и направился в сад, собираясь посетить уголки, описанные Эдмеей в ее бесхитростном и вместе с тем красочном рассказе.
Я посидел у ручья, возможно на том самом месте, где не раз сидела графиня и где однажды отыскал ее г-н де Монтиньи. Как ни странно, мое сердце забилось сильнее при воспоминании об этом человеке, и я снова почувствовал, что ревную Эдмею к покойному мужу сильнее, чем к живому.
Берега ручья с кристально чистой водой были усеяны незабудками; я догадывался, что эти цветы, столь часто упоминаемые в немецкой поэзии, должно быть, особенно дороги Эдмее. Я нарвал букет незабудок, смочил его в ручье, чтобы цветы сохранили свежесть как можно дольше, и положил их к ногам Богоматери.
Грасьен, вернувшийся по истечении часа, застал меня на крыльце. За это время он не только посетил мамашу Готье, но и сколотил у одного из своих деревенских приятелей небольшой ящик, чтобы положить туда Мадонну. Мы нарвали целую охапку полевых цветов - васильков, лютиков и ромашек - и положили их поверх статуи, заполнив цветами все промежутки.
И тут перед моим мысленным взором возникло видение, от которого сердце пронзила сильная боль, как будто внутри меня что-то оборвалось: закрыв глаза, я видел Эдмею: подобно Пресвятой Деве, завернутой в роскошный белый покров и на цветах покоящейся в ящике, она возлежала на цветах в гробу, одетая в белое, как и Мадонна.
Видение промелькнуло с быстротой молнии и погасло.
Я открыл глаза и поднес руку ко лбу, по которому струился холодный пот, настолько сильное и острое ощущение вызвала у меня эта картина.
Тряхнув головой, я быстро зашагал к ограде, стараясь отогнать от себя мысли, вернее, избавиться от одной навязчивой мысли, но вскоре стал смеяться над самим собой и никак не мог остановиться.
Лошадь отдыхала уже полтора часа; было начало шестого. Я попрощался с Жозефиной Готье; старушка сказала мне всего несколько слов, но не забыла спросить, как дела у доброго аббата Морена. В довершение паломничества я поднялся в гостиничную комнату, за оконными шторами которой меня видела проезжавшая мимо Эдмея.
Затем мы тронулись в путь; я правил лошадью, а Грасьен почтительно держал на коленях ящик, где лежала маленькая Богоматерь.
В половине девятого, когда стало смеркаться, мы добрались до Берне и остановились в гостинице "Золотой лев".
Грасьен получил от меня четкое указание не говорить, что я сопровождал его до самого Берне и поселился в здешней гостинице. Мне хотелось проверить, узнает ли графиня благодаря своему необычно развитому шестому чувству, о котором она рассказывала и в котором мне довелось убедиться лично, что я нахожусь в Берне.
Грасьен пообещал молчать и ушел прежде чем распрягли лошадь. До усадьбы можно было дойти за шесть-восемь минут.
Хозяин, уже считавший меня старинным и добрым знакомым, вышел навстречу и отвел меня в третий номер - лучшую комнату гостиницы, куда по его приказу тотчас же подали ужин.
Я дошел примерно до середины трапезы, когда дверь открылась и на пороге появилась Зоя.
Протянув ей руку, я воскликнул со смехом:
- А! Как видно, Грасьен меня выдал?
- Напротив, он молчал, и госпожа графиня как следует его отчитала!
- За что же?
- За то, что он не сказал, что вы приехали.
- Простите, но кто же в таком случае ей это сказал?
- Госпожа видела, как вы оба выходили из тильбюри у дверей гостиницы "Золотой лев", а я в это время стояла рядом с ней. Она на миг закрыла глаза, а потом сказала: "Они приехали и привезли мою милую маленькую Богоматерь - она лежит среди цветов. Боже мой! До чего же Макс добр и как любит меня! Он решил проводить Грасьена до Жювиньи и привез его сюда, чтобы я получила то, что хотела, на час раньше". Затем госпожа умолкла и ничего не говорила до тех пор, пока не пришел Грасьен. Он придумал какую-то историю об экипаже и вознице и начал было рассказывать, но графиня посмотрела ему прямо в глаза, и он смешался. Тогда госпожа рассмеялась и сказала мне: "Ступай в гостиницу "Золотой лев" и скажи господину де Вилье, что он может зайти ко мне ненадолго сегодня вечером. Ты найдешь его в третьем номере, можешь ничего там не спрашивать". Никто не видел, как я подошла к гостинице; ни о чем не спрашивая, я прошла через главные ворота, поднялась по боковой лестнице, и вот я здесь. Вы готовы?
- Конечно, готов! - воскликнул я, отбросив салфетку, и взял свою шляпу. - Пойдем, Зоя.
Она спустилась по той же лестнице и вышла через главные ворота, так что ее снова никто не видел. Я же прошел через общий зал, наказав, чтобы в гостинице не ложились спать и ждали меня, в том случае если я немного задержусь.
Простите меня за столь подробное изложение, друг мой; возможно, мой рассказ покажется Вам растянутым и скучным, но дело в том, что, вновь проходя путем прежних радостей и печалей, я испытываю чувство неземного блаженства, когда делаю по дороге остановки и вижу на ней следы своих шагов.
Данте сказал, точнее вложил в уста Франчески да Римини следующие слова:
Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria.
Я же сказал бы так: "Нет большей радости, чем вспоминать о временах злосчастных, когда ты счастлив".
А сейчас я настолько счастлив, друг мой, что хотел бы воскресить в памяти ту пору не только вплоть до каждого дня, но и поминутно.
Я шел так быстро, что Зоя едва поспевала за мной и вскоре запыхалась. Она хотела пройти в дом первой, чтобы доложить о том, что я пришел, но
г-жа де Шамбле сама встретила меня на крыльце.
- Вы все так же добры! - промолвила Эдмея, протягивая мне руку.
- А вы все так же прекрасны! - вздохнул я в ответ.
В самом деле, всякий раз, когда я встречался с графиней, мне казалось, что ее красота, пронизанная глубочайшей грустью, становится все более ослепительной; эта красота, во власти которой я неизменно пребывал, заставляла меня трепетать не только от любви, но и от жалости.
- Я видела, как вы вернулись, - сказала Эдмея, - и решила не ждать до утра, чтобы поблагодарить вас, ведь завтра вы собираетесь уехать? У меня такое чувство, словно вы уже уехали, удаляетесь от меня и огромное расстояние между нами все возрастает.
- В самом деле, сударыня, - ответил я, - завтра я собираюсь в Париж, но всего на два дня.
- Я принимаю вас в спальне, - сказала графиня, - мы с Зоей здесь работали, и я подумала, что вы извините меня, если я не стану зажигать свечи в гостиной. Англичанка, - прибавила Эдмея с улыбкой, - не допустила бы подобной оплошности.
Я ничего не ответил, жадно вдыхая странный аромат, который уже дважды поражал меня, вызывая головокружение.
Я огляделся - комната была обита персидским атласом с рисунком в виде цветов и птиц; очевидно, это была ткань эпохи Людовика XV, сочетавшая в себе холодный синий, розовый и серебряный тона. Наддверия были декорированы Буше; вся мебель, отделка, а также камин относились к тому же времени.
Признаться, в заключение я задержал взгляд на кровати.
Она была точно такого же размера, как и та, что стояла в маленькой комнате в Жювиньи, - узкая кровать пансионерки или юной девушки.
Невероятно! От этой молодой и красивой, дважды выходившей замуж женщины исходил аромат непорочной чистоты.
- Неужели это ваша комната? - спросил я, выражая недоумение вслух.
- Конечно, - ответила Эдмея.
- Не может быть!
- Почему же?
И графиня устремила на меня большие, ясные и бездонные, как лазурное небо, глаза.
- Вы таите в себе загадку любви и целомудрия, сударыня, - сказал я. - Счастлив тот, кому вы откроете ковчег своего сердца!
- Если бы вторая половина моей жизни принадлежала мне, подобно первой, этим счастливцем стали бы вы, Макс. В любом случае я обещаю, что никто, кроме вас, никогда не удостоится моей любви, - произнесла она с улыбкой.
- Эдмея, - сказал я, - вы, наверное, посвящены в тайны ангелов и, следовательно, можете проникнуть в замыслы самого Бога. Объясните же, почему наш мир так устроен, что люди всегда встречаются в нем либо слишком рано, либо слишком поздно.
- Верите ли вы в другую жизнь, Макс?
- Разве я уже не говорил вам, что не смею верить, а лишь уповаю на это?