- Скажите лучше, что они подвергают меня гонениям, ибо по их воле я лишен всего; по их приказу я покинул Венсен и душеньку Ружмон, которая была так добра. По их же приказу меня передали на попечение моего тюремщика, который наложил на меня железные оковы, держит под замком, как преступника, и не дает мне знаться даже с домашней челядью; когда же изредка, раз в месяц, он выводит меня на прогулку в лес и поле, то, как вы сами видели, он запрещает мне смотреть по сторонам, не позволяя взглянуть даже на бедных детей, брошенных на обочине дороги и столь же несчастных, как я.
- Бедный Филипп!
- Этот человек хотел бы заставить меня носить маску, ибо, как видно, мое преступление заключается в моем лице. Он постоянно надевает на меня картонную маску, а я постоянно ее срываю - мне душно в ней, она меня жжет. Если бы вы знали, как жестоко я поплатился за счастье видеть вас в течение четверти часа!
- Как же вам удалось оттуда сбежать? В вашей темнице такие надежные запоры.
- Более надежные, чем когда бы то ни было; но мое терпение лопнуло. У меня были деньги, и я не захотел больше ждать; вы были в Авиньоне, и я был уверен, что доберусь сюда. Я был посажен под арест в своей комнате на три дня за то, что казался расположенным к неповиновению, чего мой повелитель не выносит. Однажды утром, когда мне принесли порцию еды, я отказался открыть дверь, отказался сделать это и вечером - всем известно, что я довольно часто поступаю так в минуты раскаяния. Ночью я выбрался из дома тем же путем, что привел меня к благословенной смоковнице: я вылез через окно и спустился вниз, цепляясь за вьющийся по стене старый плющ.
- А потом? Ведь вас так стерегут!
- Да, сад окружен высокими стенами, а эти высокие стены унизаны стеклами и острыми лезвиями; кроме того, мои тюремщики полагали, что у меня нет денег и, главное, что для бегства у меня нет цели. Им казалось, что у меня нет друзей на воле, что я один в целом мире. Мой страж не предполагал, что я способен на столь решительный шаг: разве он меня знает? Разве я всегда не притворялся в его присутствии? Вследствие моего пребывания в одиночестве во мне проявились разнообразные способности; наедине с собой я испробовал силу моего духа и тела. Они считают меня слабым, хилым, своевольным, но беспомощным ребенком, подавленным злосчастием и неволей, неспособным на отважный поступок и в мыслях, даже если он ропщет.
- Для чего они оставили вам деньги?
- Они о деньгах ничего не знали. Душенька Ружмон, расставаясь со мной уже в другом замке, куда меня привезли после Венсенского леса, в последний раз когда мы были наедине, сказала мне, и я никогда этого не забуду: "Мой дорогой Филипп, нас собираются разлучить навеки; Бог свидетель, что я люблю вас как сына и никогда не перестану оплакивать это расставание. Я боюсь, что без меня вы станете совсем несчастны, увы! Я ничего не могу с этим поделать, а вы тем более - бесполезно даже сопротивляться. И все же не преступление попытаться избежать печальной доли. Возьмите золото и три бриллианта, зашитые в этом мешочке; всегда носите его при себе и прячьте чрезвычайно тщательно; быть может, благодаря этому вы когда-нибудь обретете жизнь и свободу. Когда вы станете достаточно взрослым, чтобы самостоятельно передвигаться по свету, постарайтесь убежать, уезжайте как можно дальше из Франции и никогда сюда не возвращайтесь - только к этому призывает вас моя любовь; но, главное, будьте осторожны. Прощайте".
- И вы больше ее не видели?
- Нет, она уехала в тот же вечер. Меня перевозили из дома в дом, точнее из лачуги в лачугу, из одного захолустья в другое до тех пор, пока я не оказался в доме, куда привел вас Господь. Вопреки собственной воле, я почти всегда путешествовал в маске, особенно когда мы проезжали через города. Как только на меня где-нибудь обращали внимание, на другой же день мы перебирались на новое место. Мы как раз собирались покинуть этот замок, и…
- Как называется то место?
- Не знаю. Названия всех мест, где я обитал после Венсена, мне неизвестны. Я ничего не знаю ни о себе ни о других; я никто и ничем не дорожу в этом мире.
Он произнес эти слова с такой печалью, что у меня защемило сердце. Я сказала:
- Бедный Филипп!
- Теперь меня незачем больше жалеть, ибо я свободен и моя жизнь в моем распоряжении. С того времени как я впервые увидел вас в Венсене, я не переставал думать о вас, ведь с тех пор как я появился на свет, у меня не было ни матери, ни сестры, ни любовницы - я знал и любил только вас. Эта встреча показалась мне подарком судьбы, и я поклялся, что отныне никогда больше вас не потеряю. Мне удалось сбежать, как я уже вам сказал; я перебрался через стену, покрытую остриями, оставив там куски своей кожи, а затем побежал через поле и добрался до какой-то фермы, где за золото мне продали лошадь. Я разузнал дорогу до Авиньона и поехал по ней, срезая где возможно путь и мчась изо всех сил, загоняя одних лошадей и покупая других. Вчера вечером я приехал сюда, мне сообщили о торжественном шествии и о том, как оно проходит, я воспользовался этим - и вот я здесь.
- Что же вы теперь собираетесь делать?
- Я отправлюсь туда, где сражаются, а такое место всегда найдется; я возьму себе какое-нибудь имя, раз у меня его нет; я раздобуду сокровища, а затем вернусь сюда, привезу вам свою добычу и попрошу у вас награды.
- У меня, Филипп?
- У кого же еще? За исключением вас, кого мне любить на земле? И кто полюбит меня, в конце концов?
- А если я вас не люблю, Филипп?! - спросила я с жестокостью девчонки, строящей из себя кокетку и притворщицу.
- Вы?!
Он посмотрел на меня с таким изумлением и простодушием, что я сжалилась бы над ним, будь я старше на десять лет; в ту пору я лишь пробовала свои силы, и эти первые победы опьяняли меня; кроме того, я любила Пюигийема и к тому же не привыкла ценить столь чистые, нежные и покорные сердца, каким было сердце Филиппа. Во мне пробуждалось безотчетное стремление женщин уступать дурным мужчинам и мучить хороших. Я приняла значительный вид, чтобы дать Филиппу достойный ответ и просветить его относительно того, что ему не было известно.
XVIII
- Я не такая, как вы, мой бедный Филипп: у меня есть мать и отец, и мой отец - маршал де Грамон. Если бы вы его знали, то вам все стало бы ясно.
- А почему маршал де Грамон не позволит вам любить меня?
- Потому что девицы такого знатного происхождения, как мое, имеют право выслушивать только очень богатых вельмож, а на остальных им возбраняется смотреть.
- Но когда я вернусь из армии, я тоже буду вельможей и тоже стану богатым.
- Мне ни за что не позволят так долго ждать.
- Но вы же не согласитесь выйти за другого?
- Это не в моей власти.
- Что ж, я вижу, мне надо спешить.
- Спешить изо всех сил; но едва ли это поможет!..
- Скажите, мадемуазель, - продолжал Филипп после недолгого раздумья, - вы знаете, на кого я похож?
- О! Конечно, знаю.
- Скажите мне это! О, скажите, я вас умоляю!
- Возможно, лучше было бы от вас это скрыть.
- Нет, нет, напротив. Если я буду все знать, это мне очень поможет.
- Да, совершать глупости!
- Глупости? Это поможет мне приобрести состояние и жениться на вас!
Я молча покачала головой; мне очень хотелось рассказать Филиппу о моей любви к Лозену лишь ради того, чтобы посмотреть, как он это воспримет. Но я не успела этого сделать, так как он снова принялся меня умолять:
- Скажите же! Скажите! На кого же все-таки я похож? В комнате матушки висел прекрасный портрет короля, который прислал отец, а г-н Монако вручил ей от его имени: то была копия картины, которую маршал должен был отвезти в Испанию, чтобы просить для его величества руку инфанты. Король разрешил подарить этот портрет г-же де Грамон, что являлось в ту пору немалым знаком благоволения. Я встала, побежала в комнату матушки, взяла небольшую рамку с портретом и живо ее принесла.
- Смотрите, - сказала я. Филипп издал изумленный возглас и бросился к зеркалу.
- Это я! Это я! Да ведь это я, не так ли?
- Нет, это не вы.
- Кто же это?
- Его величество Людовик Четырнадцатый, король Франции и Наварры.
- Король!
Филипп рухнул на стул, потрясенный этим известием, и несколько минут ничего не говорил. Затем он снова посмотрел на портрет, очевидно пребывая в состоянии глубокой задумчивости. - Колебаться нельзя, завтра же я отправляюсь в Париж, - заявил он.
- В Париж! Что же вы собираетесь там делать?
Поднявшись с неподражаемым благородством и достоинством, Филипп заявил:
- Мадемуазель де Грамон, я потребую от королевы Анны Австрийской отчета в этом сходстве, в том, почему она занималась моим воспитанием, когда я был ребенком, а также во всем том, о чем я не знаю, во всем том, что мне пришлось претерпеть и что мне уже известно!
Я была поражена его словами и почувствовала уважение к этому юноше, который показался мне поистине великим человеком. Его голова была окружена неким сиянием, напоминавшим нимб или венец. Его взгляд пылал необычайным огнем, в нем читались несгибаемая воля и неукротимая отвага.
- Сударь, - произнесла я, невольно охваченная волнением, - не ездите в Париж, вы оттуда не вернетесь.
- Не все ли равно, если я навсегда обрету там честь и славу!
- Бедный Филипп! - промолвила я. - Бедный Филипп!
Между тем время летело, а мы этого не замечали. Блондо неотлучно стояла на часах и, видя, что некоторые слуги возвращаются из дворца вице-легата, спрашивала у них, продолжается ли еще там пир.
- Наши господа уже в пути, - отвечали те, - мы ненамного их опередили.
Горничная поспешила меня об этом предупредить. Филипп же, поглощенный своими мыслями, ничего не видел и не слышал. Я несколько раз обращалась к нему, но он никак не откликнулся на мои слова. Наконец я коснулась его руки, и он вздрогнул.
- Матушка скоро будет здесь, нам пора расставаться, Филипп.
- Почему?
- Если она застанет вас здесь, мы пропали.
- Пропали! Разве мое лицо не послужит нам защитой? Разве тот, кто так похож на Людовика Четырнадцатого и кого втайне воспитала королева-мать, не вправе повелевать? Я остаюсь здесь.
- Господи! В моей комнате, в такой час! А я к тому же отказалась последовать за остальными - послушайте, все указывает на мою вину… О! Уходите! Уходите!
- Оставьте мне этот портрет.
- Это невозможно, он не принадлежит мне.
- И все же я этого требую, я его не отдам, он мне необходим.
Филипп, выросший в уединении, вдали от людей, не знал самых простых, самых обычных понятий; он не подозревал о том, что существуют светские законы, правила приличия; ему были неведомы условности, связанные с общественным положением и происхождением, он верил только собственному сердцу и сердцам других людей, не понимая, как можно препятствовать его желаниям, тем более что они никому не причиняют вреда.
- Что вам стоит, - продолжал он, - отдать мне эту картину? Я буду обращаться с ней очень бережно.
- Она мне не принадлежит, и матушка потребует ее вернуть.
- Вы скажете ей, что картину взял я.
Спор продолжался и становился все более оживленным; Блондо, чувствовавшая себя как на иголках, металась от окна к двери, чтобы не пропустить возвращения шествия. В этих южных городах все участвуют в шествиях! Внезапно горничная вскричала:
- Мадемуазель! Мадемуазель! Поспешите! Я вижу факелы.
- Уходите, уходите, ради Бога! Филипп, наденьте ваш капюшон, или я не знаю, что произойдет.
- Но… я вас больше не увижу?
- Да нет, конечно; однако, если вы сейчас же не уйдете, нас разлучат навеки.
- Значит, до завтра…
- Да, до завтра, но уходите же.
- Вы мне это обещаете?
- Обещаю.
- В таком случае я повинуюсь.
Он набросил на лоб свой клобук и уже завязывал на нем последний узел, как вдруг дверь распахнулась и в комнату ворвался Пюигийем в сопровождении Блондо, изо всех сил пытавшейся ему помешать.
- Вы говорите, она уже спит? - спрашивал он горничную. - Что ж, по крайней мере, я в этом удостоверюсь.
Кровь застыла в моих жилах. Я знала обоих этих людей; я знала, куда может завести моего кузена ревность; что касается Филиппа, с ним дело обстояло еще хуже. За исключением г-на де Сен-Мара, он не считался ни с кем. К счастью, кающийся грешник был в маске. Чувствуя, что дальнейшее зависит от моего присутствия духа, я быстро пришла в себя и спросила Лозена, зачем он явился ко мне в столь поздний час и столь бесцеремонно.
- Что делает здесь этот преподобный отец, мадемуазель?
- Этот благочестивый человек принес мне святые мощи. Несмотря на неотвратимую угрозу, я испытывала сильное желание рассмеяться, давая этот ответ.
- Госпожа маршальша и госпожа де Баете будут не прочь на них взглянуть, и я полагаю, что этого следует подождать.
Филипп не шелохнулся, но я видела, что его глаза мечут молнии сквозь прорези маски. - Он что, немой?
- Господин де Пюигийем, когда матушка и гувернантка вернутся, мне придется им ответить; перед вами же я не обязана отчитываться. Извольте немедленно выйти отсюда.
Филиппу эта сцена была не вполне понятна, однако чутье рыцаря подсказывало ему, что ссора в моем присутствии неуместна. Он прошел мимо меня, поклонившись, затем приблизился к Лозену, загородившему выход, и, оттолкнув его с силой молодого дикаря, выбежал в коридор.
- Черт побери! Я ему покажу! - вскричал Пюигийем. Они оба бросились бежать. Блондо мчалась за ними, а я за Блондо; мы миновали большую галерею, где спали лакеи; шум погони разбудил их, и они чрезвычайно удивились. Вскоре Филипп обернулся - подобное трусливое бегство было не в его духе. Я догнала их в одном из проходов в тот миг, когда Лозен обнажил шпагу, а Филипп распахнул на себе одежду.
- Ради Бога! Не поднимайте шума, не устраивайте скандала, хотя бы ради меня, сделайте это ради меня!
Мужчины меня не слушали, и я не знаю, к чему бы все это привело, но внезапно внизу началась страшная суматоха и до нас донесся голос Кадрусса, отдающего распоряжения:
- Заприте двери, охраняйте все выходы, чтобы никто не выходил из дома без моего приказа. Никто, вы слышите? Кто бы это ни был. Вы хотите именно этого, сударь?
- Да, сударь, благодарю вас.
Заслышав этот голос, Филипп попятился к стене и стал искать выход, выказывая признаки сильнейшего страха.
- Это он! Это он! - повторял молодой человек. - Спрячьте меня ради спасения вашей души!
- А-а! - завопил Лозен, прежде чем я успела вставить хотя бы одно слово. - Вы прячете ваше лицо, красавчик, а мы сейчас его увидим, вам придется показать, кто вы такой. Сюда! Сюда! - закричал он. - Поспешите!
Тотчас же прибежали лакеи.
- Держите этого человека, не отпускайте его, а я схожу за господином герцогом де Кадруссом и вернусь.
- Ах, кузен, - вмешалась я. - Вы не понимаете, что делаете!
- Я понимаю, черт побери! Я слишком хорошо это понимаю. Позвольте мне пройти.
Блондо умоляла меня отойти в сторону и дать мужчинам возможность сразиться, но я не стала этого делать. Мне не пришлось долго ждать. Пришедшие показались в конце узкого темного прохода, где мы находились (он вел в парадный зал с тыла). Филипп сначала отбивался, но, когда появились приближавшиеся люди, он оцепенел, а я стала дрожать всем телом. Я взглянула на тех, кто шел впереди и все поняла, узнав г-на де Сен-Мара, шагавшего между матушкой и г-ном де Кадруссом.
- Это тот самый человек, которого вы искали, сударь? - спросил герцог, указывая на Филиппа.
- Я не могу ручаться, сударь, но, очевидно, это так, если верить этому пареньку.
- Трудно убедиться в этом здесь, поскольку клобук кающегося грешника в Авиньоне считается неприкосновенным.
- Я лишь хочу забрать этого человека у вас, господин герцог, ибо, если это он, я запрещаю ему под страхом смерти показывать свое лицо. Я иду за ним по следу, который весьма легко было обнаружить, после того как он сбежал из моего дома; мне известно, на каком постоялом дворе он ночевал сегодня в Авиньоне, я знаю, что утром он вышел оттуда в голубой сутане кающегося грешника - грешников всех цветов можно найти сегодня вечером у вас либо в замке. Вы видели, какие предписания я получил. Господин вице-легат обещал мне разыскать моего питомца - все делается, как положено, и я прошу вас позволить мне увести этого человека.
- Весьма охотно, сударь, но все же мне хотелось бы быть уверенным, что я поступаю правильно. Я не могу допустить, чтобы житель Авиньона подвергся притеснению в моем доме. Поэтому попытайтесь опознать этого человека, после чего он будет в вашей власти.
Я пристально посмотрела на Филиппа, и мне показалось, что его руки движутся под рясой, как если бы он пытался развязать тесемки капюшона. У г-на де Сен-Мара было за поясом два пистолета, и я нисколько не сомневалась, что он выстрелит Филиппу в голову при малейшем его движении. Я была объята мучительной тревогой. Вокруг нас собралась толпа, и она все увеличивалась; я стояла рядом с пленником - нас разделял только один из державших его лакеев. Я тихо прошептала Филиппу: - Не снимайте капюшона, и мы вас спасем.
Каким образом? Я и понятия не имела, но я в этом не сомневалась. Филипп словно окаменел. Господин де Сен-Мар подошел к нему и взял его за руку, в то время как вооруженные слуги продолжали держать его за локти; я видела, как дрожь пробежала по телу несчастного юноши. - Это вы, Филипп? - спросил г-н де Сен-Мар. Тот ничего не ответил.
- Если вы не тот, кого я ищу, скажите мне, кто вы такой. Клянусь честью, вам ничего не сделают: даже если вы преступник, я возьму вас под свою защиту. Снова молчание.
- Берегитесь! Я облечен самыми широкими полномочиями; если вы не станете мне отвечать, двери папских застенков будут немедленно для вас открыты. Ни слова в ответ.
- Говорите же!
Никакого действия.
- Вы будете говорить?
Он начал вытаскивать из-за пояса пистолет - мы все заметили это движение. Дрожащая Блондо стояла позади меня.
- Ваша жизнь в моей власти, - продолжал дворянин, - и я сейчас вас лишу ее, вы сами этого хотели.
При этих словах бедная Блондо без всякого злого умысла, лишь опасаясь за жизнь столь красивого юноши, бросилась как безумная между мужчинами с криком:
- Не убивайте его, сударь, это он!
XIX
Господин де Сен-Мар поспешно отдернул руку и схватил своего воспитанника за край сутаны. Молодой человек продолжал неподвижно стоять на месте.
- Пойдемте, сударь! - произнес г-н де Сен-Мар повелительным тоном, которому Филипп никогда не противился - этот тон неизменно приводил его в трепет.
И тут произошло нечто, что потрясло всех сильнее, чем слова, споры или угрозы: из-под бесстрастного капюшона послышался невыразимо жалобный стон и бедный юноша рухнул как подкошенный к ногам своего мучителя.
Мы решили, что он умер. Все устремились к упавшему, и я в первую очередь; г-н де Сен-Мар загородил его тело и, достав из кармана пергамент, скрепленный королевской печатью, произнес:
- Именем короля: никто не должен приближаться; речь идет о государственной измене.