Келья брата Луиджи выглядела странно. Она была похожа на лабораторию, заваленную необычного вида ретортами и колбами. Подозревали, что Луиджи занимается поисками философского камня. Не думаю, что ему когда-либо удалось добыть золото. Но если в чем и нет сомнений, то это в том, что он умел изготавливать множество эликсиров - и чудодейственных и ужасных. Эти снадобья возвращали здоровье, красоту (по крайней мере, так говорили), продлевали молодость, жизнь, когда угодно вызывали сон, а порой обрекали на медленную или мгновенную смерть.
Не припомню, какие травы обрабатывал Луиджи, чтобы извлечь из них драгоценную вытяжку, в ту минуту, когда к нему вошел аббат делла Скалья.
Монах, обычно высокомерный, смирил свою гордость и даже стал заискивать перед дядей моего мужа.
- Вы здесь, господин аббат?
- Тебя это удивляет?
- Да, ведь если вы пришли в эту бедную келью, значит, либо я нуждаюсь в вас, либо…
- … либо я нуждаюсь в тебе.
- Вы сами это сказали.
- Так вот, ты мне нужен.
- О! - произнес Луиджи с еле заметной улыбкой.
- Ты, конечно, не забыл, что я спас тебе жизнь.
- Да, я был молод, мною владели страсти… страсти, которых я не мог сдержать! Я любил женщину, она меня обманула, и я убил ее.
- Но благодаря мне было удостоверено, что это не преступление, а самоубийство.
- Да, клянусь честью, я обязан вам жизнью! Позднее я опять полюбил: она была знатная дама, а я бедный дворянин. Она вышла замуж за вельможу. Я хотел покончить с собой. Но поразмыслив, я выбрал кажущуюся смерть и реальную жизнь.
При последних двух словах во взгляде монаха промелькнул странный огонек.
- Да, да, Луиджи; вступление в орден люди называют смертью в миру, дураки! Они не знают, что под рясой капуцина таятся все мирские соблазны, и они обретаются там в полнейшей безопасности и в полнейшем спокойствии.
- Может быть!.. - заметил монах с сомнением в голосе. - Так что же я могу сделать для вас?
- Я прошу о трех услугах.
- Первая?
- Не можешь ли ты из множества приготовленных тобой таинственных эликсиров выбрать для меня тот, что за несколько дней может обезобразить самое красивое лицо?
Капуцин улыбнулся.
- Вы часто бываете при дворе, господин аббат? - спросил он.
- Моя семья занимает там самые видные должности.
- Ну что ж, в праздничный день вглядитесь хорошенько в красивые лица, искрящиеся молодостью, утонченностью, чистотой линий, в ослепительную белизну бархатной кожи, одухотворенность и кокетство женщины, сознающей свою красоту и неотразимость, и скажите себе: "Монах Луиджи смог бы придать этим чертам самую отвратительную личину".
Делла Скалья вздрогнул.
- О! Ничего не бойтесь! Здесь, в этих хрустальных сосудах живут все ужасы, которые могут быть исторгнуты из ада. Судьба отравила мое сердце ядом, для которого нет противоядия: я так же силен, как рок, и под этой рясой, открывающей передо мной все двери, я храню яды для души, а в этих растениях, которые я подвергаю обработке, в этих минеральных и животных соках, которые я готовлю, содержатся яды для тела, и против них бессильны все средства обыкновенной науки.
Луиджи произнес эти слова так энергично и с такой затаенной злобой, что делла Скалья едва не ужаснулся. На секунду он просто растерялся.
Монах воспринял его молчание как недоверие.
- Вы сомневаетесь? - спросил он с горькой усмешкой. - Тогда послушайте одну историю. Она случилась со мной; вы достаточно осведомлены о событиях моей жизни, и я не собираюсь скрывать от вас то, о чем вы еще не знаете.
- Слушаю тебя, - сказал аббат делла Скалья, которого всегда интересовали коварные происки, - ведь за тобою водятся темные дела.
Вот эта история, которую я расскажу сама: в те времена она была окутана тайной, но позднее стала широко известна из-за нашумевшего судебного процесса.
Луиджи, конечно, был бы лаконичнее меня, но я, предаваясь воспоминаниям, немного увлекаюсь подробностями: все-таки я пишу мемуары, а не исторический очерк.
Может быть, я веду рассказ несколько беспорядочно, но надо учитывать, что свои воспоминания я по зернышку собираю в обширном поле моего прошлого.
X
День только начинался, и в те минуты, когда из монастыря капуцинов городка Кивассо вышел сборщик подаяний с сумой на плече, пробило четыре часа.
- Раненько вы отправляетесь в дорогу, брат Луиджи! - сказал ему, зевая, привратник, отпиравший дверь.
- Так надо, Пьетро: пыл христианского милосердия остываете каждым днем, и на сбор провизии, необходимой монастырю, уйдет полсуток, не меньше. Прошло то время, когда собранным за одно утро можно было полностью нагрузить мула, и теперь я буду рад, если к вечеру наполню суму наполовину.
- Бог свидетель, за словом вы в карман не лезете; ваше красноречие годится для всех, для людей простых и людей знатных… Святая Дева! Как вам прежде везло! На шесть миль вокруг не было хозяйки, не откладывавшей ежедневно что-нибудь для вас, и у меня до сих пор слюнки текут, как вспомню добрую провизию, собранную вами всего за несколько часов… В те времена привратнику всегда перепадало кое-что от брата Луиджи!
- Болтун! Что ты тут нудишь мне после утренней мессы?
- О брат мой! Это память сердца!
- Ты хочешь сказать: желудка…
- А ведь как я был предан вам!
Монах обернулся и приблизился на два шага к брату-привратнику.
- Пьетро, - сказал он ему вполголоса, - оставайся таким же преданным, и, быть может, к нам вернутся те славные денечки… Но главное, помалкивай.
- Буду нем как могила.
- И по-прежнему готов служить мне?
- По-прежнему, брат Луиджи!.. Для вас - я всегда на посту и с ключами в руке.
- Тогда до вечера.
И сборщик пожертвований удалился бодрым шагом; монаху было уже за пятьдесят, но выглядел он еще очень моложаво. Едва потеряв из виду стены монастыря, он заметил в ста шагах от себя высокого человека, быстро приближавшегося к нему; в правой руке мужчина держал тяжелую палку, а в левой - платок, которым он то и дело вытирал пот, струившийся с лица.
"А! Так я и знал, - сказал себе монах, - это Бернардо Гавацца. Все очень просто: поскольку граф ди Мариани смирился с одинокой жизнью в Турине, Бернардо, естественно, стал хозяином на вилле Сантони. К несчастью для него, он устроил все без меня, решив, что достаточно силен и может пренебречь моими советами. Однако этой давней тайне, этому беззаконию должен быть положен конец, и, кажется, мы к нему приближаемся".
Затем громким голосом сборщик подаяний окликнул путника и, когда тот подошел совсем близко, заговорил с ним:
- Такая рань, а ты уже в пути, друг Бернардо!
- Что тут особенного? Вы ведь тоже в дороге, преподобный отец, и вряд ли это кого-нибудь удивит.
- Это естественно для меня: монастырь остался без хлеба, уже давно Всевышний не посылает своим чадам манну небесную, словно росу. Так что я вышел из монастыря, убежища, дарованного мне Богом, а ты, судя по всему, идешь от виллы Сантони, откуда граф Мариани прогнал тебя больше десяти месяцев назад и где я запретил тебе появляться… Ты оттуда идешь, признавайся?!
- Вы слишком любопытны нынешним утром, преподобный отец, - нахмурив брови, ответил Бернардо, и его пальцы сжали короткую палку, которой он был вооружен.
- Что поделаешь, любезный сын мой! В моем возрасте не меняют привычек, а я всегда стремился докопаться до того, что хотят скрыть от меня.
- Остерегайтесь, преподобный отец, бывают обстоятельства, когда это может навлечь на вас беду.
- Дитя! - сказал монах, гордо выпрямившись. - Храни тебя Бог, если ты попытаешься бороться против меня; прими мой совет и последуй ему: никогда больше не появляйся на вилле Сантони, откуда ты идешь и где, я уверен,, ты провел ночь.
При этих словах тень пробежала по лбу Бернардо; из-под черных бровей его глаза метали молнии, а палка, которой он воспользовался как оружием, просвистела в воздухе; но монах уже приготовился к обороне: загородившись сумой как щитом, он одной рукой отразил предназначенный ему удар, а другой - в ту же секунду схватил противника за горло и опрокинул его к своим ногам.
- Я мог бы убить тебя, мерзавец! - сказал он, достав из-под сутаны длинный нож. - Пожалуй, мне даже следует это сделать…
Бернардо пришел в ужас; он не мог перевести дыхания, и смерть предстала перед ним во всем своем отвратительном облике, а ведь ему было всего двадцать пять лет.
- Пощадите! Пощадите! - бормотал он сдавленным голосом.
- Хорошо, я не трону тебя, но при одном условии: ты честно ответишь на все вопросы, которые я сейчас тебе задам.
- Преподобный отец, я исповедуюсь вам.
- Это будет слишком долго, и дорога не очень подходит для такого дела. Поднимись, сядем на краю вон того рва, и ты прямо ответишь на мои вопросы, большего я не требую.
С этими словами монах подал молодому человеку руку, тот проворно вскочил, и они пошли к месту, указанному страшным сборщиком подаяний.
- Прежде всего, - начал монах, не выпуская из рук свой длинный нож, - как мне кажется, на вилле Сантони определенно случилось нечто чрезвычайное.
- Преподобный отец, там произошло самое обычное и естественное событие: графиня Мариани родила ребенка мужского пола.
- Которому ты приходишься отцом?
- О! Ваше преподобие, вы говорите что-то чудовищное!
- Напротив, я тебе сейчас докажу, что все необычайно просто. Два года назад граф Карло Мариани взял в жены Анджелу, дочь маркиза Спенцо, умершего несколько месяцев спустя. От этого союза родился мальчик, ему сейчас чуть больше года… Тогда ты служил простым скотником у семейства Спенцо…
- Все так, падре: я ухаживал за скотиной, но был способен на большее, что и доказал.
- На чуть большее и значительно худшее, Бернардо! Не будем торопиться: солнце только встает на горизонте, поэтому слушай и наберись терпения. Я так хочу! Анджела Спенцо в шестнадцать лет была живой, пылкой, жадной до удовольствий. Ее отец стоял на краю могилы и не мог быть наставником дочери в делах этого мира. Вот почему стремления юной особы изменились; вместо того чтобы обратить свой взгляд вверх, она его опустила, и он упал на тебя…
- О падре! Падре!
- После этого ты уже не работал на скотном дворе, тебя научили читать, писать, ты стал доверенным лицом в Сантони.
- Ваша правда, преподобный отец, но что тут плохого?
- Мы сейчас подойдем к этому, сын мой. Вскоре граф Мариани попросил руки Анджелы, получил ее, и, как я только что сказал, по истечении первого брачного года родился ребенок; но задолго до этого доброе согласие между супругами было нарушено; граф уехал в долгое путешествие и как раз сегодня исполнилось семь месяцев с тех пор, как он вновь появился на вилле Сантони, а через три дня снова покинул ее, чтобы поселиться в Турине, где он и находится по сей день… Все точно, Бернардо, не так ли?
- Увы, преподобный отец!..
- Да, все так и было, но этой истории надо положить конец: дитя прелюбодейки должно исчезнуть.
- О-о!
- Так надо, Бернардо; тогда все будет кончено и, быть может, душевный покой и счастье вновь воцарятся в этой семье.
- О отец! Но ребенок полон жизни, крепок и здоров…
- Он дитя преступления, Бернардо, и Бог проклял его еще до рождения; это мое последнее слово. К тому же, чего стоит жизнь новорожденного, который еще не осознал, что он живет?.. Сегодня вечером я дам тебе то, что нужно, чтобы вопрос о младенце больше не возникал. Ты придешь к воротам монастыря и попросишь пропустить тебя внутрь, понял?
- Я вынужден безоговорочно повиноваться моему властелину.
- И ты исчезнешь с виллы Сантони и никогда туда не вернешься, так?
При этих словах Бернардо рванулся как тигр, но сборщик подаяний вскочил на ноги одновременно с ним.
- Я требую этого, и так должно быть, - продолжал он, потрясая ножом.
- Значит так и будет, - ответил Бернардо, в отчаянии уронив голову на грудь, - но мне все же придется пойти сейчас в Кивассо, хотя бы для того, чтобы отвести подозрения.
- Иди же, я тебя не держу.
- О преподобный отец, я знаю, что нахожусь в вашей власти, вот уже четверть часа мне кажется, что я это не я, а просто какая-то тень.
- Таким ты и должен быть, Бернардо, оставайся в роли тени, если хочешь жить.
Сказав это, монах поднялся, жестом указал Бернардо дорогу в Кивассо, а сам пошел по направлению к вилле Сантони.
Какое чувство, какой интерес Луиджи были задеты в этом деле? Почему он с такой энергией и страстью вмешался в судьбу Бернардо и обитателей Сантони? Это станет ясно из дальнейших событий.
Когда брат Луиджи подошел к вилле Сантони, в доме царил глубочайший покой; сначала ему сказали, что графиня Мариани слишком плохо себя чувствует и не может принять его как обычно.
- Ну-ну, - ответил он, отстраняя рукой слугу, говорившего ему это, - мне надо повидать маркизу Спенцо, и вы прекрасно знаете, что нет нужды докладывать обо мне или показывать дорогу.
Сказав это, Луиджи бросился на лестницу, и не прошло и минуты, как он уже входил в комнату маркизы ди Спенцо, матери графини Мариани, так плохо чувствовавшей себя в это время.
- Как вы меня напугали! - воскликнула вдова, увидев, кто вошел. - Ужасно, когда людей берут штурмом.
- Ах, дорогая моя Паола, разве вы не привыкли, что я всегда так появляюсь в трудные минуты?
- Не знаю, что сказать… Но сегодня…
- Сегодня, сударыня, торжественная дата, годовщина того дня, когда перед лицом Неба и по его велению вы вручили себя мне, а я отдал себя вам… Быть может, для вас это не более чем смутное воспоминание, но в моей душе оно не стерлось.
- О Луиджи! Как жестоко с вашей стороны говорить мне об этом в такую минуту!
- Но в этих словах, Паола, вся моя жизнь, в которой нет ничего, кроме самоотречения и преданности вам. Надо ли снова называть вещи своими именами?.. Двадцать лет назад, на свое счастье или на свою беду, я повстречал вас во Дворце дожей в Венеции: вы были дочь знатного вельможи, а я всего лишь состоял служащим посольства; любовь заставила нас преодолеть разделяющее нас расстояние, вы стали моей; но проклятие! Через два месяца, подчинившись воле отца, вы вышли замуж за маркиза ди Спенцо… О! Какой ужасный пыткой это было для меня!.. Однако между нами не все еще было кончено: вы носили во чреве плод нашей любви, и в отсутствие вашего мужа, выполнявшего важную дипломатическую миссию, я один оказался около вас, когда на свет появилась Анджела.
- О! Пощади, пощади, Луиджи! Это ужасно.
- Ужасно для вас, сударыня, не спорю, но что касается меня, то лишь это воспоминание и заставляет меня сегодня дорожить жизнью… Вы лежали здесь, слабая, но с улыбкой на устах; когда я, тайком следивший за вами, услышал первые крики ребенка, странная мысль пронеслась у меня в голове: без колебаний я достал спрятанную у меня под одеждой печать с гербом моей семьи, последним отпрыском которой я являюсь, подержал ее над пламенем свечи и, когда она раскалилась, приложил ее к тельцу нашего ребенка, под правым соском девочки.
- Вы сделали это!..
- Сделал, сударыня, предвидя то, что случилось сегодня; кому нужны были бы мои советы, мои мольбы без этого доказательства?
- Луиджи, заклинаю вас, пощадите!
- О сударыня! Разве вы не понимаете, что счастье нашего ребенка мне дороже всего? Иначе зачем бы я пришел сюда?
- Так помогите же нам, мой добрый Луиджи, я ведь вижу, что вам все известно.
- Значит, я снова стал вашим добры м Луиджи?
- О Луиджи! Можете ли вы поверить, что когда-нибудь перестали быть дороги мне? Разве нас не соединяет одна из тех нитей, которые ничто не может разорвать, даже смерть?..
Да, Анджела виновна, очень виновна… но неужели у меня… у нас достанет смелости осуждать ее?
Умоляющий голос женщины, которую он так любил, произвел на монаха сильнейшее впечатление.
- Успокойтесь, Паола, - сказал он маркизе, беря ее руки в свои и нежно сжимая их, - я спасу ее… Ребенок родился раньше срока, следовательно…
- Вы ошибаетесь, Луиджи…
- Но так должно быть.
- Друг мой, вы меня пугаете.
- О, эти женщины! Вы были хладнокровны, когда я жертвовал ради вас своей свободой, будущим, всей жизнью, а сейчас приходите в ужас, думая о каком-то зародыше, не успевшем увидеть дневной свет, да ему и не положено его видеть, вы, конечно, понимаете это.
Луиджи произнес последние слова таким властным тоном, что маркиза не осмелилась возразить; она ждала, дрожа от страха, какое последнее слово скажет монах об участи несчастного ребенка, который только что родился и которому уже вынесен смертный приговор, но Луиджи замолчал, и надолго, а потом вдруг спросил, сообщили ли графу Мариани о родах Анджелы; маркиза ответила, что она пока не успела написать ему.
- Прекрасно, - ответил он, - сегодня не пишите; завтра ваше письмо станет длиннее на несколько строк, и вам больше не придется думать об этом.
- Останетесь ли вы с нами до завтра, чтобы поддержать меня в таких прискорбных обстоятельствах?
- Нет, Паола, в этом нет необходимости; но человек, на чью преданность вы привыкли полагаться, в последний раз проведет ночь в этом доме; затем он вернется в ваше имение в Кивассо, которым, судя по всему, распоряжается как хозяин, если только вы не возложите на него управление вашей резиденцией в Турине, и он останется там до тех пор, пока волею обстоятельств не вернется окончательно к своему первоначальному состоянию, из какого вы, к несчастью, вытащили его.
- А, понимаю, вы говорите о Бернардо Гавайца… Пощадите, Луиджи, проявите милосердие к человеку, так преданному нам; я уверена, что он, не колеблясь, пожертвовал бы жизнью, чтобы услужить мне и дочери. Разве недостаточно того, что мой зять, граф ди Мариани, прогнал его, запретив навсегда появляться здесь?
- Бернардо придал этому приказу большое значение, не так ли?