Он тотчас догадался, в чем дело, и невольно сделал шаг к портрету.
Мнимая принцесса не могла не вскрикнуть и, когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо ее совершенно закрыто.
"Ого! Что это такое? - думал Каноль. - Или я встретил принцессу на дороге в Бордо, или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели? Во всяком случае, я узнаю…"
- Ваше высочество, - сказал он вдруг, - я теперь понимаю ваше молчание, я узнал…
- Что вы узнали? - нетерпеливо спросила дама, лежавшая на кровати.
- Я узнал, что вы, к сожалению, думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.
- Ах! - невольно прошептала дама и вздохнула свободнее.
Фразе Каноля недоставало смысла, она не следовала из содержания разговора, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким трепетом перебили начало его фразы и с какой радостью встретили ее конец.
- Однако ж, - продолжал Каноль, - я должен сказать, хотя это будет вам очень неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество безотлучно.
- Так мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! - вскричала принцесса. - О, сударь, это больше чем оскорбление!
- Я сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете успокоиться, - прибавил Каноль, пристально смотря на мнимую принцессу и останавливаясь на каждом слове, - вы должны знать лучше, чем кто-нибудь, что я умею повиноваться просьбе женщины.
- Я должна знать? - возразила принцесса голосом, которым выражалось более смущения, чем удивления. - Право, сударь, я не понимаю, что вы хотите сказать, и не знаю, на какие обстоятельства вы намекаете.
- Мадам, - отвечал офицер, кланяясь, - мне показалось, что камердинер сказал вашему высочеству мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.
- И что же? - спросила собеседница строго. - Какое мне дело до вашего имени?
- Я думал… что, имев однажды счастье быть полезным вашему высочеству…
- Мне? Что такое, скажите, прошу вас! - произнесла принцесса таким смущенным голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и вместе с тем очень испуганный, оставшийся в его памяти.
Каноль подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понемногу уже стал все понимать.
- Я был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном смысле, - отвечал он почтительно.
Принцесса как будто успокоилась.
- Сударь, - сказала она, - я не хочу, чтобы вы провинились перед королевой, исполняйте данные вам инструкции, какими бы они ни были.
- Мадам, - отвечал Каноль, - до сих пор, по счастью, я не знаю, каким образом докучают женщинам, и тем более не знаю, как оскорбляют принцесс. Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал госпоже вдовствующей принцессе: я ваш преданнейший слуга… Сделайте милость, удостойте меня честным словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего присутствия, которое, как я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.
- Стало быть, вы не исполните данного вам приказания? - живо спросила принцесса.
- Я поступлю так, как велит мне совесть.
- Господин де Каноль, - сказал голос, - клянусь вам, я не уеду из замка Шантийи, не предупредив вас.
- В таком случае, - отвечал Каноль, кланяясь до земли, - простите, что я был невольной причиной вашего минутного гнева. Ваше высочество увидит меня, только когда прикажет позвать.
- Благодарю вас, - отвечала принцесса с радостью, которая была слышна в ее голосе даже из-за полога. - Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра я буду иметь удовольствие видеть вас снова.
На этот раз барон безошибочно узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая, так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога д’Эпернона привез ему депешу. Распознать их Канолю помогли те неуловимые излучения, что наполняют благоуханием воздух, которым дышит любимая женщина, то теплое испарение, контуры которого как бы обнимает влюбленная душа. Они вызвали высшее усилие воображения - капризной феи, питающейся идеальным, как существа и предметы материального мира питаются тем, что есть наяву.
Взглянув в последний раз на портрет, хотя и плохо освещенный, барон, чьи глаза начинали привыкать к полумраку, разглядел орлиный нос, как у всех де Майе, черные волосы и глубоко посаженные глаза принцессы. Между тем у женщины, которая только что разыграла первый акт трудной своей роли, глаза были выпуклые, нос прямой, с широкими ноздрями, на устах играла неизменная улыбка, а круглые щечки никак не говорили о заботе и тяжелых размышлениях.
Каноль узнал все, что ему хотелось знать. Он поклонился с таким почтением, с каким поклонился бы принцессе, и ушел в свою комнату.
II
Каноль ни на что еще не решился. Вернувшись к себе, он принялся ходить вдоль и поперек комнаты, как обыкновенно бывает с нерешительными людьми. Он не заметил, что Касторен, ждавший его возвращения, встал и ходил за ним с его халатом, за которым бедный слуга совершенно исчезал.
Касторен наткнулся на стул.
Каноль обернулся.
- Это что? - спросил он. - Что ты тут делаешь с халатом?
- Жду, когда вы изволите раздеваться.
- Не знаю, когда разденусь. Положи халат на стул и жди.
- Как! Вы не изволите раздеваться? - спросил Касторен, лакей капризный по природе, но в этот вечер казавшийся еще несговорчивее. - Так вам не угодно ложиться спать теперь?
- Нет.
- Так когда же вы ляжете?
- Какое тебе дело?
- Какое мне дело? Я очень устал.
- В самом деле ты очень устал? - спросил Каноль, останавливаясь и пристально поглядывая на грубого слугу, на лице которого он заметил дерзкое выражение, которым отличаются лакеи, желающие, чтобы их выгнали.
- Очень устал! - повторил Касторен.
Каноль пожал плечами.
- Пошел вон, - сказал он, - побудь в передней, когда будешь нужен, я позову тебя.
- Честь имею доложить вам, сударь, что если вы не скоро позовете меня, то меня не будет в передней.
- А где же ты будешь, позволь спросить?
- В постели. Кажется, проехав двести льё, пора лечь спать.
- Господин Касторен, - сказал Каноль, - вы грубиян.
- Если вам кажется, что грубиян не может служить вам, то извольте сказать одно слово, и я тотчас покину службу, - отвечал Касторен с величественным видом.
Каноль был в эту минуту в плохом настроении, и если б Касторен знал, какая буря бушует в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня, несмотря на все свое желание получить свободу. Барон подошел прямо к лакею и взял его двумя пальцами за пуговицу кафтана движением, которое было впоследствии привычным у одного великого человека, гораздо более знаменитого, чем Каноль.
- Повтори, - сказал он.
- Повторяю, - отвечал Касторен с прежним бесстыдством, - что если вы недовольны мною, то я избавлю господина от своей службы.
Каноль выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторен понял, что дело плохо.
- Позвольте, - закричал он, - подумайте, что хотите вы делать? Ведь я больше не просто лакей, я служу госпоже принцессе.
- Ага, - пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, - ты служишь госпоже принцессе?
- Точно так, сударь, - отвечал Касторен ободрившись, - служу ей уже четверть часа.
- А кто тебя завербовал?
- Господин Помпей, ее управляющий.
- Господин Помпей?
- Да.
- Так что же ты не сказал мне об этом? - вскричал Каноль. - Хорошо, хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, дорогой Касторен, вот тебе два пистоля за то, что я хотел побить тебя.
- О, - сказал Касторен, не смея взять денег, - что это значит? Вы смеетесь надо мной, сударь?
- Вовсе нет. Напротив, ступай в лакеи к госпоже принцессе, друг мой. Только позволь спросить, когда начинается твоя служба?
- С той минуты, когда вы меня отпустите.
- Хорошо, я отпускаю тебя завтра утром.
- А до тех пор?
- Ты все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.
- Извольте! Что же вы прикажете, сударь? - спросил Касторен, решившись взять два пистоля.
- Тебе хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.
- Что вы приказываете, сударь? Я вас не понимаю.
- Тебе нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.
- Как! Вы станете раздевать меня?
- Разумеется: ты будешь играть роль барона де Каноля, а я поневоле должен представлять Касторена.
И, не дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его шляпу и, заперев его в комнате, прежде чем тот успел опомниться от удивления, быстро спустился с лестницы.
Каноль начал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще не известна. В продолжение последних двух часов ему казалось: все, что он видит, все, что слышит, неестественно. Все в Шантийи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые им, что-то изображали. Однако подробности составляли гармоническое целое, которое подсказывало посланному королевы, что он должен удвоить бдительность, если не хочет быть жертвой обмана.
Сочетание имени Помпея и явления виконта де Канба объясняло многое.
Последние сомнения Каноля исчезли, когда он вышел во двор замка и, несмотря на темноту, увидел, что четыре человека готовятся войти в ту самую дверь, из которой он только что вышел. Этих людей вел тот же самый лакей, который провожал его к принцессе. Другой человек, завернувшийся в плащ, шел за ними следом.
Около самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.
- Ты знаешь, где он теперь, - произнес этот человек повелительным тоном, обращаясь к лакею. - Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел, карауль его, чтоб он не мог уйти. Поставь людей на лестнице, в коридоре, где придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под стражей, вместо того чтобы быть стражем их высочеств.
Каноль так притаился в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как призрак. Со своего места он видел, не будучи сам виден, как пять стражей, которые должны были следить за ним, исчезли под сводом, а человек в плаще, убедившись в том, что его приказания исполнены, Удалился в ту сторону, откуда пришел.
"Все это пока еще не дает никаких точных указаний, - подумал Каноль, провожая их глазами. - Пожалуй, они с Досады хотят поступить со мной так же, как мне приказано поступить с их госпожой. Теперь все дело в том, чтобы этот дьявол Касторен не вздумал кричать, звать на помощь или сделать еще какую-нибудь глупость. Жаль, что я не заткнул ему рот. Но, к несчастью, теперь уже поздно. Ну, надо идти в обход".
Бросив кругом испытующий взгляд, Каноль пересек двор и подошел к тому крылу дворца, позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка сосредоточилась в этой его части. Слышались ржание лошадей, беготня суетившихся людей, стук металлических частей упряжи. Из сараев выкатывали кареты, и слышались приглушенные от страха, но все же ясно различимые голоса.
Каноль некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения, что идут приготовления к отъезду.
Он пересек пространство между обоими крыльями здания, прошел под сводом и приблизился к фасаду замка. Тут он остановился.
В самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены; несомненно, там горело множество факелов или свечей; и так как они беспрестанно меняли место, бросая длинные тени и широкие полосы света на садовый газон, Каноль понял, что именно здесь находится центр всего предприятия.
Сначала Каноль не решался выведывать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он подумал, что звание посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него данным ему поручением, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.
Осторожно пробрался он вдоль стены, у подножия которой было совершенно темно, потому что окна, расположенные в шести или семи футах от земли, были ярко освещены; встал на тумбу, с тумбы перебрался на выступ стены и, придерживаясь одной рукой за край оконной рамы, а другой за кольцо, заглянул в комнату.
Вот что он увидел.
Возле женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько горничных одевали ребенка в охотничье платье; мальчик стоял спиною к Канолю, который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя подсвечниками с шестью свечами в руках двух лакеев, стоявших неподвижно, как кариатиды, по обе стороны туалета, оказалась оригиналом того портрета, который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же строго сжатый рот, тот же орлиный нос; Каноль узнал ее. Все в ней показывало привычку повелевать: ее смелые жесты, взгляд ее блестящих глаз, быстрые движения головы. Напротив, в присутствующих все проявляло привычку повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, быстрота, с которой они отвечали своей повелительнице или ловили ее взгляд.
Множество слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский арсенал, называемый туалетом. Между тем маленький принц играл и бегал посреди озабоченных слуг; но по странной прихоти случая Каноль никак не мог видеть его лица.
"Я так и знал, - подумал он, - меня обманывают. Все эти люди готовятся к отъезду. Да, но я могу одним мановением руки сделать всю эту таинственную сцену самой печальной. Мне стоит только выбежать на террасу, свистнуть три раза в этот серебряный свисток, и через пять минут двести человек явятся в замок по его пронзительному призыву, арестуют принцесс, перевяжут всю эту челядь, которая так дерзко смеется…
Да, - продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста). - Да, но что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит?.. Я потеряю ее безвозвратно: она станет ненавидеть меня, и на этот раз по заслугам… И еще хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусный долг шпиона… Однако ж, если она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться королеве?"
В эту минуту - как бы случай хотел изменить его решение - отворилась дверь комнаты, где принцесса доканчивала туалет, и показались две особы - пожилой человек лет пятидесяти и дама лет двадцати. Они казались веселы и довольны. Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта де Канба, который с улыбкой целовал руку Клеманс де Майе-Брезе, принцессы Конде. Только на этот раз виконт надел платье, приличествующее его полу, и превратился в самую очаровательную виконтессу на земле.
Каноль отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор; но он тщетно прикладывал ухо к стеклу, до него доносились только неясные звуки. Он увидел, как принцесса жестом простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое, отчего все присутствовавшие засмеялись. Потом виконтесса вернулась в парадные апартаменты, сопровождаемая несколькими слугами, надевшими мундиры старших офицеров. Барон заметил даже почтенного Помпея: тот разбух от важности и в оранжевом кафтане с серебром, подобно дону Яфету Армянскому, гордо опирался на длинную шпагу; он провожал свою госпожу, которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в противоположную сторону, тихо и осторожно направилась свита принцессы. Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать. За ней шел конюший Виала и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в плащ. Потом Ленэ нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.
Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Шествие направлялось туда; не было сомнения, что принцесса уезжает.
В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась его уму. Эта женщина, которая уезжает, олицетворяет собой гражданскую войну. Он дает ей ускользнуть, и междоусобицы опять начнут терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня де Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.
Каноль бросился на террасу, возвышающуюся над садом, и приложил свисток к губам.
Все эти приготовления окажутся напрасными. Принцесса Конде не уедет из Шантийи. А если б она и выехала, то ее бы со всей свитой шагов через сто остановил отряд, который был втрое сильнее ее конвоя. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности, он мог одним ударом разрушить счастье и будущность дома Конде и тем же ударом сделать карьеру, как в прежнее время сделали Витри и Люин, а недавно Гито и Миоссанс при обстоятельствах, не столь важных для спасения королевства.
Но Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и спокойно горел ночник у мнимой принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.
Все решения, подсказанные рассудком, все эгоистические расчеты исчезли перед этим лучом сладостного света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.
"Мазарини, - подумал Каноль в припадке страсти, - так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются скрыться от него; но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его ревниво, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависима от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что королева будет обманута, а Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надо было дать мне ее приметы или послать к ней шпиона поискуснее меня".
Каноль положил свисток в карман и слушал, как заскрипели запоры, как задрожал мост парка под каретами, как затихал в отдалении топот коней. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что ставит на каргу жизнь за любовь женщины, то есть за тень счастья. Он перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно поднялся по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.
Как ни осторожно шел Каноль, однако в коридоре он наткнулся на человека, который подслушивал у дверей его комнаты. Незнакомец тихо вскрикнул от страха.
- Кто вы? Кто вы? - спросил он испуганным голосом.
- Черт возьми, - сказал Каноль, - кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?
- Я Помпей!
- Управитель госпожи принцессы?
- Да.
- Бесподобно, - сказал Каноль, - а я Касторен.
- Касторен, слуга господина барона де Каноля?
- Именно так.
- Ах, дорогой Касторен, - сказал Помпей, - бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.
- Меня?
- Да! Ведь вы, черт возьми, никогда не были солдатом! Могу ли я сделать что-нибудь для вас, любезный друг? - продолжал Помпей, принимая опять важный вид.
- Можете.
- Так говорите.
- Доложите сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.
- Теперь?
- Да, теперь.
- Никак нельзя!
- Выдумаете?
- Я в этом уверен!
- Так она не примет моего господина?
- Нет, не примет.
- По королевскому повелению, господин Помпей!.. Ступайте и скажите ей это!