Тут мысль Василия запнулась, он сдавил пальцами лоб: "Постойте! - работала мысль. - Зяблик! Не его ли это козни?.. Он! Конечно же, это он всё подстраивает таким образом, чтобы они не сблизились с академиком, оберегает всех обитателей дачи от знакомства с ними - лишними, ненужными людьми. Зяблик и поселил их отдельно, и коврами унизил".
- Зяблик тут всему голова! Пойдёмте к нему.
- Зачем? - удивился Шушуня, вскидывая на плечо вещмешок.
- Как зачем? Работу сдадим. Простимся, наконец! За ковры отбреем. Нельзя же прощать такое!..
Шушуня подтянул ремень рюкзака, вскинул его для утруски, сказал:
- Пожалуй, ты один… брей Зяблика. А если тебе нужен мой совет - не лезь на рожон! Наше время не для дуэлей. Ныне побеждают невидимки - те, кто умеет наносить удары, оставаясь сами незаметными. Учись у Зяблика. И не брани шефа - Филимонова. Он как яркий огонь привлекает к себе мошкару. Мошкара греется возле него и грызёт его же. Не будь Филимонова - удары посыплются на нас с тобой. А наша кожа тоньше и нервы слабее - вряд ли мы устоим под ударами Зябликов. Так-то, мил друг. Не люблю я таких откровений, да ты молод, неопытен, чем скорее постигнешь природу бытия, тем быстрее окрепнешь.
Откровение старшего товарища проняло сердце Василия, в тёмных горячих глазах его блеснул огонёк благодарности. Но мысль о тактике борьбы высекала в его сознании другую мысль - о необходимости бороться. И он решительно заявил:
- Пойду к Зяблику. Отбрею мерзавца. За всех отбрею - и за вас в том числе.
Последними словами он как бы благодарил Шушуню за дружеские чувства и доверие.
В дом прошёл через парадную веранду, у встретившейся в первой комнате женщины спросил: "Где кабинет Артура Михайловича?" Она показала коридор и в конце его вход в угловую комнату. Зяблик сидел за письменным столом, поднял на вошедшего зеленовато-жёлтые с коричневым отливом маленькие глазки. Не удивился, он вообще редко чему-нибудь удивлялся.
- Проходите, - сказал бесстрастно. И Галкин заметил, что, выговаривая слова, Зяблик шевелит только нижней губой. Верхняя губа толстая, словно вспухшая, остаётся неподвижной. "Странная примета", - подумал Василий. И сходство со львом у Зяблика было поразительное: близко посаженные глаза, толстый, растекающийся книзу нос, узенький лоб с тремя морщинками и вытянутое, совершенно львиное выражение лица.
Оглядел ковёр и шкуру - они! Конечно же, те самые!.. Нацелил палец в ковёр:
- Ковры мы для кого чистили?
- Для академика Буранова. Тут всё его, академика. И эта комната, зимой он тут работает.
- Да, да. Мне всё ясно. А вы?.. Насколько я понимаю…
- Такой же гость, как и вы. Пригласят - приеду, не пригласят… словом, как вы.
- Извините. Прошу прощения. Не подумал. Чёрт знает, что подчас придёт в голову.
- Ради Бога! Чего уж тут. Хотите, закажу чаю?..
Галкин опустился на диван. В нём ещё клокотал гнев, но критическая точка миновала, излишек пара он стравил. Облизывал пересохшие губы, тяжело дышал. Посидел с минуту, встал.
- Да я, собственно, пришёл доложить: работа закончена.
Приказ о новом важном назначении объявляли в конференц-зале. Обстановка полудомашняя, неофициальная. Институтские забили зал до отказа, сгрудились в коридоре, ждали тревожных вестей. Однако речь заместителя министра Бурлака, как всегда, была отвлечённой и будто бы не касалась проблем институтской жизни.
- Каждое новое поколение застаёт мир готовым и ничему не удивляется, - говорил Бурлак, улыбаясь, придавая словам отвлечённый и философский тон. - Многим из вас, особенно молодым, кажется: Институт сплавов существовал всегда, и широкий спектр металлов, и материалы, по прочности близкие к алмазам, - всё было до вас, всё есть и всё будет. И, может быть, в этом парадоксе заключена мудрость жизни. Не обременять разум осмыслением прошлого, идти вперёд, весь жар молодых сердец тратить на постижение тайн. Так, не оглядываясь, пойдут вперёд новые поколения.
Тревожными были только слова "новые поколения". "Что это значит?" - переглядывались учёные. О каких новых поколениях загалдел вдруг этот хитрый и коварный Бурлак, которого в институте боялись как нечистой силы? Он в министерстве заведовал наукой, от него шли самые страшные, разрушительные директивы: то важную лабораторию прикроет, то выживет из коллектива яркую творческую личность. Буранов ему не перечил, будто бы знал, что Бурлак на короткой ноге с самой мадам Брежневой. А однажды он самолично привёл в институт парня с трясущейся головой и выкаченными на лоб глазами и повелел зачислить его научным сотрудником. Институтские остряки затем, кивая на него, шутили: "Это наш Эйнштейн".
Бурлак и раньше любил говорить обо всём новом, а теперь-то слово "новое" звучало всюду: "новые люди", "новые подходы", "новое мышление".
- Наш дорогой Александр Иванович ныне, как никогда, нуждается в хороших помощниках, - сказал заместитель министра и наклонился влево, коснулся двумя пальцами плеча сидевшего с ним рядом Зяблика. - Нам было нелегко найти человека, достойного встать рядом с таким большим авторитетом в науке, каким является наш дорогой академик Буранов. По научному потенциалу, по эрудиции, по значимости собственного вклада в науку о сплавах на обозримом горизонте такого человека нет. Но среди вас есть люди, имеющие большой организаторский дар. - Бурлак снова коснулся двумя пальцами плеча Зяблика. - Коллегия министерства приняла решение: назначить Зяблика Артура Михайловича первым заместителем директора института.
Потом Бурлак стал пространно излагать мысли о счастливом и очень нужном для науки даре создавать дух гласности, привлекать внимание к делам своим собственным и своих коллег. Слова он говорил мягкие, круглые, - они никого не задевали и не обижали, и даже будто бы не касались никого в особенности, и молодёжь не совсем понимала высокого чиновника, но для старых, опытных учёных складывался из этих слов вполне осязаемый и всё чаще в научных кругах встречающийся тип человека, умеющего каким-то недоступным для других образом нагнетать вокруг намечающегося открытия - пусть даже небольшого, иногда и совсем незначительного - атмосферу важности и нетерпеливого ожидания.
Все показывали на человека, на людей, совершающих такое открытие и, затаив дыхание, говорили: "Скоро… теперь уже совсем скоро". Затем открытие совершалось или не совершалось - скорее всего, не совершалось - это уже не так важно, важнее было другое: обстановка ожидания чего-то огромного ошеломляла, врезалась в память и действующие лица этой тревожной, почти праздничной атмосферы запоминались многим и надолго, иные вырастали в глазах других до степени гигантов и таковыми оставались до конца своих дней в науке.
Как бы и жила наша наука, не набери в ней силу цепкий, оборотистый человек, умеющий вокруг любого дела поднять шум и смятение - и под колокольный звон выбить ссуду, прибавку к смете, выписать на валюту заморские приборы.
Ветераны, сидевшие в зале, многое помнят, многое знают. Иные из них вместе с Бурановым начинали науку о сплавах, работали во всех пяти зданиях, где в разное время размещался институт, и в первых трёх сырых комнатах в подвале деревянного домишки на Калужской заставе. Эти всё видели, всё знали, знали они и причину неумеренно хвалебной речи Бурлака: Зяблик - двоюродный племянник Бурлака; седьмая вода на киселе, но всё-таки… родная кровь. Старики знали, да молчали, молодёжь не знала, и знать ничего не хотела.
Галкин локтем толкал Филимонова, тот на минуту отрывался от блокнота, смотрел на трибуну, однако в голове его продолжали громоздиться ряды цифр, они занимали всё его существо.
Природа ловко устроила его ум и психику: он пребывал в мире, созданном его воображением, - в абстракциях и грёзах даже и тогда, когда другие теряли голову от внешних потрясений. Прибор Импульсатор - дело его жизни - был весь построен на математических зависимостях, и Филимонов, не имея портативной вычислительной техники, был вынужден ворочать в голове груды цифр, привлекать и отбрасывать формулу за формулой, - и всё в голове, по памяти; и так он работал десять лет над созданием технологии получения сверхтвёрдого сплава, - у него, естественно, выработался модус мышления, который одним мог показаться эффектной игрой в мыслителя, другим - просто чудачеством.
Были и такие, которые, понаблюдав его со стороны, предусмотрительно сторонились, серьёзно подозревая в нём мозговую порчу.
К счастью, ни первые, ни вторые, ни третьи не были правы. Филимонов был отрешён, глубоко уходил в расчёты, - частенько, в самое неподходящее время, - но ощущения реальности не терял, почти всегда видел, что происходит рядом, и оценивал происходящее, - особенно в первый момент, - языком математики. Так, услышав приказ о назначении Зяблика, он подумал: "Векторная функция вертикали…" - то есть неожиданное возвышение, взлёт, подъём. Где-то стороной прошла мысль: неделимые величины встретились. Тупик. Сюда поместилась вся история его личных отношений с Зябликом.
Филимонов внушал Зяблику страх. Он был неразгаданным ребусом, а всё непонятное, загадочное мучило Зяблика и страшило. Зяблик и раньше играл важную роль в институте, он лишь формально занимал должность заведующего лабораторией, на самом же деле был всегда при директоре; по утрам вслед за Бурановым входил к нему в кабинет и неотступно сидел там, пока директор находился в институте. Без него не решался ни один вопрос. Зяблик однажды во время болезни Буранова целый месяц прожил в его квартире, обжил там две комнаты, пробил отдельный вход на лестничную площадку, и когда академик выздоровел, ещё долго жил в его квартире, а и теперь даже, поскольку там было много собственных вещей Зяблика, оставался на ночь, жил по два, по три, а иногда и больше дней. Зяблик был тенью директора, его другом, советчиком, - именно поэтому в затруднительных положениях, не найдясь с ответом, Буранов автоматически поворачивал голову в сторону Зяблика.
В говорящем живом потоке шёл Николай Авдеевич с седьмого этажа на третий; никто с ним не заговаривал: в институте мало кто знал Филимонова, а те, кто знали, держались от него подальше, при встречах едва кивали, а то и вовсе не замечали. И никто бы не мог сказать, чем вызвано такое пренебрежение к человеку; очевидно, срабатывала неприязнь начальства к Филимонову. Группа Импульса считалась бесплодной, созданной для развития однажды мелькнувшей в голове Филимонова дельной идеи. Мало кто знал историю появления этого человека в институте. Он случайно встретился с жившим по соседству на даче академиком Бурановым. Рассказал ему о своей задумке применить токи высокой частоты при плавке металла и уже проделанных первых опытах. Буранов пригласил заводского инженера в институт и создал для него группу. В институте эту группу то Импульсом зовут, то Импульсатором, но толком мало кто знает суть проблемы. За десять лет учёный с трудом осилил кандидатскую диссертацию, а со своим провинциальным, каким-то полукрестьянским, полурабочим видом да ещё строптивым характером он так и не вписался в семью учёных, остался чужаком - неловким и неприятным. Несовременными были и его манеры; он мог громко засмеяться в приёмной самого директора, при этом взмахивал руками, как крыльями, - словом, весь он с головы до пят был грубоватым, неинтеллигентным, разрушающим представление о современном учёном, о сотруднике головного в своей отрасли института.
Придя в свою слепую комнату - в ней было всего лишь одно окно, - Николай Авдеевич раздал сотрудникам иностранные журналы, предложил прочесть новые статьи, а сам вместе с Краевым занялся прибором.
- Ну что, волшебник, как наши дела? - раздался за спиной голос.
Повернулся: у плеча стояли Бурлак и Зяблик. Дурное предчувствие шевельнулось под сердцем. "Зачем-то они припожаловали?.."
- Скоро твой Импульс оживёт? - подчёркивая давнее знакомство и дружелюбие, заговорил заместитель министра.
- Группу Филимонова усилим, - пообещал Зяблик, делая широкий жест и улыбаясь всем сотрудникам. - Новые приборы выпишем, помещение расширим - будет Импульс, будет, Вадим Назарович!
Филимонову сказал:
- Завтра пойдите к Дажину, пусть для вас выпишет персональный компьютер. Последнюю модель - IBM РС.
Заместитель министра тем временем прошёл в дальний угол комнаты, - там за столом при свете настольной лампы читала английский математический журнал Оля - младший научный сотрудник группы. Она была дочерью Второго человека в государстве, и Бурлак, бывая в институте, старался увидеть её, поговорить. Не однажды он предлагал Оле перейти в лабораторию престижную, перспективную, но она верила Филимонову и всеми силами старалась ему помочь.
Бурлак низко наклонил голову:
- Здравствуйте, Ольга Ивановна! Не стану говорить вам комплименты - ваш юный вид, цветущее чело…
- Спасибо, Вадим Назарович! Мы все тут цветём и благоухаем. Да и как иначе! Комната у нас хорошая, светлая… - Слово "светлая" Ольга произносит громко и с нажимом. И продолжает: - Говорят, её под склад назначали, но Артур Михайлович… он тоже нас любит, - нам её отрядил.
Зяблик подаёт свой голос:
- В соседней комнате есть стол и место для вас.
- Я не хочу сидеть в соседней комнате.
- А здесь мастерская. Вон… - столы для монтажа.
Вновь говорит Бурлак:
- А как батюшка? Слух прошёл - приболел он.
- Спасибо за беспокойство. Теперь ему лучше. Я вам дам телефон, позвоните ему сами.
- Спасибо, спасибо! - поднимает руки Бурлак. - У меня есть телефон.
- Может быть, привет передать? - продолжает язвить Ольга.
- Ну нет, не нужно. Мы не так коротко знакомы. К сожалению, не коротко.
С тем начальники удаляются. Учёные долго ещё смотрят на дверь, затем Василий, пожимая плечами, произносит:
- Странно!
- Мда-а… Посмотрим, - заключил Филимонов и отвернулся к окну. Поза его и черты лица принимали то характерное, знакомое каждому сотруднику выражение, которое обыкновенно раньше всех улавливалось Краевым и сопровождалось жестом слесаря: "Считает".
Заместителя директора по хозяйству Дажина Николай Авдеевич не любил и относился к нему настороженно. И, может быть, эту настороженность заметил в нём всегда и всем улыбающийся Евгений Вацлавович Дажин. Он по этой причине и здоровался с Авдеичем особенно приветливо, дольше обычного задерживал руку, щуря плутоватые глаза, в которых гнездилась, вечная тревога. И всё его бесформенное, мясистое пугливое лицо как бы говорило: "А ты, молодец, сноровист, из тех, кого следует опасаться". Раскачивал сутуловатую фигуру, широко улыбался, открывая ряды золотых крупных зубов.
- А-а, Филимон! Заходи, любезный, заходи… Что-то я вас давненько не вижу, всё прячетесь от меня.
Любопытно, что и Зяблик, и Дажин - да и заместитель министра Бурлак! - людей, ниже себя стоящих, чаще всего называли на "ты" и лишь затем, вероятно, вспомнив о вежливости, переходили на "вы".
Дажин, сверх того, был единственным человеком, кто не за спиной, а в глаза называл Авдеича Филимоном, - то ли по рассеянному недомыслию, то ли умышленно, желая подчеркнуть ироническое, усвоенное всеми в институте отношение к руководителю группы Импульса. Дажин, проговорив витиеватое приветствие, откинулся на спинку кресла, потирал руки - будто от удовольствия, от радостного возбуждения; и дышал шумно, и губами, языком издавал весёлые щелкающие звуки. Посетитель, приятно изумлённый ободряющими словами, пытался выразить признательность, но взгляд хозяина уплывал куда-то, оставался далеко, где именно - тоже неизвестно, и к посетителю постепенно являлось отрезвление, и он морщил лоб, вспоминая, зачем же пришёл.
Филимонов за долгие годы работы знал всё это и сразу приступил к делу:
- Артур Михайлович вчера обещал мне компьютер… Последнюю модель.
Сумеречная синева в глазах Дажина превратилась в ночную, но улыбка шире засверкала золотом:
- Николай Авдеевич! Любезный вы мой дружище! Я что-нибудь жалел для вас?.. Скажите, жалел?.. Вот сейчас выпишем и будет на столе у вас эта живая фантастика.
- Ремонт у нас затевают. Нам бы помещение на время ремонта.
- Будет! И кабинет отдельный, и для ребят комната - будет! У меня роднее вас… Вы же знаете!
- Спасибо, Евгений Вацлавович! Душевно вас благодарю!
"Не любил я его, при встречах кивал небрежно, а он - видишь, старается", - думал Филимонов, наблюдая за рукой Дажина, писавшего разрешение на выдачу компьютера. И к Зяблику шевельнулось хорошее чувство. "Он теперь голова в институте, ему дела нужны, - так, может, помогать нам станет?"
Распалялась в душе досада на собственную невежливость, неуклюжесть в отношениях с людьми: "Сам я во всём виноват! Сам, сам…" "Ум без разума - беда!" - вспомнилась народная пословица. Ум-то есть, да однобокий, математический, вот с разумом… Маркс, кажется, сказал: "профессиональный кретинизм". Эх, Филя ты простофиля! Клички-то недаром люди дают.
Дажин подписал бумагу, помахал ею перед носом Филимонова, но отдавать не торопился. Вышел из-за стола, подгрёб Авдеича рукой:
- К ней пойдем, ей покажем, любезный, - Матушке Бэб.
Захолонуло сердце Николая, точно в душу ледяной воды плеснули. Мама Бэб располагалась в конце коридора, в кабинете с надписью "Консультант". Никто не знал, кого она консультирует и зачем консультирует. Прежде, в оные времена, когда у многих сотрудников хромала грамота, в институте была учреждена должность редактора - для подправки бумаг, выходящих из института. Другие же говорили, что должность специально учредили для непутёвой дочки какого-то важного человека из правительства. Однако толком объяснить эту должность никто не может. Одно тут знает каждый: всякая важная бумага не минует этого кабинета. "А-ба-ши Киркли!" - хохотал он на даче до упаду, до слёз. Вот и досмеялся!
Мама Бэб не ставила резолюций и подписей - слов никаких не тратила, - обыкновенно принимала бумагу и, не взглянув на неё, клала или на правый угол стола, или на левый. На левую часть стола - со стороны двери - укладывается большинство бумаг, они затем перекочевывают в стеллажи и лежат там плотными пачками без движения, покрываясь пылью. Иные пачки пожелтели, подёрнулись не пылью, а каким-то седым слоем - умершие надежды, придушенные на корню мечты. Институтские острословы втихомолку, в тряпочку, конечно, подтрунивают над Мамой Бэб, называют её Бермудским треугольником. Но это тихо, настолько тихо, что редкий слышит такое суждение. Петя Редькин, будучи сильно навеселе, заверял товарищей, что Мама Бэб не знает грамоты - совсем не знает! - и что бумаги берёт на ощупь; каким-то особым чутьём слышит милых и постылых. Милым даёт ход, постылых - на стеллажи. Несерьёзный человек этот Редькин! Как он только в институт попал.