Любопытно, да? Понимал ли Павел, что это бунт? Более того, записка выглядела как объявление войны. Екатерина была готова бесконечно расширять свою империю. Еще первая война с турками была не окончена, а в голове уже зрела идея о второй победоносной турецкой войне! Мысль о завоевании Константинополя рассматривалась как вполне реальная. Со временем она назовет второго внука Константином, дабы посадить его на константинопольский трон вместо убитого турками в 1453 году Константина XI Палеолога. Во как! Измученное рекрутскими поборами крестьянство ее вообще не интересовало, а "расточительное дворянство" была главным союзником.
Записка была еще "в деле", когда Павел рассказал о ней жене и даже прочитал кой-какие выдержки. Юная Наталья Алексеевна поняла великого князя с полуслова. Хорошенькая головка ее вздернулась горделиво, ноздри затрепетала от слишком глубокого вздоха. Она во всем поддержала мужа. На вид совсем девочка, но так же, как Павел, она жаждала власти и почета.
Павел сделал еще одну редакцию записок. Он должен изложить материал хорошим, внятным языком и собственноручно поднести ее императрице. Заглавие было вынесено на титульный лист: "Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов". Теперь надо было только дождаться подходящего случая для вручения труда государыни.
И случай представился. Во дворец пришла депеша с Яицких степей. В депеше значилось, что 22 марта сего года, а именно 1744-го, три полка регулярной армии, присоединившиеся к уже имеющимся на месте, нанесли сокрушительное поражение армии Пугачева. Далее подробно рассказывалось, что шайка воров и убийц засела в крепости Татищей. Все было чин-чином, вначале артиллерийская перестрелка, причем повстанцы тоже палили со стен крепости почем зря, а потом приступ, рукопашная и… победа! Тогда во дворце все поверили, что это был конец пугачевскому ужасу.
Может быть, и шевельнулась в груди у Павла жалость к злодею, цесаревич верил, что Пугачев и для него старался, но об этом не хотелось думать. Главное, у матери хорошее настроение, и она будет благосклонная к труду сына.
Победа над Пугачевым совпала с еще одной победой, которую одержал прибывший с турецкой кампании одноглазый волк, бывший камергер двора, а теперь генерал Потемкин. Горячий, словно прямо с поля битвы прискакал, он явился в приемную императрицы. Двор не успел опомниться, а наш герой уже переместился в спальню Екатерины, выкинув оттуда неудачника Васильчикова. Потемкин был высок, красив, громок и необычайно развязан. Павлу казалось, что никого в своей жизни он ненавидел так, как этого победителя.
Но мать была само милосердие. С улыбкой она приняла из рук сына его труд и прочитала "Рассуждения о государстве", причем на удивление быстро. Потемкин тоже сунул в записку нос. Боевой генерал добровольно пошел на турецкую войну, он отличился при штурме Хотина, он брал Фокшаны, а потому считал себя чуть ли не полководцем всей баталии, а потому отнесся к "рассуждениям" великого князя иронически.
А вот императрица пришла в бешенство. Словно маска слетела с ее улыбчивого лица. Она не постеснялась топнуть ногой, даже бранные слова произносила:
– Вы ничего не понимаете в управлении государством. Вы неуч, мальчишка, а беретесь рассуждать на столь серьезные темы!
Далее пошел высокопарный бред о величии России, о великой миссии православного государства в деле освобождения христиан от мусульманского ига, об обязанностях перед Европой и "моим народом". Только и дело народу российскому турок сокрушать, спят и видят. У Павла тряслась челюсть, но он старался выглядеть достойно, поэтому был безукоризненно вежлив.
– Но я тоже хочу быть полезным России.
– Пока вы для этого слишком молоды. Учитесь, читайте книги, родите наследника, наконец. У вас столько дел, – закончила императрица с надменной усмешкой.
Павел, запершись в спальне, плакал, как отрок. Он во всех подробностях представлял сцену, как мать с новым любовником читают "Рассуждения о государстве" и глумятся над его трудом. К Павлу рвалась Наталья Алексеевна, но он ее не пустил. Не было рядом человека, которому он бы мог рассказать о своем позоре.
А потом этот человек наконец появился. Павел думал, что пустая случайность свела их в малой дворцовой гостиной в поздний час, но потом понял, что эта встреча было заранее тщательно подготовлена.
Никита Иванович выглядел измученным. Последнее время он работал, как вол. Надо было исправить ошибки незадачливого дипломата Григория Орлова. Слава Богу, долгожданный мир был наконец подписан. Уже прислана депеша в Петербург: все случилось 10 июля в деревне Кучук-Кайнарджи.
Но разговор шел не о мирном договоре с турками. Каким-то чудом Панин узнал и о "Записке" своего воспитанника, и о реакции императрицы. Теперь Павел имел возможность высказаться, а Панин умел слушать.
– Мне понятно ваше огорчение, – сказал он наконец. – Поверьте, я глубоко разделяю его с вами, а потому хотел бы коснуться еще одной важной темы. Вы не одиноки в своих думах о благе России. Есть люди, и их много, которые готовы поддержать вас в ваших стремлениях. Вы понимаете, выше высочество, о чем я говорю?
– Я понимаю, – после некоторой заминки ответил Павел и понял – ему не страшно. Обида на мать была столь велика, что он готов был на любую крайность.
4
Звонили колокола, но не в Воскресенском соборе, а где-то далеко, за Невой, но Глафира ясно их слышала. Кто вздумал звонить в столь неурочный час? Считай, что ночь на дворе. Это на Невской перспективе сейчас тесно от карет и еще снуют туда-сюда люди, не успев вовремя завершить дневные дела, а здесь, в березовой роще у монастырских стен, тихо, как в могиле. Да и колокольный звон, скорее всего, ей просто чудится, сливаясь с гулкими ударами сердца. Небо было темным. Ушли в прошлое, погасли белые ночи.
Глафира стояла возле закрытой калитки, изредка прикладывая ухо к щербатым доскам, пыталась расслышать шум шагов. Нет… тихо.
Сегодня наконец должна была состояться встреча с сестрой. Феврония устроила то, что обещала. Она вела себя с Глафирой, можно сказать, идеально, иногда даже угодливо, и не только исполняла любую просьбу девушки, но допытывалась настойчиво, какие еще у нее есть желания. Но Феврония не волшебница. Она не могла ускорить приезд князя К. из Англии, не под силу ей было и унять Глафирины страхи, связанные с масонами. Сосед Озеров пристал как банный лист, все время пытался вести задушевные таинственные разговоры, а в понедельник позвал на масонскую трапезу, присутствие на которой считалось чуть ли не обязательным. Глафира отговорилась крайней занятостью, мол, именно на это время у нее назначена важная деловая встреча. Выдумала, конечно, какие у нее могли быть встречи и с кем, но на всякий случай в урочный час съехала со двора. Доброму тоже нельзя застаиваться в конюшне.
Не могла Феврония также научить Глафиру, как жить дальше. Нельзя сказать, чтобы деньги так и таяли, Глафира была экономна, но всему в жизни приходит конец. Еще месяц-два, ну, три – с натяжкой, и Альбертов кошелек будет пуст. О том, чтобы сменить мужской костюм на женский, Глафира и не помышляла. Она не знала, как жить в Петербурге одинокой девушке. А пока с опаской обходила караульные будки, а также, полицейский сержантов и поручиков.
Записки в Смольный Феврония передавала исправно, так же четко получала ответ. Встреча с сестрой в Летнем саду произвела на Глафиру сильнейшее впечатление. Воображение поразила не только Варвара, взрослая, пригожая девица, но весь выводок белых дев. Словно невесты Христовы они чинно шли по аллеям парка, но при этом на лицах их не было и намека на монастырскую мрачность, веселы и приветливы. Глафира горько пожалела, что и ее не отдали в Смольное Общество. Говорили, де, возрастом не подошла, набирали совсем юных девочек, но, скорее всего, бутурлинская родня пожелала разлучить сестер, да так разлучить, чтобы они и не встретились. Вареньке уготовили стать фрейлиной при дворе, а для Глафиры сочинили судьбу скромной помещицы, которая и до столицы-то никогда не доберется.
Обязательным условием ночной встречи Феврония назначила для Глафиры женскую одежду. XVIII век был истинно сексуальной революцией, блуду предавались безудержно на всех социальных уровнях, но при этом настойчиво и многослойно твердили о добродетели и незапятнанной девичьей чести. В отличие от сексуальной революции ХХ века, двести лет назад понимали, чем увесистее табу и вето, наложенное на запретный плод, тем больше в нем витаминов и сладости.
Глафира показала свое платье. Феврония его отвергла, как слишком богатое.
– Если что, ты просто служаночка. Поняла?
– А если – что?
– Мало ли. Выследят, схватят, заарестуют.
– Как заарестуют? Кто?
– Ну, я это просто так, для острастки говорю. Как схватят, так и выпустят. Главное, тверди, что ты служанка и для барышни по ее просьбе баранки принесла или пряники.
– Так мне и пряники нести с собой?
– А чего особенного? И понесешь. Отдай той, что тебя встретит.
Глафира не только не услышала шагов за стеной, она пропустила сам звук открываемой калитки. Дверца отворилась слегка, и тут же раздался шепот:
– Вы здесь?
– Здесь.
– Как вас зовут?
– Глафира Турлина.
– Следуйте за мной.
Названное имя служило паролем.
– А вас как зовут? – не удержалась Глафира.
– Это не важно. А впрочем, если вам интересно – Наталья. Идите за мной по тропке, а когда аллеями пойдем, не выходите на свет фонарей. Мы должны держаться в тени.
– Куда мы идет?
– Вы задаете слишком много вопросов. Мы идем туда, где нас ждут.
В торце стоящих полукругом монастырских зданий находился неприметный вход без ступеней. Сенцы, за ними длинный, темный коридор, но по нему не пошли. Наталья уверенно толкнула дверцу у входа. Видимо, это было помещение привратника, а может, садовника. Во всяком случае, комнатка выглядела вполне обжитой. На столе, крытом крестьянской скатертью, одинокая свеча.
– Ждите, – сказала Наталья, усаживаясь на лавку.
Только здесь Глафира увидела, что провожатая ее необычайно, словно с картинки срисована, хороша собой. Одета девушка была в темное платье с белыми манжетами и белым же стоячим воротником. Выражение лица суровое, укоризненное, но укоризна обращена не столько к Глафире и даже не к тайной встрече, а к самому несовершенству мира. Ожидание стало тяготить строгую девицу и со словами: "Пойду встречу", она направилась к двери.
Отсутствовала Наталья минуты три, не более. Дверь отворилась, и на пороге появилась Варя, простоволосая, взволнованная. Черная, накинутая на сорочку шаль, вся трепыхалась, словно крылья, вот-вот взлетит. Да и сдавленный крик, вылетевший из открытого в восторге рта, был похож на птичий клекот. Сестры обнялись. Наталья без улыбки смотрела на трогательную встречу.
– Глашенька, неужели ты? А я заблудилась. Темнота, глаз выколи. И ведь ни у кого не спросишь. Все спят!
– Я вас оставлю, – перебила сбивчивую речь Наталья. – Вернусь через полчаса и выведу вас тем же путем. Только не шумите здесь. Говорите тихо. А то неровен час…
Глафира не больно-то вслушивалась, о чем толкует красавица. Не до того было. Есть Бог на свете, и ангелы-хранители летают в небе, раз ей удалось обнять сестру. У Вареньки в глазах стояли слезы.
– Сядем.
Они опустились на лавку и замерли, рассматривая друг друга. Но Варя не умела долго молчать. Она была взволнована до крайности, ее даже бил легкий озноб, поэтому она говорила быстро, не находя нужных слов отчаянно жестикулировала, нарушая тем привитые правила поведения, а потом, словно опомнившись, резко опускала руки и чинно складывала их на коленях.
– Все это невероятно, Глашенька, право слово. Я ведь перепугалась тогда в Летнем саду. В старших классах многие воспитанницы уже знают, кто будет их жених. У иных есть воздыхатели, а у меня никого. Правда, я думаю, что белые девы сами себе придумывают воздыхателей-то. А тут вдруг в саду я увидела молодого человека. А вдруг это мой воздыхатель назвался твоим именем и письма мне пишет? Все в голове смешалось. Ты меня в такой трепет привела!
– Да будет тебе, Варенька, давай говорить о главном. У нас мало времени.
– Давай о главном, – согласилась Варя, но тут же рассмеялась и сбилась на "а помнишь?"
И опять зашептала страстно, оживляя не только маменьку, папеньку, гувернанток и нянек, но призывая в помощь призраки комнат, лестницы на второй этаж, иконостас в детской, полукруглое окно с немецкими витражами, незабудки на клумбе и сосульки в каретном сарае. Глафира слушала и радовалась, что так много успела рассказать Варе в письмах. В противном случае, оглушенные встречей, они бы вообще ничего не успели обсудить.
– Какая ты отчаянная, Глаша. Решилась на побег. Да еще в мужском платье. Это так романтично. Как жалко, что я не могу рассказать об этом девочкам. Совсем как во французском романе. Ты ехала одна по пустынным полям…
– И еще по лугам, по лесам, – перебила ее со смехом Глафира. – Если бы тебя за старика стали сватать, ты бы тоже сбежала. Этот Баранов на гнома похож, глаза косят и нос, как у троля.
– Как у моего Петруччи? Ты что, забыла? Тебе папенька куклу-гнома подарил, ручки-ножки фарфоровые. Я этого гнома полюбила, и ты мне его передарила.
– Ах, Варенька. Я ведь приехала твоей помощи просить, а теперь вижу, как это глупо. Ты совсем еще ребенок!
– Вот уже нет!
– Ребенок и живешь в клетке, никого не видишь.
– Как же не вижу? У нас на театре много народу бывает. И великий князь, и великая княгиня Наталья Алексеевна. Такая красавица! И другие вельможи, даже иностранные министры.
– Мне не нужны иностранные министры, – вздохнула Глафира, кляня себя за излишнюю практичность (что пристала к ребенку?). – Мне нужно найти сильных людей из тех, с кем папенька был дружен.
Варя стала загибать пальцы.
– Папенька был дружен с князем Шербатовым, но он в Москве, еще со старым князем Куракиным, но он умер. Про графа К. ты писала, он в Лондоне. Но мы найдем благодетеля. И господин Бецкий нам может помочь. Он добрый.
– Это самый главный начальник в вашем обществе, да? Я слышала. Странная у него фамилия.
– Иван Иванович наш попечитель. А фамилия у него такая, потому что он рожден вне брака. Батюшка его князь Трубецкой.
– Так он бастард? Как я?
– Не люблю, когда ты так говоришь, – поморщилась Варя. – Ты моя любимая сестра. И у Бецкого есть любимица, – можно сказать, фаворитка, – добавила она лукаво.
– Ты?
– Не-ет. Я сама по себе. Любимая – это Глаша Алимова. Она удивительная. Государыня заказала художнику написать ее портрет.
– А тебе не обидно, что твой портрет не пишут?
– Нет, не обидно. Я ведь не очень умная и совсем без талантов, – пожала плечами Варенька. – А Алымова прелесть. Она все знает про Бецкого, и говорит, что он "дитя любви". Его батюшка Иван Юрьевич Трубецкой попал в шведский плен. Давно, еще при государе Петре Великом. И наш Бецкий родился в Стокгольме. Он очень добрый, очень умный, правда, совсем старый. Ему уже семьдесят.
– Значит, он в любую минуту может помереть, – рассудительно сказала Глафира. – И потом – зачем я ему? Мне нужен достойный человек, который знал бы мою историю. Мне предстоит самой вступать в права наследства. Понимаешь?
– Я знаю этого достойного человека. Я тебе о нем писала. Это мой опекун Георгий Александрович Бакунин. Он входит в члены совета попечителей нашего Общества. Он очень добрый и балует меня подарками. И еще, – Варенька слегка покраснела, – у него есть сын. Федор Георгиевич. Очень красивый и порядочный молодой человек. Он очень умный и занимает ответственный пост. В столь младые годы он уже служит секретарем у Панина.
– Это какого Панина?
– Как, ты не знаешь? Никита Иванович Панин, он правая рука нашей обожаемой государыни. Ой, Глашенька, надо тебе знакомиться с жизнью двора. Без этого не проживешь. И не век же тебе жить в мужском обличии.
– Это способ спрятаться.
– А тебя ищут?
– Не знаю.
– Мы вот как поступим, – сказала Варя взрослым и деловым тоном. – Я напишу моему опекуну и спрошу его совета.
– Спасибо, – Глафира благодарно прижала руки к груди. – Только не пиши ему, что я сбежала и все такое… Знаешь, как сделаем? Ты получила от меня письмо, в котором я жалуюсь, мол, не хочу выходить замуж за нелюбимого человека и прошу у тебя помощи. Можешь так написать?
– Могу. А если и это не поможет, я напишу прошение к государыне. – в голосе Вари появились важные, взрослые ноты. Ей явно хотелось похвастаться близостью к сильным мира сего. – Не удивляйся. У нас есть девочка, которая постоянно переписывается с Их Величеством. Девушку эта прозвали Черномазая Левушка. Правда, смешно? Это потому, что она смуглая, а фамилия у нее Левшина. Иногда мы пишем письма государыне сообща. Но это письма веселые, мы хотим порадовать государыню. Письмо-просьба это ведь совсем другое дело. Ты понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула Глафира. – Скажи, кто такая Наталья? – спросила она вдруг.
– Она из мещанского училища. Милая девушка, только гордая очень. Это потому, что она красавица.
– При чем здесь это?
– О, наружность часто ослепляет людей. Наталья красивая, но бедная и незнатная, а иные, хоть и дурнушки, куда ближе к счастию, чем она. Мы с ней на прогулке познакомились. Я с качелей упала, а она мимо шла. Помогла мне встать. Я потом нашла ее, хотела косынку подарить, но она не взяла, обиделась. Но потом сама ко мне подошла и отдала письмо от тебя.
– Что это она старается? – подозрительно бросила Глафира.
– Не знаю.
– Тебе, наверное, сложно было сюда прийти?
– О-очень! Девочки из подушек сделали такой кулек, ну, словно я сплю. Если воспитательница обнаружит обман, они скажут, что я в уборной, что у меня живот болит. И очень страшно бежать по ночным коридорам. Я так боюсь Белой Дамы.
– Кого?
– Привидения. В монастыре живет привидение, я тебе точно говорю. – Варенька быстро перекрестилась.
В Смольном существовала устойчивая легенда, что давно, еще при Елизавете Петровне, в стены монастыря замуровали молодую монашку. Конечно, несчастная пострадала за любовь, и теперь она по ночам бродит по всей округе и ищет своих обидчиков. Все знают, что православные монашки носят только черное, а приведение всегда в белом. Да и само прозвище – Дама уже предполагало что-то инородное, романтическое и страшное до колик.
Дверь отворилась и вошла Наталья.
– Прощайтесь.
Глафира и Варя, заторопились, заговорили разом. Обе не знали, состоится ли повторная встреча или у них одна надежда на переписку. И вот уже Варенька бежит по темному коридору, а Наталья торопит Глафиру: "Быстрей, быстрей, неровен час сторож выйдет в сад". У калитки красивая мещаночка бросила сквозь зубы: "Прощайте", и почти вытолкнула Глафиру за монастырскую стену.
Как и было обещано, у главного монастырского входа стояла извозчичья карета, она и доставила нашу героиню на Большую Мещанскую. В воротах Глафиру встретила Феврония с плащом в руках, укутала им Глафиру до пят. Не приведи Господь столкнуться нос к носу с Озеровым. Тогда вопросов не оберешься.