Он исследовал стену против того места, откуда стрелял, и на высоте пяти футов нашел в деревянной обшивке недавно засевшую пулю. Не оставалось со" мнения, что он целился верно, - пуля, попавшая в стену, должна была пройти через призрак, в который он метил. Это было непостижимо и наводило на мысль, что заговорщикам помогали колдовство и черная магия; сами они были простые смертные, но пользовались услугами обитателей потустороннего мира, - в те времена люди в это верили.
Затем он перевел взгляд на портрет Виктора Ли. Стоя перед ним, Эверард внимательно всматривался в него, изучая поблекшие краски, расплывчатые черты, смертельную бледность лица и суровый, застывший взор; прошлой ночью все это выглядело иначе: искусственный свет, озарявший картину на фоне темной комнаты, оживлял бледные черты, а мерцающее пламя камина создавало впечатление, что фигура на полотне движется. Теперь, при дневном свете, это был обычный портрет в жесткой манере старинной школы Гольбейна, а ночью в нем словно что-то таилось. Решив во что бы то ни стало добраться до сути дела, Эверард поставил стул на стол, влез на него и еще внимательнее осмотрел портрет, стараясь обнаружить какую-нибудь скрытую пружину, при помощи которой картина могла отодвигаться в сторону, - такие потайные ходы часто встречаются в старинных замках, они служат для тайных посещений и побегов и известны только хозяевам замка и их приближенным. Но портрет Виктора Ли был наглухо приколочен к обшивке стены, он составлял часть этой обшивки, и полковник мог убедиться, что потайного хода, который он разыскивал, здесь нет.
Закончив осмотр, он разбудил Уайлдрейка, своего верного оруженосца, - тот, несмотря на хорошую порцию "благословенного сна", все еще находился под влиянием напитка, выпитого накануне.
- Это мне награда за воздержание, - рассуждал он, - сделаешь один глоток, а спишь дольше и крепче, чем когда перехватишь через край - выпьешь пол""дюжины, а то и целую дюжину чарок на ночной пирушке, да и после пира еще добавишь.
- Если бы напиток был чуть покрепче, - заметил Эверард, - ты бы так заснул, Уайлдрейк, что тебя поднял бы только трубный глас, возвещающий конец света.
- Вот тогда я бы проснулся с головной болью, Марк, - отвечал Уайлдрейк. - Я ведь выпил всего один скромный глоточек, а голова все равно трещит.
Давай-ка пойдем узнаем, как другие провели эту суматошную ночь. Бьюсь об заклад, всем им не терпится убраться из Вудстока; может, только они спали лучше нашего или им больше повезло с комнатами.
- Если так, ты сейчас же отправишься в хижину Джослайна и уговоришь сэра Генри Ли вернуться с дочерью в замок. Вряд ли сюда опять сунут нос эти комиссары или новые - побоятся моей дружбы с главнокомандующим, да и дурной славы самого замка.
- Ну, а как мой любезный полковник? Собирается он защищать сэра Генри и его дочку от злых духов? - спросил Уайлдрейк. - Был бы я влюблен в хорошенькую кузину, как ты похваляешься, я не стал бы подвергать ее ужасам Вудстокского замка, где черти… прошу у них прощения, они, верно, слышат каждое слово… где эти веселые домовые резвятся от зари и до зари.
- Мой дорогой Уайлдрейк, - отвечал полковник, - я тоже думаю, что наш разговор кто-то, может быть, подслушивает, но это меня мало беспокоит, я прямо все выскажу. Я уверен, что сэр Генри и Алиса не замешаны в этом дурацком заговоре: порукой тому его гордость, ее скромность и рассудительность обоих; никто не может заставить их участвовать в таких нелепых проделках. Но здешние нечистые духи - твоего поля ягоды, Уайлдрейк, это рьяные роялисты. Сэр Генри Ли и Алиса, конечно, с ними не связаны, но им нечего бояться этих таинственных махинаций, в этом я уверен. Кроме того, сэру Генри и Джослайну известей в замке каждый уголок, с ними потруднее будет разыграть такую чертовщину, чем с посторонними. Давай-ка займемся туалетом, а когда вода и щетка сделают свое дело, посмотрим, что предпринять дальше.
- Ну, уж мою постылую пуританскую хламиду и чистить не стоит, - проворчал Уайлдрейк" - Если бы не эта стофунтовая ржавая шпага, которой ты меня наградил, я больше смахивал бы на банкрота-квакера.
Но ты-то у меня сейчас станешь таким щеголем, каких ваши лицемерные плуты и не видывали.
Тут он запел любимую песенку роялистов:
Хоть ныне опустел Уайтхолл
И стены в нем паук оплел,
Но близок срок - и на престол
Наш добрый король возвратится.
- Ты забыл про тех, кто в других покоях, - заметил полковник Эверард.
- Нет… Я помню тех, кто прячется в здешних тайниках, - отвечал его друг, - я пою для веселых домовых, они меня за это еще больше полюбят. Знаешь, приятель, эти черти - мои bonos socios; когда я с ними встречусь, бьюсь об заклад, они окажутся такими же отчаянными ребятами, как те, кто служил со мной под командой Ламфорда и Горинга… Когти острые, спуску никому не дают, желудки бездонные - ничем не наполнишь, гуляки, кутилы, пьяницы, драчуны… спят прямо на земле, храбро умирают, не снимая сапог. Да, прошли наши славные денечки! Нынче и у кавалеров в моде ходить с постными лицами, особенно у пастырей, которые потеряли своих свиней-прихожан. Те времена как раз по мне, никогда у меня не было и не будет лучших дней, чем во время этого жестокого, кровавого, чудовищного мятежа.
- Ты всегда был дикой морской птицей, Роджер.
Даже фамилия у тебя подходящая. Ты всегда предпочитал шторм штилю, бурный океан - тихой заводи, жестокую, отчаянную борьбу с ураганом - обеспеченной жизни, удобству и покою.
- Наплевать мне на тихую заводь - еще какая-нибудь старушка будет там ячменем кормить. Я не поплетусь, как бедный домашний селезень, разинув клюв, на ее зов. Нет, Эверард, я люблю свист ветра под крыльями, люблю нырять на гребне волн, то погружаться в пучину, то взвиваться в небеса… Вот жизнь дикого селезня, мой степенный друг! Такую жизнь мы вели в гражданскую войну… Прогонят из одного графства - перебираемся в другое; сегодня разбиты, завтра победители; сегодня голодаем в доме бедняка-кавалера, завтра пируем в кладовой какого-нибудь просвитерианина, приступом берем его погреб, буфет, судейский перстень, хорошенькую служанку - все, что подвернется под руку.
- Хватит, друг, - остановил его Эверард, - не забудь, что я тоже пресвитерианин.
- Тем хуже для тебя, Марк, тем хуже, - сказал Уайлдрейк, - но ты ведь сам говоришь - в это не стоит углубляться. Пойдем лучше, посмотрим, как поживает твой пресвитерианский пастор мистер Холдинаф, успешнее ли он сражался с нечистой силой, чем ты, его ученик и последователь.
Едва они вышли из комнаты, как их обступили часовые и обитатели замка; они принялись бессвязно рассказывать о своих ночных страхах - все они минувшей ночью видели и слышали что-нибудь необычайное. Нет нужды пересказывать подробно, что болтал каждый из них; говорили они с огромным рвением - в подобных случаях люди считают позором, если увидели и пережили меньше, чем остальные.
Самые умеренные рассказывали только о звуках вроде мяуканья кошки, рычания собаки или даже хрюканья свиньи. Другие слышали, как кто-то вколачивал гвозди, пилил, звенел цепями, шелестел шелковым платьем, как играла музыка, - словом, все слышали совершенно различные звуки. Некоторые клялись, что ощущали разные запахи, особенно запах горящей смолы - дьявольского происхождения, конечно; кое-кто не клялся, но утверждал, что видел призраки вооруженных людей, безголовых лошадей, рогатых ослов и шестиногих коров, не говоря уже о черных фигурах с козлиными копытами, которые ясно доказывали, к какому царству они принадлежат.
Часовые все до единого были свидетелями этих ночных беспорядков, поэтому ни один не мог помочь другому, все они напрасно звали на помощь corps-de-garde, которые сами трепетали, каждый на своем посту; решительный противник легко мог бы овладеть всем гарнизоном, но среди всеобщей alerte никто не пострадал; казалось, духи не стремились причинить никому вред, а хотели только немного попугать. Попало лишь одному злополучному кавалеристу, который сопровождал Гаррисона почти во всех походах, а в эту ночь стоял на часах в той самой передней, где, по совету Эверарда, был поставлен сторожевой пост.
Он прицелился из карабина в какое-то существо, которое внезапно появилось перед ним; карабин вышибли у него из рук, а самого свалили с ног прикладом. Его разбитый лоб, да еще мокрая постель Дееборо, на которого во время сна вылили ведро помоев, - вот и все ощутительные последствия ночных беспорядков.
Мистер Томкинс степенно доложил, что в спальне генерала Гаррисона все было тихо, генерал провел ночь спокойно, хотя все еще находился в каком-то оцепенении и во сне все время сжимал кулаки; из этого Эверард заключил, что заговорщики оставили генерала в покое, решив, что он уже достаточно поплатился вечером.
Затем полковник отправился в спальню, занятую почтенным Десборо и философом Блетсоном. Те уже проснулись и теперь занимались своим туалетом. Первый только рот разевал от изумления и страха. Стоило Эверарду появиться, как выкупанный в помоях и до смерти перепуганный полковник стал горько жаловаться, что очень плохо провел ночь; он громко роптал на своего влиятельного родственника за то, что тот втянул его в дело, которое причинило ему столько неприятностей.
- Уж не мог его превосходительство, мой родственник Нол, - жаловался он, - бросить своему бедному родичу и зятю подачку где-нибудь в другом месте, а не в этом Вудстоке. Не дом, а сатанинский горшок с кашей. Не под силу мне есть похлебку из. одной чашки с чертом, не под силу… Не мог он выбрать для меня спокойное местечко, а этот чертов замок отдать кому-нибудь из своих попов или проповедников: они знают библию, как список личного состава. А я разбираюсь в ногах чистокровной лошади да в упряжке волов лучше, чем во всяких там книгах Моисеевых. Откажусь я от этого дела, откажусь наотрез; ни за какие блага в мире не стану я больше связываться с дьяволом, не говоря уж о том, чтобы стоять на голове целую ночь или купаться в помоях.
Нет, нет! Не на такого дурака напали!
Блетсон разыграл комедию иного сорта. Лично он ни на что не мог пожаловаться, наоборот, заявил он, в жизни еще не спал он так сладко; вот только негодяи часовые каждые полчаса поднимали тревогу, стоило лишь кошке пробежать мимо. Лучше бы ему "проспать эту ночь на шабаше у ведьм, если только они существуют", - заключил он.
- Значит, вы не верите в привидения, мистер Блетсон? - спросил Эверард. - Я раньше тоже относился к этому скептически, но, честное слово, сегодня ночью со мной случились довольно странные вещи, - Сны, сны, сны, мой простодушный полковник, - самодовольно ответил Блетсон, хотя побледневшее лицо и дрожащие руки его доказывали, что храбрость его напускная. - Старик Чосер объяснил истинную причину этих сновидений, сэр. Он частенько бывал в Вудстокском лесу, и там…
- Чейсер? - переспросил Десборо. - Судя по имени, это какой-то охотник. Дух его, что ли, бродит здесь, как дух Герна в Уиндзоре?
- Чосер, мой милый Десборо, - пояснил Блетсон, - как известно полковнику Эверарду, один из тех замечательных людей, которые живут многие века после смерти, чьи слова звучат у нас в ушах, когда их кости давно уже истлели.
- Ладно, ладно, - ответил Десборо, который ровно ничего не понял из этой характеристики старого поэта, - меня больше интересует его комната, чем его общество; какой-нибудь колдун, бьюсь об заклад. Так что же он говорил про сны?
- Сны - это результат легкого приступа печени; я позволю себе напомнить полковнику Эверарду его стихи, - сказал Блетсон, - для тебя-то, Десборо, это китайская грамота. Старик Джеффри приписывает все ночные кошмары излишку соков:
Из-за него терзают сон людей
То жала стрел, то языки огней.
Коль соки меланхолии в ком бродят,
Они с собою к спящему приводят
Медведей черных, и быков больших,
И прочих - черти пусть изжарят их.
Пока он декламировал, Эверард заметил, что из-под подушки достопочтенного члена парламента торчит какая-то книжка.
- Это что, Чосер? - спросил он, протягивая руку. - Сейчас я сам прочту это место.
- Чосер? - повторил Блетсон, торопливо преграждая ему путь. - Нет, нет… это Лукреций, мой любимец Лукреций. Но я не могу вам его показать, я там сделал кое-какие пометки для себя.
Но Эверард уже успел взять книгу в руки.
- Лукреций? - спросил он. - Нет, мистер Блетсон, это не Лукреций, а более достойный спутник в трудную минуту… Тут нечего стыдиться. Только ведь мало положить книгу под подушку, Блетсон, нужно хранить ее в сердце, от этого будет больше толку, чем от Лукреция или Чосера.
- Что это за книга? - забормотал Блетсон, покраснев от стыда. - А, библия, - сказал он, презрительно отбросив ее в сторону, - одна из книжек моего секретаря Гибеона…Эти евреи ужасно суеверны…
Знаете, еще во времена Ювенала:
Qualiacunque voles Judaei somnia vendunt.
Ручаюсь, он подсунул мне это старье как талисман.
Намерения-то у этого дуралея были добрые.
- Вряд ли он положил бы вам Новый завет, да и Ветхий тоже, - заметил Эверард. - Полноте, Блетсон, не стыдитесь самого благоразумного поступка в вашей жизни. Что же тут плохого, что вы стали искать помощи у библии в трудную минуту?
Самолюбие Блетсона было оскорблено до такой степени, что взяло верх над природной трусостью.
Его тонкие костлявые руки задрожали от обиды, лицо и шея залились краской, голос стал хриплым и гневным, как у, словом, совсем не как у философа.
- Мистер Эверард, - вскричал он, - вы, сэр, человек военный; поэтому, сэр, вы, кажется, считаете себя вправе говорить штатскому человеку все, что вам заблагорассудится, сэр. Но позвольте вам напомнить, сэр, что есть границы человеческому терпению, сэр, и насмешки, которых ни один уважающий себя человек не простит, сэр… Я требую, чтобы вы извинились за ваши слова, полковник Эверард, и за ваши неуместные шутки, сэр… иначе вы услышите от меня такое, что не обрадуетесь.
Эверард не мог удержаться от улыбки при виде этого приступа храбрости, вызванного оскорбленным самолюбием.
- Послушайте, мистер Блетсон, - сказал он, - я солдат, это правда, но я никогда не отличался кровожадностью, и мне не к лицу, как христианину, посылать прежде времени еще одного вассала в царство тьмы. Если небо дает вам время для раскаяния, я не вижу, зачем рука моя должна лишать вас этой возможности; если мы будем драться на дуэли, жизнь ваша повиснет на острие моей шпаги или на курке пистолета. Поэтому я предпочитаю извиниться. А мистера Десборо, если он уже пришел в себя, призываю в свидетели, что действительно извинился перед вами за то, что подозревал в вас хоть крупицу благочестия или здравого смысла, когда вы - раб своего тщеславия. И еще прошу простить меня за то, что я зря потратил время, стараясь отмыть эфиопа добела, а упрямого атеиста убедить вескими доводами.
Блетсон, очень довольный тем, что дело приняло такой оборот - он начал страшиться последствий, едва только вызов сорвался у него с языка, - отвечал подобострастно и с большой готовностью:
- Ладно, ладно, дражайший полковник, не будем больше говорить об этом… Извинения вполне достаточно между порядочными людьми… Оно не порочит того, кто его принимает, и не унижает того, кто извиняется.
- Надеюсь, в моем извинении не было ничего оскорбительного? - осведомился полковник.
- Нет, нет… Решительно ничего, - торопливо ответил Блетсон. - Я согласен принять любое извинение. Десборо подтвердит, что вы передо мной извинились, и дело с концом.
- Я рассчитываю, что вы с мистером Десборо будете точно излагать мои слова, когда станете касаться этого дела, - настаивал полковник. - Очень рекомендую вам обоим, если уж придется говорить об этом, ничего не искажать.
- Что вы, что вы, мы вообще об этом не заикнемся, - уверил его Блетсон, - с этой минуты решительно все забыто. Только уж никогда больше не думайте, что я способен на такую слабость, как суеверие.
Испугайся я в минуту видимой, настоящей опасности… ну что ж, все мы люди, это естественно… не стану отрицать, и со мной это может случиться, как со всяким другим. Но если меня считают способным прибегать к заклинаниям, спать с книгой под подушкой, чтобы оградить себя от нечистой силы… клянусь честью, тут можно поссориться с лучшим другом… Ну, а теперь, полковник, что нам делать, как справиться со своими обязанностями в этом проклятом месте? Если бы меня так выкупали, как Десборо, я бы умер от простуды, а с него точно с гуся вода.
Вы, как я понимаю, собрат в нашем деле… Как вы думаете, что нам предпринять?
- А вот, кстати, и Гаррисон, - отвечал Эверард. - я сообщу вам всем приказ главнокомандующего; посмотрите, полковник Десборо, он требует, чтобы вы приостановили ваши действия, и соответственно с этим выражает желание, чтобы вы покинули замок.
Десборо ваял бумагу и принялся разглядывать подпись.
- Подпись Нола, совершенно точно, - подтвердил он, разинув рот от удивления, - только вот в последнее время "Оливер" у него выходит как великан, а за ним ползет "Кромвель", словно карлик, точно фамилия скоро вовсе исчезнет. Но неужто его превосходительство, мой родственник Нол Кромвель, раз у него пока еще есть фамилия, настолько глуп, что воображает, будто его родные и друзья позволят держать себя вниз головой, пока шея не свихнется, позволят топить себя в помоях, день и ночь будут возиться с бесами, колдунами и ведьмами - и не получат за это ни пенни отступного? Черта с два (простите мои ругательства), я уж лучше ворочусь к себе на ферму, займусь скотоводством, чем буду торчать в свите у недостойного человека, пусть я и женился на его сестре. У нее ничего не было за душой, когда мы поженились, хоть Нол теперь и задирает нос.