- А фармакология зачем?! - Берия принялся за жареного поросенка. - Возьмите показания, выкупите его рукопись, неужели трудно составить план и решить его? Денег не пожалеем, деньги решают все.
- Лаврентий Павлович, тут особый случай, - снова возразил Деканозов. - По словам Исаева, рукопись в сейфе, в Лос-Анджелесе… Его друзья и адвокаты имеют право отдать папку только ему и лишь в Америке…
- А если он блефует? - спросил Берия. - Вы такое допускаете?
- А если его книгу все же напечатают?
Берия усмехнулся:
- Боитесь, расскажет о ваших берлинских девках? За такое Хозяин действительно спустит шкуру…
- Но ведь представление на меня, как на посла в рейхе, писал не Молотов, а вы…
Берия неторопливо доел поросенка, отставил тарелку и, тщательно вытерев руки туго накрахмаленной салфеткой, негромко заметил:
- Товарищ заместитель министра иностранных дел, а ведь у порядочных людей это называется шантажом. - И, перейдя на крик, рубанул: - А ну, вон из-за стола, мамацгали! Прочь отсюда!
Деканозов медленно поднялся, вышел из-за стола и, согбенный, приниженный, покинул комнату.
- Что ты предлагаешь? - Берия обернулся к Комурову.
- У нас его жена и сын. Вернее, не то чтобы жена - мать его сына, так точней… Но она старуха, с ней перестарались… И с сыном тоже, парень свернул с ума… А этот Владимиров отказывается работать с Валленбергом, если мы не дадим ему свидания с сыном…
- Он русский?
- Да.
- А если отпустить его бабу и придурка?
- Во-первых, он не поверит… Во-вторых, судя по его словам, он должен периодически приглашать американцев, чтобы они не опубликовали его вещь…
- Да ну и пусть! - взъярился Берия. - Плевать мы хотели!
Комуров покачал головой:
- Первые недели он сидел у нас на даче и диктовал о своей работе, Лаврентий Павлович… У него такие выходы, которых нет и не было ни у кого из наших… То, как он описал убийство Рэма и Штрассера, - всего в паре абзацев, - целиком проецируется на дело Кирова… И это он писал не в камере, а на даче, ожидая, когда мы "подготовим" семью к встрече… Я взял с собою расшифровку, - Комуров вышел в холл, достал из папки рукопись, отдал Берия. - Он был знаком с Каменевым, Бухариным, Крестинским; Дзержинский действительно подписывал на него приказы, и - самое неприятное - мы нашли представление Дзержинского на Красное Знамя этому Владимирову-Исаеву… И Указ ВЦИКа… Мы нашли это только вчера…
- Поезжай на хозяйство, - сказал Берия. - Рукопись я погляжу… Деканози скажи, что приму через неделю, но чтобы он не входил ко мне, а вползал на пузе… Исаева посади к Валленбергу…
- Стоит ли?
- А что? Плох швед?
- Да.
- Но голова варит?
- Даже слишком.
- Замечательно. Пиши не то что каждое их слово, а даже вздох. В воскресенье буду готов к разговору, - и Берия показал глазами на папку Максима Максимовича.
…В Кремль Берия не вернулся: не мог оторваться от работы Исаева; закончил в пять утра, долго ходил по своему сосновому бору, досадливо махнув Саркисову и двум охранникам, чтобы шли прочь, - постоянно маячили за ними затаенными тенями.
"А ведь только один человек, дай ему пистолет в руки, пустит пулю в лоб Старца, - очень медленно, пугаясь самого себя, Берия произнес эти страшные слова и снова оглянулся, не сорвалось ли с языка. - Вот оно, избавление от безумного деспота! Вот какую комбинацию бы разыграть! Вот бы что сунуть Абакумову!"
Ах, Егор, Егор! Как же не хватает тебя, Маленков! Один я, один…
Тогда-то он и сказал себе: "Исаева к такому делу надо готовить впрок, а вот если я не верну в Москву Маленкова, - в самое ближайшее время, - моя карьера кончена, Старец сделался полным психом, настроение меняется пять раз на день, ужас…"
11
Назавтра Исаева перевели в другую камеру; не успели надзиратели закрыть дверь (что-то сразу удивило в том, какой была эта камера), как стремительная, словно выстрел, догадка отторгла удивление: перед ним был изможденный, поседевший, лимоннолицый Рауль Валленберг.
Он стоял под оконцем, едва пропускавшим свет, прислонившись к стене так, словно хотел вжаться в нее, исчезнуть, и неотрывно смотрел на двух надзирателей: в глазах у него был ужас, сменившийся тяжелой ненавистью.
Только оторвавшись от лица Валленберга, Максим Максимович понял, что его удивило: стены и даже дверь были обиты войлоком; койки - деревянные, шаткие; видимо, узник пытался разбить голову о стену, понял Исаев, несчастный парень…
- Здравствуйте, - сказал он по-русски.
Валленберг молча кивнул.
- Русский еще не выучили?
Валленберг непонимающе пожал плечами, внимательно вглядываясь в лицо Исаева; потом спросил по-немецки:
- Мы не могли с вами где-то встречаться?
Исаев ответил по-английски:
- Мы встречались… То ли в вашем берлинском посольстве, то ли на Вильгельмштрассе, в министерстве иностранных дел, у Вайцзеккера… И, пожалуйста, не говорите со мной о вашем деле, я не отвечу ни на один ваш вопрос и не дам ни единого совета: каждое наше слово записывается…
Валленберг усмехнулся:
- Я знаю… Мне подсаживали многих… Только они… Сначала я вообще ничего не понимал, теперь - знаю что к чему… Вы отказываетесь говорить со мною вообще? Или найдем какую-то нейтральную тему?
- Нейтральную тему найдем… По вашему усмотрению…
- Последние семь месяцев я сижу один… Начал беседовать с самим собою… Первый шаг в шизофрению…
- Отнюдь… Каждый человек постоянно говорит сам с собою… Неважно - про себя или вслух…
- Думаете, я еще не стал пациентом дома умалишенных?
- Я не психиатр, господин Валленберг…
- Вы не представились… Как мне к вам обращаться?
- Называйте меня сокамерник. Так будет лучше - в первую очередь для вас… "Мистер сокамерник" - прекрасное словосочетание…
Заметив книгу, лежавшую на койке Валленберга, удивился:
- А мне отказали в праве пользования библиотекой… Вы - счастливчик…
- Это Библия… Прекрасное издание, странный дар главного следователя, это ведь здесь запрещенная литература.
- Позвольте взглянуть?
- Конечно… Вы шотландец или англичанин?
Исаев сухо ответил:
- Я сокамерник… Мы же уговорились… Ладно? Вам днем лежать разрешают?
- В последнее время - да… Раньше я стоял… Вы давно здесь?
Исаев взял Библию, лег на свою койку, начал листать страницы; сразу же обратил внимание на то, как кто-то отчеркивал на полях ногтем целые фрагменты.
В дверь забарабанили:
- Заключенный номер сорок, вам днем лежать запрещено!
Исаев, словно бы не поняв надзирателя, вопросительно посмотрел на Валленберга, по-прежнему стоявшего у "намордникового" окна; тот пожал плечами:
- Мне такое кричали первые полтора года… По-моему, требуют, чтобы вы поднялись…
- Вы же не знаете русского…
- Это не обязательно… Вам объяснят иначе…
- Лежать запрещено! - повторил надзиратель. - Ясно?! За нарушение режима отправим в карцер!
- Вас в карцер сажали? - поинтересовался Исаев. Валленберг ответил с усмешкой:
- Здесь в карцеры ставят, сокамерник… Это шкаф, повторяющий человеческое тело; на вторые сутки вы теряете сознание… Стакан воды и ломоть хлеба в день… Мой дядя так мечтал похудеть… Ограничивал себя в еде, два часа в день скакал на моем Пауле, невероятно сноровистый жеребец, плавал, двухчасовой массаж - ничего не помогало бедняге… Ему бы три дня карцера, прекрасная метода для похудания…
"Дурачок, - сострадающе подумал Исаев, - зачем ты даешь столько подробностей тем, кто тебя слушает? Жеребец Пауль - сладкая подробность, ее могут использовать через пару-тройку месяцев, когда ты забудешь о том, что сам назвал своего жеребца, тебя эти подробности могут ошеломить, - как узнали?! - тут-то тебя и начнут колоть вопросами…"
Исаев притулился к стене; как прекрасно, что обито войлоком, в спину не вползает могильный холод. Нежданный подарок, подумал он, странно, отчего мне не разрешено лежать? В моей камере это не возбранялось; видимо, игра уже началась - из меня делают жертву, подчеркивая блага, разрешенные Валленбергу. Ну-ну, пусть себе… Они играют, и мы поиграем…
Исаев снова начал листать страницы, обращая внимание на следы ногтя; я так гадал, вспомнил он, нет ничего надежнее, чем гадание на Библии, великая книга, каждая строка таит в себе многосмыслие…
- Ваши пометки? - спросил Исаев, кивнув на открытую наугад страницу.
- Мои легкие… Я отчеркивал мизинцем, другие, резкие, - генерала Власова, он неплохо понимал немецкий…
- Встречались?
- День в камере и три раза на очной ставке.
Исаев заметил глубокий, резкий ноготь в "Книге Пророка Иезекииля": "Сын человеческий! Когда дом Израилев жил на земле своей, он осквернял ее поведением своим и делами своими… Я излил на них гнев Мой за кровь, которую они проливали на этой земле, и за то, что они оскверняли ее идолами своими… И Я рассеял их по народам, и они развеяны по землям; Я судил их по путям их и по делам их… И пришли они к народам, куда пошли, и обесславили святое имя Мое, потому что о них говорят: "они - народ Господа и вышли из земли Его…" И пожалел Я святое имя Мое, которое обесславил дом Израилев у народов, куда пришел…"
Резкое отчеркивание Власова обрывалось именно здесь; следом шел аккуратный, едва заметный мизинец; Исаев невольно посмотрел на руки, бессильно висевшие вдоль тела Валленберга: длинные, тонкие пальцы, синеватые ногти, как у всех страдающих малокровием, достаточно ровно подстриженные (неужели ему дают ножницы? Нет, наверное, обкусывает, как и я, только у него это получается лучше; впрочем, понятно: он сидит уж не первый год, опыт - дело наживное, научусь и я, если не шлепнут в ближайшие недели).
Валленберг подчеркнул те абзацы, которые шли всего через несколько строк после того, что яростно вмял Власов: "Когда явлю на вас святость Мою… возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и приведу вас в землю вашу… и окроплю вас чистою водою - и вы очиститесь от всех скверн ваших, и ото всех идолов ваших очищу вас… И будете жить на земле, котору Я дал отцам вашим, и будете Моим народом, и Я буду вашим Богом".
Исаев начал листать дальше, ощущая неведомую ему ранее радость от чтения этой рваной, но при этом литой, единой прозы.
И снова резкое отчеркивание Власова из "Левита": "Не делайте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь, Бог ваш… Если вы будете поступать по уставам Моим… Я дам вам дожди в свое время, и земля даст произрастания свои… Если же не послушаете Меня… вас рассею между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста и города разрушены… Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их… и падут, когда никто не преследует… И не будет у вас силы противостоять врагам вашим… И погибнете между народами и пожрет вас земля врагов ваших".
Как бы в пику ногтю Власова - мизинец Валленберга: "И тогда как они будут в земле врагов их, - Я не презрю их и не возгнушаюсь ими до того, чтоб истребить их, чтоб разрушить завет Мой с ними; ибо Я Господь, Бог их… Вспомню для них завет с предками, которых вывел Я из земли Египетской пред глазами народов, чтобы быть их Богом".
Исаев поднял глаза на Валленберга:
- Молчаливые диалоги.
Тот кивнул.
- Поглядите Псалтырь… Пятьдесят девятый псалом…
Исаев закрыл на мгновение глаза, потер веки, прочитал на память:
- "Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради истины…" Вы это имели в виду?
Валленберг не мог скрыть восхищенного изумления:
- Знаете, все, кого ко мне подсаживали, сразу же начинали рассказывать о себе и спрашивать совета, как поступить… Потом начинали интересоваться мною… Изощренная постепенность. Вы - совершенно новое качество, интересно… Кстати, в этом же псалме заложено все "Откровение" Иоанна: "Ты потряс землю, разбил ее… Исцели повреждения ее, ибо она колеблется…" Но, прежде чем заглянете в "Откровение", вернитесь в "Иезекииль", по-моему, тридцать шестая глава…
- Смотрел…
- Вас заинтересовали подчеркивания посередине, я следил за вашими глазами… А вы посмотрите начало… Не ищите, я прочитаю вслух, вы меня ошеломили своей догадливой памятью, извольте изумиться моей, - Валленберг кашлянул, и Максим Максимович увидел в его глазах открытость; раньше ее не было - напряженная сосредоточенность.
- "…За то, именно за то, что опустошают вас и поглощают вас со всех сторон, - начал Валленберг, - чтобы вы сделались достоянием прочих народов и подверглись злоречию и пересудам людей, - за это, горы Израилевы, выслушайте слово Господа Бога… Я поднял руку Мою с клятвою, что народы, которые вокруг вас, сами понесут срам свой". Разве подобное не случилось с Германией? Я ведь именно поэтому и начал свою работу в…
Исаев резко прервал его:
- Мы же уговорились! Никаких бесед о наших с вами работах…
Валленберг пожал плечами:
- А мы, кстати, только и делаем, что говорим о моей работе… Следование заветам Библии - вот моя работа…
- Вы более всего оперируете Ветхим Заветом, - заметил Исаев. - Как быть с Новым?
- Его исказили переписчики начала тысячелетия, - уверенно ответил Валленберг. - Тогда уже зрела неоформившаяся, зыбкая идея Святой Инквизиции… Но и в Новом Завете я готов оперировать словами Апостола Павла: "Спрашиваю: неужели Бог отверг народ свой? Никак! Ибо и я, израильтянин, от семени Авраамова из колена Вениаминова. Не отверг Бог народа своего, который Он наперед знал…"
Исаев нашел это место в Послании Апостола Павла Римлянам, прочитал стремительно, вбирающе, разом; только особо нужные ему места он перечитывал неделями, чтобы остались навсегда в памяти.
С Валленбергом можно спорить, подумал он; именно с ним, не с Павлом; Апостол - это уже политика, а не великая проза; поэтому зачитал:
- "Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога; существующие же от Бога власти установлены. Посему противящиеся власти противятся Божию установлению, а противящиеся сами навлекут на себя осуждение…" Не кажется ли вам, что это не ошибка переписчиков, но включение экономических рычагов власти, начало борьбы за первенство?
- В какой-то мере вы правы, - кивнул Валленберг, - но следующая фраза возвращает нас к истине Божьей: "Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых…" Разве это оправдание зла? Политика таит в себе оправдание любого злодеяния, примат силы постоянен, особенно, - он вздохнул, - при наличии хорошего пропагандистского аппарата…
- И да и нет, - ответил Исаев, медленно перелистывая Библию. - Смотрите, вот вам Пророк Малахия, последние строки Ветхого Завета: "Можно ли человеку обкрадывать Бога? А вы обкрадываете Меня. Скажете: "чем обкрадываем мы Тебя?" Десятиною и приношениями. Проклятием вы прокляты, потому что вы - весь народ - обкрадываете Меня. Принесите все десятины в дом хранилища, чтобы в доме Моем, была пища, и хотя в этом испытайте Меня, говорит Господь Саваоф…" Заметьте себе, это Ветхий Завет. И речь идет не о духе, но о пище…
- Тогда цитируйте дальше, - возразил Валленберг. - "Дерзостны предо Мною слова ваши, говорит Господь. Вы скажете: "что мы говорим против Тебя?" Вы говорите: "тщетно служение Богу, и что пользы, что мы соблюдали постановления Его и ходили в печальной одежде перед лицом Господа Саваофа? И ныне мы считаем надменных счастливыми: лучше устраивают себя делающие беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются Целы". Разве это политика?
- Это бунт, - сказал Исаев. - Заключительный аккорд той политики, которая завела общество в тупик… Безвыходность, убитые надежды - дрожжи бунта… Или революции, если проецировать Святое писание на последние столетия, начиная с Конституции Северо-Американских Штатов, кончая русской революцией. Точнее говоря, революциями…
- То есть? - Валленберг не понял. - Почему множественное число?
- Потому что их было за четверть века четыре: девятьсот пятый год, февраль, октябрь… Это революции естественные, некие термодинамические взрывы общества… Была и революция сверху, двадцать девятый год, - геноцид против самых талантливых и работящих подданных, проведенный самим правительством. Ужасающий феномен, меньшинство уничтожает большинство, превращая страну в пустыню. Что же касается политики, то все Святые Благовествования - политические манифесты… Блистательная проза - верно; прозрение - да; проповедь нравственности - бесспорно, но политика присутствует в них, ибо видна тенденция… Матфей еще пытался примирить Ветхий Завет с новыми временами, он еще мог начинать с фразы: "Родословная Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его…" И ведь не кто-нибудь, по Матфею, а именно Ангел Господень сказал: "Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого; родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их". И только после этого появляется Иоанн, который крестит Иисуса..
- Верно, - Валленберг ответил не сразу. - Святой Марк вообще начинает не с Иисуса, а с Иоанна Крестителя… Интересно… Я это как-то пропустил, потому что растворился в строках, шел за Словом, не позволяя себе обсуждать его…
Исаев подумал: "Хоть какое-то оправдание и для меня; я шел за изменениями в нашей истории, растворяя себя в них… Значит, наша Идея превратилась в религию? Так, что ли? Учитывая образование Сталина, можно допустить и такой поворот сюжета…"
- А вспомните "Благовестие от Иоанна"? - предложил Исаев.
Валленберг отошел наконец от стены, сел на свою койку и, закрыв глаза, продекламировал:
- "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков… Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн… И вот свидетельство Иоанна, когда иудеи прислали из Иерусалима священников… спросить его: кто ты? Он объявил и не отрекся, и объявил, что я не Христос… Я глас вопиющего в пустыне… И они спросили его: что же ты крестишь, если ты не Христос, не Илия, не пророк? Иоанн сказал им в ответ: "Я крещу в воде, но стоит среди вас некто, Которого вы не знаете…" На другой день Иоанн видит Иисуса и говорит: "… Зри агнец Божий, Который берет на Себя грех мира"…"
Исаев, следивший по тексту за той концепцией, которую Валленберг выбирал из Иоанна, отложил Библию и, презирая себя, хрустнул пальцами - ничего не мог поделать с собою, этот звук в одиночке сделался необходимым ему, словно бы свидетельствующим то, что он жив и что звон курантов не мерещится ему, а есть явь…