И вдруг с мучительной ясностью он ощутил свою расплющенную, козявочью крошечность, ибо понял, что в этом совершенно новом для него городе - с махиной Совнаркома, с гостиницей "Москва", с "Метрополем", ставшим отелем, а в его годы бывшим вторым (или третьим?) Домом Советов, он - один, совсем один… На третьем этаже "Метрополя" в двухкомнатном номере жил Бухарин (Феликс Эдмундович как-то попросил его, "Севушкой" называл, съездить к "Бухарчику" за отзывами о работах академиков - тот особенно дружил с любимцем Ленина электротехником Рамзиным и Вавиловым; первого арестовали в конце двадцатых, другого - девять лет спустя). Там же, в однокомнатном номере, жил мудрец Уншлихт; впервые Максим Максимович увидел, как трагично изменились глаза зампреда ВЧК в восемнадцатом, после подавления мятежа левых эсеров. Уншлихт тогда тихо, на цыпочках, вышел от Дзержинского: тот никого не принимал, подал в отставку, заперся у себя в кабинете, который был одновременно совещательной комнатой и спальней (ширма отгораживала его койку); левый эсер Александрович, первый заместитель Дзержинского, старый друг по тюрьмам и ссылке, был объявлен им в розыск и провозглашен "врагом трудового народа"… Каково подписать такое? Всю следующую неделю на Дзержинского было страшно смотреть: щеки запали, черные провалы под глазами, новые морщины у висков и на переносье…
…Я совершенно один в этом незнакомом мне, новом, неизбывно родном, русском городе, повторил себе Исаев; если бы меня вывезли из тюрьмы в Германии - допусти на миг такое, - я бы знал, к кому мне припасть: тот же пастор Шлаг, актер из "Эдема" Вольфганг Нойхарт… Господи, стоит только броситься в толпу, проскочить сквозь проходные дворы Берлина, известные мне как пять пальцев, оторваться от этого "Иванова", и я бы исчез, затаился, принял главное решение в жизни и начал бы его исподволь осуществлять… И в Лондоне я бы нашел Майкла, того славного журналиста, который прилетел с Роумэном в аргентинскую Севилью, и в Штатах - Грегори Спарка или Кристину, и в Берне - господина Олсера, продавца птиц на Блюменштрассе, а к кому мне припасть здесь?! Ведь я даже не знаю адреса Сашеньки и сына! Да и дома ли они?! Этот Иванов хорошо думает, он развалил меня, когда походя заметил, что молчание по поводу семьи показывает, что это - самое затаенно-дорогое в моей жизни… Я на Родине, у своих, но это новые свои, никого из тех, с кем я начинал, нет более, все они "шпионы", все те, кто окружал Дзержинского, - "диверсанты", все те, кто работал с Лениным, - "гестаповцы"… Мне не к кому припасть здесь. И против меня работает огромный аппарат для чего-то такого, о чем я не знаю и не смогу догадаться до той поры, пока они не откроют карты, а откроют они свои карты только в том случае, если заметят, что я хоть в малости дрогнул, потек, перестал быть самим собою…
- Ну, пошли, - повторял Иванов. - После обеда покатаемся по городу, покажу новую Москву, небось интересно?
- Еще бы…
Они двинулись вниз, к Охотному ряду, который перестал быть базарным рядом, а сделался огромной площадью - шумной, в перезвоне трамваев и гудках автомобилей; как много трофейных "БМВ", "хорьхов" и "майбахов", машинально отметил Исаев; и еще очень много людей в царских вицмундирах, такие носили финансисты; он помнил эти мундиры по декабрю семнадцатого, когда участвовал в национализации банков.
- Слушайте, Аркадий Аркадьевич, - спросил Исаев, кивнув на спешивших куда-то чиновников, - а когда ввели эти вицмундиры?
- Недавно, - ответил тот. - Одновременно с переименованием народных комиссариатов в министерства.
- Смысл? Зачем отказались от наркоматов? "Народный комиссариат" - это же символ Революции.
- Не ясно? После победы произошел реальный прорыв России в мировое сообщество. Надо убрать фразеологические барьеры, на Западе, представьте себе, до сих пор плохо понимают, что такое "нарком"… В конечном итоге, какая разница? Что нарком руководит ведомством, что министр - смысл социализма от этого не меняется…
Если бы не менялся смысл, это наверняка предложил бы Ленин, когда мы вырвались в европейское сообщество после договора в Рапалло, сказал себе Исаев.
- Не согласны? - поинтересовался Иванов.
- Вы преподали мне урок: над каждым словом надо думать, у вас умеют каждое слово, словно лыко, ставить в строку…
- Вы поразительно сохранили язык, - задумчиво сказал Иванов. - У вас прекрасный русский, нашим бы нынешним чекистам так говорить, как старая гвардия…
- Вы записываете наш разговор? - спросил Исаев. - Или в этом нет нужды, внесете мои ответы в протокол допроса по памяти?
- Будет вам… Меня-то не считайте монстром, как не стыдно…
- Стыдить меня не стоит, Аркадий Аркадьевич… В камере сижу я, а не вы… Про запись я спросил вот почему: стоит ли реанимировать царские вицмундиры? Ну ладно, отменили "командиров" и вернули "офицеров", лампасы, золотые погоны… Допускаю, в сорок третьем надо было думать о той части страны, которую предстояло освобождать… А там в каждом городе выходили собственные нацистские газеты, которые редактировали наши люди, работала русская полиция, агентура, свои палачи, лютовали свои подразделения СД; надо было продемонстрировать тем, кто прожил в оккупации годы, что мы от комиссаров отступили к прежней России; компромисс; отсюда, как я понимаю, замена института комиссаров на "замполитов"… Но зачем сейчас гражданских чиновников одевать во все царское? Вам сколько лет, Аркадий Аркадьевич?
- Тридцать семь, - ответил тот несколько рассеянно, стараясь, видимо, скрыть раздражение.
- Значит, помните форму царских жандармов? Милиционеры одеты именно в жандармскую форму! Только что без аксельбантов… Вы, кстати, читали в книгах по истории, что главным лозунгом солдатской массы в семнадцатом году был "Бей золотопогонников!"?
- Золотопогонниками были дворяне, - возразил Иванов. - Мой отец из бедняков, Всеволод Владимирович. Так что речь надо вести не о форме, но о содержании.
- Генерал Шкуро из крестьян. Сотрудник Гиммлера генерал Краснов был сыном сельского учителя, да и нацист Бискупский, генерал царя, тоже из разночинной семьи.
- Нет, - вздохнул Иванов, - ничем я вам не смогу помочь, ежели вы такое несете, честное слово… Я вас слушаю с интересом, мотаю на отсутствующий ус, но если мы остановим всю эту уличную толпу и я разрешу вам высказать то, что вы только что говорили мне, вас втопчут в асфальт.
…В ресторане "Москва" они устроились возле окна; вид на Кремль был ошеломляющим; Исаев нашел глазами те окна в "Национале", где жили Ильич и Надежда Константиновна; Каменев жил этажом выше, рядом с ним был приготовлен двухкомнатный номер для Троцкого, но наркомвоенмор сразу же перебрался в свой поезд, который сделался его штабом, - вплоть до конца двадцатого мотался по фронтам: в номере жили его жена Наталья Седова и сыновья Сережа и Лев.
- Я предлагаю меню, - сказал Иванов, разглядывая наименования блюд, написанные на шершавой серой бумаге от руки. - Закуска: селедка с картошкой, две порции икры и балык. Сборную солянку будете? Не забыли, что это такое?
- Я просто не знаю, что это такое, - ответил Исаев. - В Москве и Питере такого в мое время не было, во Владивостоке подавали все больше рыбные блюда.
Иванов поднял глаза на Исаева, в них было сострадание:
- Тогда обязательно угощу сборной солянкой… Это наше, типично русское… Потом возьмем рыбу "по-монастырски", тоже из серии забытых блюд, так сказать, золотопогонных… Традиционная еда, наша, не "деваляй" какой или "шнитцель"… Русская кухня вполне может соревноваться с французской, и не только соревноваться, но и победить… Это я вам - за вицмундиры, - рассмеялся Иванов, - под ребро, чтоб знали, на что замахиваетесь… "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь" - формула отлита в бронзу…
Исаев хотел сказать, что помнит ярость Ильича, когда Сталин предложил включить Украину, Закавказье, Белоруссию и Туркестан в состав РСФСР, автоматически подчинив их Москве; Ленин ярился так, как умел яриться только он - открыто, с гневом: не включение в РСФСР, а добровольное соединение, с правом выхода из Союза! Не имперское поглощение, а братское соединение народов, освобожденных Революцией. Нет, этого ему говорить нельзя, я и так сказал слишком много, подумал он, но я должен был сделать нечто, чтобы - в свою очередь - раскачать этого "Аркадия Аркадьевича"; разгневанный человек чаще открывается, а мне нужно хоть в малости понять его, я хожу в потемках, они меня запутали, я ничего не понимаю, такого со мною не было еще… Однако Иванов открылся сам. После того как официантка убрала стол и поинтересовалась, что "дорогие гости" возьмут на "третье" (единственное слово, что осталось от моих времен, подумал Исаев; на Западе это называют "десерт"; мы во время революции "третьим" называли компот), генерал заказал мороженое с вареньем и кофе, дождался, пока официантка отошла, достал из кармана фотографию и протянул ее Исаеву:
- Знаете этих людей?
- Одного знаю очень хорошо. Это Эйхман, в гестапо он занимался уничтожением евреев… Я же писал о нем, когда работал на даче…
- Читал… Очень интересный материал… Эйхман скрылся… Мы делаем все, чтобы найти этого изувера… А тот, кто рядом с ним? В штатском?
- Знакомое лицо… Очень знакомое… Я этого человека видел…
- Не в гестапо?
- Гестапо - не моя епархия, - усмехнулся Исаев. - Я бы застрелился, доведись мне там работать…
Иванов искренне удивился:
- Почему?! С точки зрения разведчика - это поразительный объект для оперативной информации.
- Верно. Но мне пришлось бы, как и всем сотрудникам Мюллера, принимать участие в допросах, которые чаще всего сопровождались пытками… А пытали там не своих, а наших… Вы бы смогли там работать?
- Вопрос жесткий, - Иванов ответил не сразу, лоб собрало морщинами, лицо как-то постарело, выявилась тяжелая, многолетняя усталость. - Я сразу и не отвечу. Вы меня поставили в тупик, честно говоря… Ладно, а у вас, в шестом управлении, в разведке, у Шелленберга, вы этого человека не встречали?
- Нет. Я его встречал где-то в посольствах… Или у Риббентропа, на Вильгельмштрассе…
- Когда? В какие годы?
- Опять-таки боюсь быть неточным, но это были последние месяцы войны…
- Сходится, - сказал Иванов, и то напряжение, которое так изменило его лицо, сменилось расслабленностью; даже на спинку стула отвалился. - Фамилию не помните?
- Нет.
- Кто он, судя по лицу, по национальности?
- Я не умею определять национальность по лицу, ушам или черепу, - ответил Исаев. - Это в рейхе знали рейхсминистр Розенберг, псих Юлиус Штрайхер и пропагандист-идеолог Геббельс… У них надо консультироваться…
- Валленберг… Вам что-нибудь говорит это имя?
Исаев снова посмотрел на фотографию, кивнул:
- Вы правы, это Валленберг, банкир из Швеции.
- Вам не кажется странным, что еврейский банкир из Швеции дружески беседует с палачом еврейского народа?
- Шведский банкир, - уточнил Исаев, - в Швеции нет национальности, там есть вероисповедание… Валленберг, мне кажется, был католиком… Он работал в шведском посольстве в Будапеште, там Эйхман не только уничтожал евреев, но старался часть несчастных обменять на машины и бензин для рейха… Видимо, Валленберг, как и граф Бернадотт, родственник шведского короля, пытался спасти как можно больше несчастных…
Иванов спрятал фотографию в карман, дождался, пока официантка расставила на столе мороженое и кофе, а потом сказал:
- Дело в том, что Валленберг у нас… И мы располагаем данными, что он сотрудничал с Эйхманом… В общем-то, вы могли убедиться в этом, разглядывая их улыбающиеся лица, - говорят не враги, а друзья… Мы не хотим портить отношения со шведами, нам хочется провести открытый суд, изобличить Валленберга, а потом выслать его к чертовой матери в Стокгольм… Мы попали в сложное положение, понимаете? Я расскажу вам суть дела, если согласитесь помочь мне…
- То есть?
- Либо мы переведем вас в камеру к Валленбергу и вы, как Штирлиц, а не Исаев, убедите его в целесообразности выйти на открытый процесс, принять на себя хотя бы часть вины в сотрудничестве с Эйхманом, то есть с гестапо, или же на открытом процессе дать показания - в качестве Штирлица, а не Исаева, - что вы знали о сотрудничестве Валленберга с Эйхманом…
- Второе исключено: вас уличат во лжи… Я, чтобы вернуться на родину, сказал англичанам, что являюсь русским разведчиком; Максим Максимович Исаев, он же Юстас, вы читали мою исповедь…
- А если не это обстоятельство? Вы бы предпочли второе предложение?
Исаев ответил не сразу; конечно, второе, думал он, это мой единственный шанс… На открытом процессе я скажу всю правду, если только там будут иностранные журналисты и наши писатели вроде Вишневского и Эренбурга, как на Нюрнбергском процессе…
- Я боюсь, что после процессов тридцатых годов, - сказал Исаев, - если не будет иностранной прессы со всего мира, если об этом не будет снят фильм, вам не поверят… Жаль, кстати, что процессы над генералами Власовым и Малышкиным были закрытыми… Я не мог понять, отчего их не транслировали по радио… Измену, настоящую, а не мнимую, надо обличать публично, чтобы люди слышали и видели воочию…
- Беретесь написать сценарий вашего поединка с Валленбергом на открытом процессе, где будет пресса и кино со всего мира?
- Он отрицает связь с гестапо?
Иванов долго смотрел в глаза Исаева, не в надбровье, не на уши, а именно в глаза; потом, вздохнув, ответил:
- Да.
- Я должен ознакомиться с документами, Аркадий Аркадьевич. Это во-первых. После этого процесса я наверняка тоже буду осужден как штандартенфюрер СС Штирлиц, и не только осужден, но и ликвидирован - лжесвидетеля полагается нейтрализовать, это во-вторых. И вообще вся ваша конструкция кажется мне липовой, потому что, как только английские журналисты сделают мои фото, а хроникеры перешлют в Лондон пленку, вас схватят за руку, и это будет такой позор, от которого не отмоешься: русский Юстас играет роль немца Штирлица…
- Хорошо, а если мы предпримем такие шаги, что Лондон промолчит?
Исаев вздохнул:
- Будет вам, Аркадий Аркадьевич! Я ж в разведке побольше вас отслужил…
- И все-таки, - поднимаясь из-за стола, повторил Иванов, - если мы решим вопрос с Лондоном, вы согласитесь оказать услугу Родине?
- Сначала вы мне должны доказать, что эта услуга нужна Родине. Затем вы должны устроить мне встречу с семьей, а потом объяснить, как вы "решите вопрос с Лондоном"…
- Подождите пару минут, я вызову машину, - сказал Иванов.
- Только не уходите на сутки, как Сергей Сергеевич, меня в милицию заберут, денег-то нет, - усмехнулся Исаев. - Чем я расплачусь за такой сказочный обед?
…Когда они спустились к "ЗИСу", Исаев сразу заметил, что рядом с шофером сидит чем-то знакомый ему человек; наклонил голову, словно бы завязывал шнурок ботинка; заметил он и то, что возле двери салона сидел бугай с майорскими погонами; он, таким образом, оказался посередине - между майором и Ивановым, как и полагается арестованному.
Когда "ЗИС" резко взял с места, тот, что сидел возле шофера, распрямился и медленно повернул голову. Это был Макгрегор.
7
- Знакомьтесь, Всеволод Владимирович, это Викентий Исаевич Рат, наш сотрудник, - сказал Иванов. - Лондон у нас оборудован неподалеку в стране, как говорится, доверяй, но проверяй. Не заподозрили игру? Как язык нашего Макгрегора?
- Блестящая работа, - ответил Исаев. - Поздравляю.
Сказать ли им про трамвайный перезвон, который удивил меня, когда они гнали на "военный аэродром", подумал Исаев, или приберечь? Видимо, стоит приберечь, потому что у меня тогда только мелькнула тень подозрения, я действительно верил, что попал к англичанам, я был слишком счастлив, когда после этого ублюдка "никс фарштеен" и одеяла с клеймом теплохода "Куйбышев" услышал оксфордское придыхание; слишком страшно было поверить, что в смрадный трюм меня бросили свои…
- Честно признаться, - сказал Рат и, словно мальчишка, став на колени возле шофера, повернулся к Исаеву, - я здорово волновался, когда шел к вам на первую встречу.
- Встречей я определяю мероприятие иного рода, - усмехнулся Исаев, завороженно разглядывая улицу Горького. - Вы шли на допрос, а не на встречу.
- Вопрос с Лондоном, который вы определяли как "главный", - решен, правда? - спросил Иванов.
- Осталось решить еще два, - ответил Исаев.
- Я помню.
- А как называется этот проспект? - спросил Исаев, когда они переехали мост, переброшенный через подъездные пути Белорусского вокзала.
- Ленинградский, - ответил Рат. - Ведет к Химкинскому водохранилищу, прекрасные пляжи, сосновый бор, трудящиеся отдыхают по воскресеньям.
- Посмотрим?
Иванов кивнул:
- Рабочие новостройки посетим в следующий раз, у меня скоро совещание, руководство не поймет, если я опоздаю.
- Вы - руководство, - Исаев усмехнулся. - Так вас называет секретарь.
Иванов пожал плечами:
- Штампы довольно быстро входят в обиход, вытравить их куда труднее… Я должен быть у товарища Абакумова, он министр - это и есть руководство…
- Санкцию на свидание с женой и сыном дадите вы? Или руководство?
- Это не простой вопрос, Всеволод Владимирович… Мы разделим его на два этапа…
- То есть?
- С матерью вашего сына вы встретитесь в ближайшие дни, после того как начнете писать сценарий… Стенограф Коля, видимо, неприятен вам, так что я попрошу подключиться к работе милого Макгрегора… Не возражаете, Викентий Исаевич? - не глядя на Рата, утверждающе спросил Иванов.
- Я с радостью, - ответил тот. - С Максимом Максимовичем одно наслаждение трудиться, школа…
- Вы не спросили мое мнение, Аркадий Аркадьевич, - сказал Исаев, продолжая жадно смотреть на людей, шедших по проспекту, на очереди возле троллейбусных остановок, на витрины магазинов, не мог скрыть восхищения стадионом "Динамо" (Иванов заметил: "Наш, мы строили") и повторил: - Мое мнение вас не интересует?
- Отводите Рата?
- Отнюдь… Я начну работать лишь после того, как получу свидание с… женой… матерью моего сына… И с ним, Саней…
- Договорились, - легко согласился Аркадий Аркадьевич. - Накидайте пару страничек плана сценария, никакой конкретики, вероятия… После этого получите встречу. Если передадите наметку, встреча состоится на квартире… Не напишете - свидание в тюрьме.
- В тюрьме… - повторил Исаев.
- Подумайте, - сказал Иванов. - Я понимаю ваше состояние, но не торопитесь с окончательным ответом… Ваше постоянное недоверие к нам, своим коллегам, может обернуться всякого рода непредвиденными трудностями, Всеволод Владимирович.
- Я ответил, Аркадий Аркадьевич. Другого ответа не будет…
Под утро Исаев проснулся от истошного вопля; он вскочил с койки, потер лицо; выл кто-то совсем рядом, скорее всего, в соседней камере; потом он услышал крик; немец, голос знакомый, господи, это же Риббе - тот, с которым Макгрегор сводил его в "Лондоне".
- Нет, нет, молю, не надо! Я согласен! - вопил Риббе. - Не надо!
- А когда ты пытал коммунистов, о чем ты думал?! - человек не кричал, но говорил с болью, громко; потом забубнил переводчик.
- Я не пытал! Клянусь! Я никогда никого не пытал! Я работал в картотеке, пощадите, молю!