* * *
Осень ушла так же незаметно, как и пришла. Редкий дождь радовал людей, запасающих на зиму дары земли. Красно-коричневые шары дикого граната, желтобокие сочные груши, нежные сливы, вязкие на вкус, но сладкие ягоды лоха – все собирали женщины. Что-то складывали в укромные уголки своих жилищ на хранение, чем-то сразу радовали своих близких, разнообразив скромную трапезу фруктами и сладкими корнями печеного аира, которые выкапывали на берегах Мургаба. За лето жители нового города успели запастись сеном для скота, и даже собрать урожай ячменя, хоть небольшой, но достаточный для будущего посева. Персаух, довольный, ходил от стойла к стойлу, хозяйским взглядом оценивая крутые бока бычков и отвислые курдюки баранов.
Белый верблюд к зиме оброс новой шерстью и так накачал свои горбы жиром, что они торчали на его спине, как пышные груди красавицы.
– Что, жуешь свою колючку? – похлопав гордеца по упругой ляжке, Персаух расплылся в улыбке.
Верблюд, работая челюстями, как жерновами для растирки ячменя, медленно повернул голову к хозяину, приблизил к нему морду и с любопытством уставился прямо в лицо. Персаух рассмеялся.
– Что, не узнал? – Верблюд моргнул, и его красивые веки, обрамленные полукружьями длинных загнутых ресниц, сомкнулись над умными глазами. – То-то же! – Персаух отодвинул от себя верблюжью морду. – Ладно, ешь, ешь, набирайся сил. Скоро мы тебе подругу поймаем, бегают тут такие, как ты, только рыжие, будет тебе и радость, и работа! Ха-ха!
Верблюд приосанился, даже жевать перестал. Высоко поднял голову, выпятив лохматую шею.
– Хорош! Хорош! И холода нипочем… А что мой каунакес? – оглянувшись на слугу, вспомнил Персаух. – Готов?
– Да, господин! – поклонился тот. – Женщины еще вчера госпоже отнесли.
– То-то… верблюд, вон, и тот новой шерстью оброс, а вождь все в старом тряпье ходит, – заворчал Персаух, мельком взглянув на свой шерстяной конас, серо-коричневыми полотнами свисающий с плеч. Белая льняная рубаха, которую Цураам бережно хранила до поры до времени, как редкую вещь, достойную только вождя, выглядывала из-под плаща у колен.
Старый каунакес, который Персаух носил как юбку, завязывая на талии, не мог согреть всего тела. Холодные северные ветра пробирали до костей, и тогда вождь приказал сшить ему длинный каунакес с бахромой из меха козла. Тогда, надев такое платье поверх плаща и рубахи прямо от шеи, можно не бояться ни ветра, ни снега, что, хоть редко, но сыпал с неба белыми хлопьями. Даже растаяв на длинной шерсти, он каплями влаги стекал с нее, не причиняя человеку вреда, как и козлу или верблюду.
С наступлением холодов все люди племени стали похожи на животных. Кутаясь в меха и шерсть, они напоминали кто овец или козлов, вставших на две ноги, кто леопардов, вздумавших удивить мир ходьбой на задних лапах. Наряднее всех был Персаух. Его черная непокрытая голова торчала на кажущейся тонкой шее из объемного каунакеса, шаром обтекающего фигуру. Но даже такая громоздкая одежда не мешала вождю везде сунуть свой нос и знать обо всех делах в племени.
Цураам же в зимние дни мало выходила из своей комнаты, ставшей для нее и храмом, и местом отдыха. Слуги постоянно поддерживали огонь в алтарном очаге, а жрица подолгу смотрела на пламя, то застыв, как терракотовая фигурка Иштар, с которой Цураам никогда не расставалась, то качаясь взад-вперед, как стебелек травы под напором ветра. Говорила жрица мало, да никто и не решался прерывать ее задумчивость, разве только муж, но и ему Цураам отвечала односложно.
Весной, когда солнце все чаще стало согревать землю, когда первые ростки трав проклюнулись из напоенных влагой семян, Цураам словно проснулась. Она оставила огонь на попечение слуг, воздавая ему должное лишь вечером, и стала уходить за пределы цитадели, к реке, которая все больше наполнялась водами, готовая вот-вот выйти из берегов. Два воина охраняли жрицу, двигаясь за ней на расстоянии. Но Цураам не думала о них. Она никого из людей не замечала, оставаясь все такой же задумчивой и радуясь лишь просыпающейся природе.
Персауха начала беспокоить перемена в жене. Не спуская ему ни в одном слове раньше, она теперь будто и не слышала ничего. Сколько раз Персаух замолкал на полуслове, ожидая возражения или хотя бы привычного молчаливого упрека, но так и уходил, не договорив и не дождавшись ответа.
Все прояснилось накануне великого праздника равноденствия, когда в покои Цураам вбежала взволнованная служанка.
– Жрица, Акуту рожает, – тихо промолвила она; только в выражении ее глаз можно было прочитать тревогу.
Цураам подскочила. Ее сухонькое личико сморщилось от напряжения. Уши, ставшие розовыми на фоне отблесков огня, как никогда походили на капюшон кобры.
– Рано… рано дитя на свет попросилось, – промолвила Цураам, вторя своим думам. – Но на то воля богов! Иди, – приказала служанке, – скажи там, чтобы готовили ягненка и костер для жертвы. Я воскурю травы в честь Иштар и приду.
Когда ароматный дым от зажженных трав заполнил комнату и струйкой пополз к узкому проему под потолком, жрица, затянула песнь Богине Плодородия:
Милосердная царица,
Мать всех земель,
Великая целительница древнего племени,
В твоих руках судьбы женщин,
Как судьба первенца невинной девы…
Закончив, она накинула конас и поспешила в дом охотника.
Но милосердная царица не снизошла до Акуту. Или мало ей было аромата трав, и жаждала она крови жертвенного ягненка, или веселилась богиня среди себе подобных аннунаков, не обращая внимания на мольбы людей, но бедная калека кричала всю ночь до первой зари. Как только солнце взошло над пустыней, великий Шамаш внял мольбе жрицы и послал Шартум облегчение. Мучительные схватки, отнявшие у нее все силы, закончились так же внезапно, как и начались. Шартум повисла на руках женщин, державших ее под локти, и в руки жрицы из разверзшегося лона выпал младенец.
– Девочка! – сообщила Цураам, приняв ребенка. – Царица!
Женщины переглянулись, услышав последнее. Никто из беременных женщин племени не удостаивался такого внимания, как Акуту, которая сейчас безвольно висела на руках соплеменниц. Меж собой все шушукались, строя всякие предположения, но сейчас в словах жрицы, которую почитали, как пророчицу, прозвучало то, что еще больше озадачило. Девочка никак не походила на ребенка с великим будущим. Родившись на два месяца раньше срока, она даже не кричала, только беспорядочно водила тоненькими ручонками с невероятно большими для них ладонями и вращала огромными темно-синими, затуманенными, как у всех новорожденных, глазками.
Цураам окунула ребенка в чан с водой. Маленькое личико девочки съежилось, она зажмурилась, натужилась, и, наконец, в комнате раздался ее крик. Шартум, которую уложили на возвышение, укрытое охапкой шкур, приоткрыла глаза. Если бы кто в это время заглянул в них, то увидел, как грусть и безысходность плещутся в черном омуте расширенных зрачков.
– Дитя… – промолвила она и потянулась к дочке рукой.
– Девочка, – спеленав малютку, жрица поднесла ее к матери.
Цураам не заметила, как в комнату вошли мужчины: Персаух, Парвиз, Абаттум. Жена последнего не так давно тоже освободилась от бремени и подарила мужу еще одного сына.
– Большое будущее у твоей дочери, Шартум, – медленно проговорила жрица. В последнее время этим именем никто не звал жену охотника; улыбка тронула ее губы в благодарность за это. – Она вырастет красивой, как ты, ловкой и смышленой, как отец, – продолжала Цураам, – какое имя ты дашь ей? – вопреки правилам, следуя которым века, новорожденных называли жрицы, спросила Цураам.
Шартум, ласково глядя на дочь, впервые пригубившую грудь, тихо сказала:
– Камиум.
– Да будет так! Небесная… достойное имя!
Цураам закрыла глаза. Перед ее взором предстал молодой мужчина – уже прошедший пору взросления, красивый, с аккуратной бородкой и пышными черными кудрями, лежащими на широких плечах. Юноша стоял склоненным перед прекрасной девушкой, одетой в расшитое сложным цветным орнаментом полотняное платье. Ее грудь покрывало богатое ожерелье из камней и золота, а в волосах, собранных на затылке в валик, сияло навершие удивительной заколки в виде цветка.
– Цураам, – оклик Персауха размыл видение, и жрица не успела разглядеть тот золотой цветок.
Грудь Цураам поднялась высоко от глубоко вдоха. На выдохе из ее уст вырвались слова пророчества:
– Судьба этой девочки связана с судьбой нашего сына. Они сплетены, как орел и змея на моем амулете…
Сердце Персауха отозвалось болью, но он не стал расспрашивать Цураам, какого сына она имеет в виду, знал, что большего жена не скажет, но сам чувствовал, что речь о том мальчике, которого он давным-давно оставил в Аккаде. Все прошедшие годы Цураам думала о нем. И молчание, в которое она погрузилась зимой, связано с мыслями о младшем сыне. Цураам ждала его и надеялась на встречу. Потому и судьба этой новорожденной девочки так важна для нее.
Парвиз и Абаттум переглянулись, поняв только, что жрице открылась какая-то тайна, связанная с малюткой. Но будущее оставалось вдали, а сейчас Шартум прижимала к себе крохотное тельце дочки и смотрела на нее так, словно прощалась. В лице женщины, казалось, не осталось и кровинки, силы оставляли Шартум, ее рука расслабилась, и ребенок, упустивший сосок, недовольно захныкал. Цураам подхватила едва не упавшую девочку. Парвиз бросился к жене.
– Шартум! – он припал на колени перед ней.
Шартум приоткрыла глаза, в которых витал образ смерти, и потянулась рукой к своему ожерелью.
– Камиум…
Имя дочери стало ее последним словом. Женщины всхлипнули, но жрица цыкнула на них и присела рядом с Парвизом.
– Не горюй, охотник, она прошла свой путь. Ты найдешь себе другую жену. А дочь я отдам Мее, она ее выкормит вместе со своим сыном.
Абаттум склонил голову, соглашаясь со жрицей. Он потянулся к ребенку, но Парвиз, словно очнувшись, опередил его и взял дочку из рук Цураам. Он долго вглядывался в ее маленькое личико, дрожащей ладонью прикоснулся к черной головке.
– Надо завязать платочек, – осторожно водя пальцами по макушке девочки, промолвил он, – у нас так делают. Я хочу, чтобы моя дочь хоть в чем-то унаследовала наши законы.
Цураам согласно кивнула. Тут же ей подали тонкий льняной отрез ткани. Цураам сложила его косынкой и подала Парвизу. Отец положил дочку рядом с уснувшей матерью, взял платочек, приложил его сгибом к лобику, присмотрелся, сдвинул повыше к темечку, завел концы косыночки назад, к шейке, скрестил осторожно, вывел снова ко лбу и завязал над ним узлом.
– Вот так. Так делают наши женщины.
Потом Парвиз поднял дочь и отдал Абаттуму. Тот прижал дитя к себе, словно защищая, и вынес.
– Стой! – закричал ему в след Парвиз.
Он склонился над Шартум, снял ожерелье, которое подарил ей, когда они стали мужем и женой. Охотник стиснул зубы, когда почувствовал тепло от еще неостывшего тела. Он вспомнил, как Шартум с восхищением разглядывала подарок, трепетно прикасаясь к золотым листьям и бирюзовым бусинам между ними.
– Возьми, это дар от матери, она так хотела, – голос Парвиза прозвучал глухо, звукам мешала выскользнуть сдерживаемая боль.
Цураам положила ожерелье на ребенка. Девочка зашевелилась, намереваясь заплакать.
– Иди, иди, – жрица подтолкнула брата усопшей, – ей тепло матери нужно, отдай ее Мее.
Абаттум ушел.
* * *
Шартум похоронили в обыкновенной яме, в стороне от могил, которые за непродолжительное время успели вырасти на такыре неподалеку от стен цитадели.
Обида душила Парвиза. Он никак не хотел соглашаться с обычаями пришельцев, по которым человека, имеющего увечья, нельзя хоронить рядом с воинами или другими достойными членами племени. Дабы не осквернить землю останками Акуту, стенки могилы устлали стеблями прошлогоднего камыша. Ту, смех которой еще совсем недавно звучал над долиной Мургаба, уложили на бок, лицом на закат, чтобы всю свою дальнейшую жизнь в Стране Без Возврата она могла видеть только, как солнце погружается в ночь. Мать Шартум поставила перед дочерью кувшин, в который втайне от всех положила фигурки Иштар и ее божественного мужа Думузи, как символ счастливого брака, в котором так недолго пребывала Шартум. Люди верили в благосклонность богов и молились им за своих близких, отправляя их в дальний путь с подарками.
Вскоре племя покинул и Парвиз. Он ушел, оставив на память дочери бронзовый амулет, который отлил мастер по желанию охотника. В центре круглого амулета умелец племени изобразил тюльпан. Такой же, но живой и алый, как щечки молодой девушки, когда-то пленившей сердце, Парвиз положил на могилу любимой.
Когда Парвиз уходил, ведя в поводу своего коня, камыши, растревоженные ветром, шептали вслед слова напутствия. Была в них тревога, была скорбь, но в шелесте сухих стеблей Парвизу слышался нежный перепев листьев, так напоминающий голос Шартум, ее сладострастный стон и ее последнее слово с недосказанным желанием: "Камиум…"
Глава 3. Пророчества старой жрицы
– Камиум, Камиум! – перепуганная мать пробиралась через камышовые заросли и звала дочь.
Пока Мея толкла зерно для лепешек, озорница убежала к реке. А куда еще?! Уж сколько раз находили ее там! То сидит на берегу и смотрит вдаль на поднимающееся солнце, то джиду собирает под деревом, то нарвет спелых головок рогоза, распушит их и наблюдает, как разлетаются пушинки…
– Тихо, мама, – недовольный шепот раздался снизу, и холодная ладошка прислонилась к голени.
Мея бессильно опустила руки. Всегда так: от страха все тело напрягалось, как тетива, а когда он отступал, с ним все силы уходили. Мея присела. Заросли ощетинились длинными острыми листьями, за которыми белело любопытное личико дочки. В ее озорных глазках горел неподдельный интерес.
– Что там? – прошептала Мея.
– Уточка… – дочка поманила мать ладошкой.
Мея раздвинула камыши, и тут же ввысь вспорхнула птица.
– Ну, вот… пришла, испугала птичку… – захныкала Камиум.
– Ладно, другая прилетит, – Мея решительно встала, оправила испачканную рубаху и взяла дочь за руку. – Идем, чумазая вся, а волосы колтуном, я тебе гребень дала, а? – Девочка, поджав губы от обиды, кивнула. – Почему волосы свои не расчесываешь, а?
– Гребень твой кусается и волосы мои дерет! – на высоких нотках, больше возмущаясь, чем оправдываясь, ответила Камиум.
– Еще бы не драл! – мать тащила ребенка, раздвигая камыши и злясь, что пришлось залезть в эти кишащие насекомыми заросли. – Чаще надо расчесывать! Посмотри, на кого ты похожа!
Камиум уставилась на мать. Огромные глаза, красивые, как у джейрана, смотрели с вопросом.
– На кого?..
Мея, забыв про досаду, улыбнулась. Ее сердце млело от нежности к этой маленькой баловнице. Присев перед дочкой, Мея откинула ее черные волнистые пряди со лба.
– Эх, овечка без стада, на мать ты похожа…
От удивления глаза Камиум стали еще больше, того и гляди выкатятся из орбит влажные белые шарики с крупными черными капельками.
– На тебя?.. – девочка обхватила ладошками голову Меи и, приблизив свое личико, потерлась носом о нос. Потом заливисто рассмеялась. – Ты тоже лохматая, что ли?!
Домой они вернулись веселыми. Но, помня слова Цураам, часто повторявшей, что балованная собака щенком станет, Мея в наказание заставила дочку не только терпеть, пока она расчесывала ее космы, но и помогать печь лепешки. Хотя последнее было девочке в радость. Она все с тем же природным любопытством наблюдала, как тонкий слой белого теста пузырился и превращался на стенках печи в румяный хлеб. А сколько потом было восторга в ее словах, когда вечером они все вместе садились кушать?! Камиум сама отламывала для отца кусок лепешки и с гордостью напоминала, что это она испекла.
Радость в семье омрачилась одним днем, когда Камиум, вытирая кулачками слезы со щек, вбежала в дом и, рыдая, уткнулась в колени матери.
– Что случилось, дочка, кто тебя обидел? – Мея догадалась, что дочь как всегда что-то не поделила с мальчишками, но то, что она услышала, испугало.
– Мама, почему они дразнятся? – судорожно всхлипывая, с неподдельной обидой вопрошала Камиум.
– Ну что ты, родная, так плачешь, мальчишки всегда дразнятся. Вот вырастишь, увидишь, как они будут смотреть на тебя! Тогда твое время дразниться наступит! – пошутила Мея, но Камиум расплакалась еще больше.
– Они, они… они зовут меня Мартум Акуту, но ведь ты не увечная, не калека!
Мея напряглась. Обхватила Камиум, прижала к себе, словно ее объятия могли защитить девочку от злых языков. Не сами мальчишки придумали прозвище, кто-то из взрослых чешет языками, обсуждая за стенами своих жилищ маленькую сироту. А все Цураам! Это она своими пророчествами вызывает зависть у людей к Камиум. Маленькая, несчастная кроха… Мея стиснула зубы. В ней бушевала злость, но не это, сметающее все на своем пути, чувство, а жалость к малышке, ставшей родной и самой любимой среди ее детей, придала решимости и готовности насмерть биться за ребенка.
– Сиди тут, – приказала Мея.
Камиум покачала головой, не соглашаясь.
– Сиди, я тебе говорю! – так прошептала Мея, что у девочки от того шепота мурашки поползли по коже. – Я скоро приду.