И он придвинул пистолеты к своему собеседнику; тот взял их, встал, положил на камин и вернулся на свое место.
Пишегрю поблагодарил его кивком, и незнакомец отвечал ему тем же движением.
- Теперь, - сказал Пишегрю, - начнем.
- Я жду.
- Ваше имя?
- Фош-Борель.
- Откуда вы?
- Из Невшателя. Но я мог бы зваться Фенуйо и родиться в Безансоне, поскольку моя семья из Франш-Конте и покинула его лишь после отмены Нантского эдикта.
- В таком случае я по выговору узнал бы в вас земляка.
- Простите, генерал, но как вы узнали, что я не торговец шампанским?
- По тому, как вы открываете бутылки; в следующий раз, гражданин, выберите себе другое занятие.
- Какое?
- Хотя бы книгопродавца.
- Значит, вы меня знаете?
- Я слышал о вас.
- Что именно?
- Как о яром враге Республики и авторе роялистских брошюр… Простите, я полагаю, что должен продолжить допрос.
- Продолжайте, генерал, я к вашим услугам.
- Каким образом вы стали агентом принца де Конде?
- Мое имя впервые привлекло внимание господина регента, когда оно было обозначено на роялистской брошюре господина д’Антрега, озаглавленной "Заметки о регентстве, сына Франции, дяди короля и регента Франции Луи Станисласа Ксавье"; во второй раз оно привлекло его, когда я собрал подписи жителей Невшателя под актом об объединении.
- В самом деле, - сказал Пишегрю, - я знаю, что с тех пор ваш дом стал местом встреч эмигрантов и очагом контрреволюции.
- Принц де Конде, как и вы, узнал об этом и прислал ко мне некоего Монгайяра, чтобы спросить, не хочу ли я к нему присоединиться.
- Вам известно, что этот Монгайяр - интриган? - спросил Пишегрю.
- Я опасаюсь этого, - ответил Фош-Борель.
- Он действует в интересах принца под двумя псевдонимами: Рок и Пино.
- Вы хорошо осведомлены, генерал, но у меня с господином де Монгайяром нет ничего общего: просто мы оба служим одному и тому же принцу, вот и все.
- В таком случае вернемся к принцу. Вы остановились на том, что он прислал к вам господина де Монгайяра, чтобы спросить, не хотите ли вы присоединиться к нему.
- Это так; он сообщил мне, что принц, ставка которого находилась в Дауэндорфе, примет меня с радостью; я тотчас же собрался в путь, добрался до Виссамбура, чтобы сбить со следа ваших шпионов и заставить их поверить, будто я направляюсь в Баварию. Таким образом, я спустился до Агно, а оттуда добрался до Дауэндорфа.
- Когда вы оказались здесь?
- Два дня назад.
- Каким образом принц заговорил с вами об этом союзе?
- Очень просто: меня представил ему шевалье де Конти. "Господин Фош-Борель", - сказал он принцу. Принц встал и подошел ко мне. Хотите, генерал, я повторю вам его обращение слово в слово?
- Слово в слово.
- "Дорогой господин Фош, - сказал он мне, - я знаю вас по рассказам моих соратников: они все как один десятки раз повторяли, как гостеприимно вы их принимали. Поэтому я пожелал вас видеть, чтобы предложить выполнить одно поручение, которое окажется для вас и почетным и полезным. Я давно понял, что нельзя рассчитывать на иностранцев. Возвращение французского трона нашей семье - это не цель, а предлог; враги остаются врагами, они будут делать все в своих интересах и ничего - в интересах Франции. Нет, именно изнутри следует добиваться реставрации, - продолжал он, сжимая мою руку, - я остановил свой выбор на вас, чтобы передать слова короля генералу Пишегрю. Конвент, приказавший Рейнской и Мозельской армиям соединиться, ставит его в подчинение Гоша. Он придет в ярость; воспользуйтесь моментом, чтобы убедить его перейти на службу монархии, объяснив ему, что Республика не более чем химера".
Пишегрю выслушал все это с олимпийским спокойствием, а в конце тирады улыбнулся. Фош-Борель ждал его ответа и приберег под конец упоминание о Гоше как главнокомандующем; но, как было сказано выше, Пишегрю встретил слова посланца с самой благодушной улыбкой.
- Продолжайте, - сказал он.
Фош-Борель продолжал:
- Напрасно я говорил принцу, что недостоин подобной чести; я утверждал, что единственное мое желание - служить ему в меру своих сил, то есть быть его деятельным и ревностным сторонником. Принц покачал головой и сказал: "Господин Фош, либо вы, либо никто". И, дотронувшись до моей груди, продолжал: "У вас здесь есть все, чтобы стать лучшим в мире дипломатом в такого рода делах".
Если бы я не был роялистом, я стал бы сопротивляться и скорее всего придумал бы множество превосходных предлогов для отказа, но я роялист и помышлял лишь о том, чтобы так или иначе послужить делу монархии, и я уступил.
Я уже рассказал вам, генерал, каким образом я прибыл в Виссамбур, как перебрался из Виссамбура в Агно, из Агно - в Дауэндорф; мне оставалось лишь добраться из Дауэндорфа до вашей ставки в Ауэнхайме, но сегодня утром был замечен ваш передовой отряд.
"Пишегрю сокращает нам путь, - сказал принц, - это хорошая примета".
Тогда же было решено, что, если вас разобьют, я отправлюсь к вам, ведь вы знаете, какую участь готовит Конвент своим побежденным генералам; если же вы станете победителем, я подожду вас и проникну к вам с помощью выдумки, о которой я уже рассказал.
Вы стали победителем и раскусили эту уловку; теперь я в вашей власти, генерал, и в свою защиту упомяну лишь об одном смягчающем обстоятельстве: о моем глубоком убеждении, что я действую во благо Франции, а также о моем бесконечном желании избежать кровопролития.
Я верю в вашу справедливость и жду вашего приговора.
Фош-Борель встал, поклонился и вновь уселся с таким спокойным видом (по крайней мере, так казалось со стороны), как будто только что провозгласил тост за процветание родины на банкете патриотов.
XXVII
ОТВЕТ ПИШЕГРЮ
- Сударь, - отвечал Пишегрю, употребив старое обращение, упраздненное во Франции год назад, - если бы вы были шпионом, я приказал бы вас расстрелять; если бы вы были обычным вербовщиком, что ставит на карту собственную жизнь ради богатства, я предал бы вас Революционному трибуналу и он казнил бы вас на гильотине. Вы доверенное лицо; ваше мнение, по-моему, зависит скорее от личных симпатий, нежели от принципов; я отвечу вам спокойно и серьезно, а вы передадите мой ответ принцу.
Я вышел из народа, но мое происхождение нисколько не влияет на мои взгляды; они обусловлены не сословием, к которому я принадлежу по рождению, а проведенными мной историческими исследованиями.
Нации - это гигантские организмы, подверженные людским болезням; порой они страдают от истощения, и тогда следует лечить их средствами, поднимающими тонус; порой - от полнокровия, и тогда следует делать им кровопускание. Вы говорите, что Республика - это химера, и я с вами согласен, по крайней мере, в данный момент; но здесь вы заблуждаетесь, сударь. Мы живем не в эпоху Республики, мы живем в эпоху Революции. В течение ста пятидесяти лет нас разоряли короли, в течение трехсот лет нас угнетали вельможи, в течение девяти веков священники держали нас в рабстве, но настал миг, когда ноша оказалась непосильной для спины, что должна была ее нести, и восемьдесят девятый год заявил о правах человека, сравнял духовенство с другими подданными королевства и упразднил какие бы то ни было привилегии.
Оставался король; на его права еще никто не посягал.
Его спросили:
"Признаете ли вы Францию в том виде, какой она стала после наших преобразований, с ее тремя группами населения - третьим сословием, духовенством и дворянством, уравновешивающими друг друга; признаете ли вы конституцию, которая оставляет вам привилегии, предоставляет цивильный лист и налагает на вас обязанности? Обдумайте это здраво. Если вы отказываетесь - скажите "нет" и уходите. Если вы согласны, скажите "да" и поклянитесь".
Король сказал "да" и дал клятву.
На следующий день он покинул Париж и, будучи убежденным, что пересечет границу, поскольку все было предусмотрено, приказал передать представителям народа, которым дал накануне свое обещание, такие слова: "Меня вынудили поклясться, и моя клятва исходила из моих уст, а не из сердца; я слагаю с себя обязательства, вновь беру свои права и привилегии и вернусь вместе с неприятелем, чтобы наказать вас за непослушание".
- Вы забываете, генерал, - сказал Фош-Борель, - что те, кого вы называете неприятелем, состоят с ним в родстве!
- Вот в этом-то и беда, дорогой мой, - сказал Пишегрю, - беда в том, что родственники короля Франции являются врагами Франции, но что поделаешь, так оно и есть; в жилах Людовика Шестнадцатого, рожденного от принцессы Саксонской и сына Людовика Пятнадцатого, нет и половины французской крови; он женится на эрцгерцогине, и вот вам королевский герб: первая и третья четверти в нем лотарингские, вторая - австрийская и только последняя четверть принадлежит Франции. Вследствие этого, как вы сказали, когда король Людовик Шестнадцатый ссорится со своим народом, он взывает к своей родне, но, поскольку его родня является нашим врагом, он взывает к врагу, и, поскольку по его призыву враг вступает во Францию, король совершает преступление против народа, равносильное, если не более тяжкое, преступлению против монархии.
И тогда происходит ужасное: в то время как король молится за военные успехи своей родни, то есть за посрамление французского оружия, и королева, видя пруссаков в Вердене, подсчитывает, через сколько дней они будут в Париже, - тогда-то и происходит это ужасное: вся Франция, обезумевшая от ненависти и патриотизма, поднимается и, дабы не быть окруженной врагами (австрийцами и пруссаками - спереди, королем и королевой - в центре, дворянами и аристократами - сзади), Франция борется со всеми сразу: ведет огонь по пруссакам в Вальми, расстреливает австрийцев в Жемапе, режет аристократов в Париже и отрубает головы королю и королеве на площади Революции. Благодаря этому страшному кровопусканию она считает себя исцеленной и переводит дух.
Но она заблуждается: родственники, которые вели войну под предлогом того, чтобы посадить Людовика XVI на трон, продолжают вести войну якобы для того, чтобы посадить на него Людовика XVII, но на самом деле с целью войти во Францию и расчленить ее. Испания желает отобрать Руссильон; Австрия - Эльзас и Франш-Конте; Пруссия - маркграфства Ансбах и Байрёйт. Дворяне поделились на три группы - одни сражаются на Рейне и на Луаре, Другие плетут заговоры; повсюду войны: война с внешним врагом и гражданская война, борьба внутри страны и за ее пределами! Отсюда - тысячи людей, павших на полях сражений; отсюда - тысячи людей, убитых в тюрьмах; отсюда - тысячи людей, угодивших под нож гильотины. Отчего? Да оттого, что король, давший клятву, не сдержал ее и, вместо того чтобы броситься в объятия своего народа, то есть Франции, бросился в объятия своей родни, то есть врага.
- Значит, вы одобряете сентябрьские убийства?
- Я сожалею о них. Но что поделаешь против воли народа?
- Вы одобряете казнь короля?
- Я считаю ее ужасной. Но королю все же следовало держать свое слово.
- Вы одобряете политические казни?
- Я считаю их отвратительными. Но королю все же следовало не призывать врага.
- О! Что бы вы ни говорили, генерал, девяносто третий год - роковой год.
- Для монархии - да, для Франции - нет!
- Оставим в покое гражданскую войну, иностранную интервенцию, убийства и казни; но миллиарды пущенных в обращение ассигнатов - это же финансовый крах!
- Я это приветствую.
- Я тоже, в том смысле, что монархия будет стремиться укрепить бюджет.
- Бюджет укрепится благодаря разделу собственности.
- Каким образом?
- Разве вы не слышали, что Конвент объявил всю собственность эмигрантов и монастырей национальными имуществами?
- Да, ну и что?
- Разве вы также не слышали, что другой декрет Конвента разрешает покупать национальное имущество на ассигнаты, которые при покупках такого рода котируются по номинальной цене и не обесцениваются?
- Безусловно, слышал.
- Ну вот, сударь, в этом-то и все дело! На ассигнат в тысячу франков, которого не хватает, чтобы купить десять фунтов хлеба, бедняк сможет купить арпан земли и будет ее обрабатывать, обеспечивая хлебом себя и свою семью.
- Кто посмеет купить украденную собственность?
- Конфискованную собственность; это совсем другое дело.
- Все равно никто не захочет быть сообщником революционеров.
- Знаете ли вы, на какую сумму было продано в этом году земли?
- Нет.
- Более чем на миллиард. На будущий год ее будет продано вдвое больше.
- На будущий год! Неужели вы полагаете, что Республика сможет продержаться еще один год?
- Революция…
- Хорошо! Революция… Однако Верньо сказал, что революция подобна Сатурну, она пожирает всех своих детей.
- У нее много детей, и некоторые из них неудобоваримы.
- Но вот уже пожраны жирондисты!
- Зато остались кордельеры.
- Со дня на день они будут проглочены якобинцами.
- Значит, останутся якобинцы.
- Полно! Разве есть у них такие люди, как Дантон или Камилл Демулен, чтобы считаться серьезной партией?
- У них есть такие люди, как Робеспьер, Сен-Жюст, и это единственная партия, идущая по верному пути.
- А вслед за ними?
- Я не могу этого разглядеть и боюсь, что Революция умрет вместе с ними.
- Но за это время прольется море крови!
- Все революции ее жаждут!
- Но эти люди - сущие тигры!
- В революции я боюсь вовсе не тигров, а лис.
- И вы согласитесь служить им?
- Да, ибо они будут также героями Франции; не Суллы и Марии истощают нации, а Калигулы и Нероны лишают их сил.
- Значит, каждая из названных вами партий, по-вашему, поочередно вознесется и падет?
- Если духу Франции присуща логика, так оно и будет.
- Поясните вашу мысль.
- Каждая из партий, что поочередно придут к власти, сотворит великие дела, наградой за которые ей будет благодарность наших детей, а также совершит тяжкие преступления, за которые ее покарают современники, и с каждой случится то же, что с жирондистами. Жирондисты убили короля - заметьте, я не говорю: монархию, - и вот, только что они были уничтожены кордельерами; кордельеры уничтожили жирондистов и, по всей вероятности, будут уничтожены якобинцами; наконец, якобинцы - последнее порождение Революции - будут в свою очередь уничтожены, но кем? Как я вам сказал, мне об этом ничего не известно. Когда их уничтожат, приходите ко мне, господин Фош-Борель, ибо тогда мы уже не будем враждовать.
- Что же мы будем делать?
- Вероятно, нам будет стыдно! Ведь я могу служить правительству, которое ненавижу, но никогда не буду служить правительству, которое я презираю; мой девиз - это девиз Тразеи: Non sibi deesse ("He поступать предосудительно").
- Каков же ваш ответ?
- Вот он: по-моему, неудачно выбран момент для того, чтобы предпринимать что-либо против Революции, когда она доказывает свою силу, убивая как в Нанте, так и в Тулоне, Лионе и Париже по пятьсот человек в день. Надо подождать, пока она лишится сил.
- И что тогда?
- Тогда, - продолжал Пишегрю с серьезным видом, нахмурив брови, - поскольку нельзя, чтобы Франция, устав от борьбы, растратила свои силы на реакцию, поскольку я верю в великодушие Бурбонов не больше, чем в благоразумие народов, в день, когда я окажу содействие возвращению того или другого из членов данной семьи, - в тот самый день у меня в кармане будет лежать хартия в духе английской или конституция в духе американской, хартия или конституция, где будут закреплены права народа и оговорены обязанности монарха; это будет условие sine qua non!.. Я очень хочу быть Монком, но Монком XVIII века, Монком девяносто третьего года, готовящим почву для президента Вашингтона, а не для монархии Карла II.
- Монк действовал в своих интересах, генерал, - сказал Фош-Борель.
- Я ограничусь тем, что буду действовать в интересах Франции.
- Ну, генерал, его высочество смотрел вперед и на тот случай, если вы решитесь, собственноручно написал бумагу, в которой содержатся гораздо более выгодные предложения, чем условия, которые вы могли бы поставить.
Пишегрю, как всякий уроженец Франш-Конте, был заядлым курильщиком и, завершая разговор с Фош-Борелем, принялся набивать свою трубку; это важное дело было окончено, когда Фош-Борель показал ему бумагу, в которой содержались предложения принца де Конде.
- Однако, - улыбнулся Пишегрю, - я, кажется, дал вам понять, что, если я и решусь, это случится не раньше, чем через два-три года.
- Хорошо! Но ничто не мешает вам ознакомиться с этой бумагой сейчас, - возразил Фош-Борель.
- Хорошо! - сказал Пишегрю, - когда мы до этого доживем, придет время этим заняться.
И, даже не взглянув на бумагу, он поднес ее к печке; она загорелась. Затем он прикурил от нее и не выпускал бумагу из рук до тех пор, пока пламя полностью не уничтожило ее.
Фош-Борель, решив сначала, что это шутка, попытался удержать руку Пишегрю.
Но затем он понял, что это обдуманный поступок, и не стал ему препятствовать, невольно сняв шляпу.
В это же время стук копыт лошади, галопом въезжавшей во двор, привлек внимание обоих мужчин.
Вернулся Макдональд; его лошадь была в мыле: значит, он привез важное известие.
Пишегрю, закрывший дверь на засов, живо подбежал к двери и отпер ее. Он не хотел, чтобы его застали взаперти наедине с лжекоммивояжером, подлинная миссия и настоящее имя которого могли открыться позже.
Почти тотчас же дверь распахнулась и появился Макдональд. Его румяные от природы щеки, разгоряченные ветром и мелким дождем, были еще более красными, чем обычно.
- Генерал, - сказал он, - авангард Мозельской армии вступил в Пфафенхоффен; за ним следует вся армия, и я опередил генерала Гоша и его штаб всего на несколько секунд.
- Ах! - воскликнул Пишегрю, не скрывая своей радости, - вы, Макдональд, принесли мне добрую весть; я говорил, что через неделю мы отвоюем виссамбурские линии, но я ошибался: с таким генералом, как Гош, с такими воинами, как солдаты Мозельской армии, мы отвоюем их через четыре дня.
Не успел он договорить, как штаб Гоша, состоявший из молодых офицеров, можно сказать, ворвался в мощенный камнем двор, который заполнили лошади и люди с плюмажами и развевающимися шарфами.
Старая мэрия содрогнулась до самого основания от этого шествия; казалось, что волны жизни, молодости, смелости, патриотизма и чести хлынули в ее стены.
В мгновение ока все всадники спешились и сбросили свои плащи.
- Генерал, - сказал Фош-Борель, - мне кажется, что мне лучше удалиться.
- Напротив, оставайтесь, - сказал Пишегрю, - вы сможете передать принцу де Конде, что девиз генералов Республики - это действительно Братство!