- "Слова коснулись ушей хана. Он испустил сердечный вздох, и огонь ярости запылал в его сердце", - бормотал хозяин курганчи. - Не смотрите так. Я в своем уме. На память пришли слова еще из одной книги. Да, вы меня привели на край крутизны, и я стою над бездной. Я жил тихо, незаметно. А вы хотите, чтобы я бросился в нее... я, у которого дни жизни идут по кругу. Я живу долго, прожил много. На языке я держал и мед, и соль, и перец.
- Еще в далеком прошлом предки говорили: разбивший сердце матери низвергается в бездну преисподней. Подлецы и мерзавцы разбивают сердце вашей матери-родины, а вы наслаждаетесь сознанием справедливости. И на вас небо не давит? А вы не бросайтесь в бездну, вы перешагните через нее!
- Чего ж от меня хотят... от старого, усталого, больного?
И он заговорил быстро, взволнованно.
Его давно мучит, беспокоит мысль о себе. Он давно хотел пойти к советским властям попросить работу, но от одной мысли, что ему откажут, все внутри переворачивалось. Ему могли сказать: "Где вы были раньше? Почему мы должны верить вам, бывшему бухарскому вельможе? Бывшему чиновнику губернатора?"
Но каков комиссар! Можно подумать, что комиссар видел, как он метался в постели бессонными ночами? Как в ужасном возбуждении он мерил шагами ковры своей комнаты? Как, забравшись в самую чащобу виноградника, остервенело рубил саблей - память о суданском походе - хворост и сучья, лишь бы найти выход ярости? Или этот русский командир подсматривал за ним, подслушивал его мысли? А теперь спокойно смотрит сквозь порхающие снежинки и произносит слова, так отвечающие на его самые сокровенные мысли.
Кто много терпит, на того много возлагается.
Всю жизнь Мирза Джалал испытывал судьбу, терпел лишения, переносил несчастья, оплакивал гибель друзей, не имел личной жизни, нес на плечах свою ношу. Многие падали, раздавленные ее тяжестью, а он все нес...
Теперь этот свалившийся неведомо с каких небес комиссар толкует ему то самое, чем он терзал себя тысячу раз. И тысячу раз за последние годы он твердил себе: неужели ты состарился и у тебя не осталось сил? А не потому ли так говоришь, что испугался неистовой решимости большевиков разрушить все старое, весь дряхлый, страшный, но привычный мир. Или ты не разглядел, что они разрушают ради творчества. Или в тебе говорит старая нетерпимость к иноверцам. А?
Сейчас этот шантан проницательности заговорит о мусульманах и русских.
- Да, тот, кто может нести груз, пусть несет. Но чтобы груз не раздовил, надо разделить ношу с братьями - кто бы они ни были, таджики ли, русские. Но для этого вы должны быть единомышленниками. И тогда надо отбросить слова "му-сульманин", "христианин", "идолопоклонник", а оставить слова "единомышленник", "революционер", "коммунист"!
- Готов! Готов! - прозвенел в тишине дворика возглас. - Обед готов! Все мы - рабы желудка, а я самый главный! Обедать!
В дверях летней кухни стоял с железным черпаком в руках Ишикоч с раскрасневшимся лицом, весь в облаках пара и соблазнительных запахов.
- Мы - рабы желудка, а желудок - наш господин. Уважаемые, все усилия народов, все мечи и копья, пушки и ружья - все ради желудка. Повелители мира погибали из-за чревоугодья.
Мирза Джалал махнул рукой, приказал:
- Идите, идите! Мы разговариваем.
- О! Когда мудрецы говорят, невежи молчат. Придерживай язык, не спи много! Побеждай желудок! Знаю! Справедливость в еде! Но в еде досыта и для всех! Обедать! Обедать! Обед на дастархане!
- О пророк! Не болтайте! Болтуну сводит горло. Товарищ комиссар, вы хотели что-то сказать? А Ишикочу безразличной справедливость и несправедливость,- извинился Мирза Джалал, - Одно скажу: у каждого дерева своя тень, у каждой страны свой обычай. Привычный ад лучше неведомого рая.
- Надо сначала познать этот "рай", как вы его назвали. Путь долог, перевал высок, ущелья глубоки. Главное - смыть грязь пороков щедростью души. Подождите, не отвечайте! Не давайте ответа сейчас. Арабы говорят: слово, сказанное к месту, дороже рубина.
- Да, вы правы. У человека два уха, один рот. Два раза слушай, один раз отвечай.
- А я вам отвечу: когда уши закрыты, жизнь идет мимо. И еще я хочу сказать. Вы удивились, откуда я знаю вас. А я даже знаю, что говорят про вас: "В какую б темноту Мирза Джалал ни вступил, он ее просветлит". Вы считаете, что дорога для вас закрыта. Нет. Пойдемте с нами!
И вновь разговор прервал Ишикоч.
Он пробежал по снегу в кавушах на босу ногу - так разжарило его у кухонного очага, встал между спорщиками, засунул ладони за поясной платок - бельбаг, поднял вверх одутловатую пунцовую физиономию и заголосил с азартом:
- Пусть я хитрец! Но я родился в год Обезьяны. Всю жизнь я, слава богу, кувыркался среди невзгод, но помру я не от голода. Я иду кушать. Я буду есть восхитительный, сочный, пахнущий душистыми розами плов, а вы, мудрецы, ешьте мудрость. О, как вкусна мудрость! Вах! Вах! Но плов лучше!
- Ум не в том, чтобы раскрывать и закрывать рот... - с досадой проговорил Мирза Джалал. - Начало благопристойности - обуздание своего языка, друг мой.
Но слова его не устрашили маленького самаркандца. Он дурашливо ломался;
- Ухожу! Ухожу!
Но он не ушел, пока комиссар и хозяин курганчи, все еще споря, не отправились в вихре снега, мокрые, продрогшие, в михманхану. Ишикоч шлепал кавушами по скользкой глине и, посмеиваясь, тараторил:
- Что есть бедность? Не называйте бедностью отсутствие имущества... Бедность - это отсутствие пищи, бедность - это когда в доме нет и чайрака муки... Да, счастье для бедняка, когда и ты, и твои дети, и мать твоих детей сыты сегодня и будут сыты завтра. О справедливость мира!
Он смеялся от души, ахая, всхлипывая, с повизгиванием, выкриками, шлепая себя по бедрам. Так оглушительно смеются завсегдатаи в чайханах, когда молнией вспыхивает шутка остроумца, суеслова и прохиндея. И сразу все любители чаепития ахают и хохочут.
Всегда мрачный Мирза Джалал рассмеялся. По-видимому, и для Ишикоча это оказалось неожиданностью. Разинув смешно рот, он почти с испугом взирал на колышущиеся завитки бороды, на белые зубы, на съехавшую на ухо бархатную ермолку Мирза Джалала.
- Не надо... Полно!.. - замахал он руками в священном ужасе. - Пронницательнейшему столпу знаний не подобает смеяться над бесхитростной шуткой.
Все еще подавляя смех, Мирза Джалал говорил:
- Справедливость! Вы послушайте его! Мы с вами, комиссар, говорим час о справедливости и не дошли до сути. А он раскрыл рот и... все? Справедливость - это когда мать семейства не льёт слез в пустой котел на холодном очаге... Да, язык Ишикоча без костей, а ломает кости. Язык твой умнее тебя самого...
Когда они поели плова и, вымыв руки, взялись за холодную, точно с ледника, дыню, Мирза Джалал сказал:
- Однажды в поисках справедливости я, ваш раб, решил пойти по пути наивных, думающих найти истину у величайшей святыни в Мекке. В коране записано: "Обязательство у людей перед аллахом - хадж для тех, кто в состоянии совершить путь к нему. И поймите его, как он вывел нас на прямую дорогу, хоть до того вы в заблуждались. Найти истину, найти справедливость!" Все идут в священную Мекку - и паломник Мирза Джалал побежал...
Он долго сидел молча, устреммв взгляд в стену. Что он там видел? Перед ним проносились картины прошлого...
- Все обряды проделал, каялся - паломник! Несчастный, невежественный, темный человек, постигший все премудрости исламской науки... Сорвал с себя одежды и обернул себя тряпицами - хиррувемами. И шел по палящему аравийскому зною. Со спины паломника слезала опаленная солнцем кожа. Голова паломника лопалась от духоты. Неделю, пока тащились от Раббоки до Мекки, паломник не стриг ногтей, не смел давить на теле комаров и насекомых. Отдавал свою плоть во власть бешеных аравийских блох. Вместе с тысячами и тысячами других оберегал себя от вожделения. Час за часом твердил молитвы во славу аллаха, искореняя из своего сердца злобу на всех своих врагов, на эмира, на губернатора. Изнемогал от слабости, голода, жажды, боли в суставах, ссадин и нарывов. Ходил вокруг Каабы. И его обливали водой. И он целовал черный камень. И только разрушил веру, но так и не узнал, что такое справедливость? И вот нашелся человек, живущий в подворотне, нищий, без роду, без племени. Он разъяснил все. А вы не пророк ли, Ишикоч достопочтенный? Вы не из святых ли ревнителей благочестия? Уж не наставник ли вы, не пир ли дервишей вы, Ишикоч? А я ваш покорный мюрид?
Боже правый, знаки почтения ничуть не радовали Ишикоча. Он пугался все больше и больше. Его потрясало поведение почтенного хозяина. Мирза Джалал менялся на глазах, и Ишикоч не представлял, к чему приведут такие перемены.
Во всяком случае Ишикоч знал одно: тихой жизни в уютаой курганче пришел конец. И все свои слова и советы, если бы онмог, он взял бы обратно.
- Не учи дедушку кашлять! - кряхтел он так тихо, что слышал свое бормотание лишь сам.- Боже правый! Мы - умные. Разберемся.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Вознесся к вершине навозной куча.
Чем выше красуется, тем ниже падать.
Амин Бухари
Что ты сравниваешь мою девушку с луною?
На щечках моей милой нет пятен.
И лицо ее никогда не бывает на ущербе.
Бестани
Прибежал Молиар, встрепанный, нетерпеливый. Его физиономия с круглой бородкой, круглыми щеками, круглыми глазами-вишнями излучала тайну. Он и начал загадочно:
- Мир наполнен непонятным. И все: солнце, луна, звезды - неясно... Все, боже правый, исходит из Египта...
- Короче, сын греха! - спокойно и властно остановил его, поглаживая свою ассирийскую бороду, Мирза Джалал Файзов. Больше чем когда-либо он походил сейчас своим спокоиствиеы и величием на изваяние ассиро-вавилонских царей. - Ближе к делу, почтенный.
Они сидели в малой ишанской михманхане, в доме ишана чуянтепинского Зухура Аляддина. Их приняли по всем законам гостеприимства. Стеганые подстилки оказались мягкими и чистыми, лепешки белыми и горячими, только что из тандыра, чай наваристым.
Хозяин михманханы - он назвался родичем ишана Зухура - хлопотал у дастархана. Это был вкрадчивый, невзрачный человек с заросшим лицом, неряшливый. Про таких говорят: "Собачью шкуру на лицо натянул". О том, что он принадлежит к духовному сословию, говорила его белая чалма. Посуетившись и попотчевав гостей пловом, он ушел и больше не вернулся. За дверями все время что-то шуршало и двигалось, со двора доносились голоса. Ишикоч не выдержал и, оставив в чашке ширчай нетронутым, выскользнул из михманханы.
Пропадал он долго, вернулся солидно, вразвалку, переполненный новостями, и долго не мог приступить к рассказу. Обидное слово Мирза Джалала Файзова нисколько его не задело. И, хихикнув, он ошеломил его:
- Ее там, в хлеву, нет! - захлебнулся он от важности.- И хлева нет. Сломали хлев. Убрали глину. Подмели пыль. Чисто там, боже правый!
- Нет? Дьявольщина, - упавшим голосом чертыхнулся домулла. Он не сказал больше ничего, и это русское "Боже правый!" не резануло ухо, так велико было его разочарование.
Иначе реагировал на это Мирза Джалал. Он словно обрадовался. С шумом выдохнул из груди воздух, и на лице его появилось довольное выражение.
- Нет её? - бормотал он. - Что ж, теперь можно и в Самарканд.
Мирза Джалал терпеть не мог путешествий, приключений. Он любнл посидеть спокойно за низеньким резным столиком в своей михманхане и полистать старинные рукописи. А ему приходилось путешествовать, испытывать самые неприятные приключения, участвовать в самых неприятных событиях... И сейчас он просто обрадовался: оказывается, приключение не состоялось, событие не произошло и представилась возможность не торопясь и спокойно пропутешествовать домой в Самарканд к столику, к рукописям, к столь излюбленному уюту усадьбы в винограднике на ургутской дороге.
Но неуемный Ишикоч любил устраивать маленькие неприятности своим друзьям. Он хихикнул:
- Ее нет в хлеву… Уже нет, боже мой, и другой... этой Ульсун-ой нет.
Домулла вскочил.
- Увезли? Спрятали?
- Которая постарше, той нет, увезли в Пенджикент, а та, другая, здесь, в кишлаке... - выпалил маленький самаркандец. И он побежал неслышно по паласу в своих мягких ичигах, так же неслышно приоткрыл двери. Казалось, он хочет кого-то впустить, чуть ли не саму несчастную узницу. Но нет, он лишь постоял на пороге и послушал. Затем беззвучно пробежал назад и, усевшись между домуллой и Мирза Джалалом, быстро зажужжал:
- Они все в михманхане,- шипел он.- Меня не видели. Не заметили. Аксакалы подумали, наверное, он человек оттуда. Ишан Зухур подумал. Он плохо видит... Вот-вот помрет. Про меня подумал: наверное, он из аксакалов... "Это эмирский человек"...- подумал.
- Эмирский человек? - встревоженно перебил домулла.- Камой эмирский человек? Оттуда?
- Оттуда... Оттуда... Не перебивайте меня, Микаил-ага, пожалуйста, не перебивайте, а то я забуду... Вот и забыл... Нет, вспомнил. Я все слушал, что они говорили и по-персидски, и по-пуштунски, и по-арабски...
Своих достоинств Ишикоч не умалял. Он любил прихвастнуть своим житейским опытом и знанием языков. Послушать его, он и по-китайски, и по-английски, и по-тибетски говорил. Но в одном он был тверд - не привирал. И потому, хотя то, что он сейчас рассказал, больше походило на небылицу, ни Мирза Джалал, ни домулла ему не перечили, не мешали.
Судя по его словам, он сумел пробраться к ишану Зухуру на очень важное сборище и остался незамеченным. Впрочем, зачем понадобилось ему из своего присутствия в ишанской михманхане делать тайну, Ишикоч и сам не знал. Толкнула его на такой шаг природная ходжанасреддиновская изворотливость. В ишанской михманхане он, оказывается, восседал даже на почетном месте. Он ничуть не терялся и выглядел, видимо, в своем татарским камзоле, с массивной часовой стальной цепочной поперек круглого солидного брюшка, в маленькой казийской белой чалме вполне своим в кругу собравшихся у ложа Зухура чуянтепинских аксакалов. А так как маленький самаркандец ко всему тому имел суфийские познания в богословии и юриспруденции, то и в беседе он не оплошал.
- Они говорят: воевать Европа хочет с большевиками, и принцесса им понадобилась, чтобы им в войне помог Союз Наций, они имели в виду Лигу Наций. Там в золотом дворце в городе Женив на озере с холодной водой живет одна русская княгиня, вроде жена Детердинга, которая приказала найти прокаженную дочку эмира бухарского, девушку с золотыми косами, ту самую, которую, они говорят, большевики мучают в подземной тюрьме. А Курширмат, командующий ферганской армией ислама, выехал из индийского города Пешавера через Памирские горы и Алай в Чуян-тепа забрать ту принцессу. Хочет отвезти ее в Бомбей, где тибетские доктора знают лекарство от проказы. А потом мать принцессы - ференгийка, которой эмир подарил восемнадцать миллионов фунтов стерлингов, когда бежал из бухарского арка,- куда-то пропала, и теперь неизвестно, где она, то ли в России, то ли в стране Ференгистан. А живой бог Ага Хан, если найдут те деньги, хочет продать Курширмату и Ибрагимбеку двести тысяч винтовок и миллион миллионов патронов, а также пушки, снаряды, чтобы эмир совершил поход на Бухару и Самарканд и сел на свой престол. И к тому же говорили, что Британия и Франция уже начали войну против Москвы. И что царские генералы собрали войско в Польше идти войной на Москву, а эмир бухарский уже написал в своем дворце Кала-и-Фагту большую исламскую фетву с объявлением джихада. И все правоверные мусульмане вынули мечи из ножен и нападут на безбожные колхозы, казнят советских работников, а скот и землю отдадут обратно хозяевам-баям. А всех женщин, которые поддались соблазнительным словам большевиков и, сбросив паранджу и чачван, пошли в ликбезы, побьют камнями. Столько вот наговорили у ложа ишана Зухура.
Наконец поток красноречия Ишикоча иссяк, и он замолчал, испуганно выпучив свои черные глаза и открыв беспомощно рот. А чтобы он не оставался без дела, маленький самаркандец поспешно вытащил тыквенную табакерку и заправил под язык изрядную щепотку наса. С наслаждением он потянул обильную слюну и простодушно заглянул в глаза Микаилу-ага и Мирза Джалалу: "Ну, я все сказал, а теперь думайте, что хотите".
Они и думали, переглядываясь.
- Одно скажу,- оживился домулла.- Мы на правильном пути. Хоть... тут все так запутано, что и чертям не разобраться. Надо ее найти и освободить. А потом уж все прочее.
- Значит, она все же существует,- разочаровался Мирза Джалал.- И нам надо ее найти. А вот где?
- Она, боже правый, здесь! - возликовал маленький самаркандец. - Сейчас!
Он снова засеменил неслышно по паласу своими мягкими ичигами, и зеленые задники замельтешили в глазах изумленных Микаила-ага и Мирза Джалала.
- Не бойся, красавица, они тебя не съедят,- приговаривая так, тянул в михманхану красавицу, закутанную в красно-бордовую девичью паранджу.- А говорить с посторонними мужчинами аллах девушке позволяет, если разговор при свидетелях - при таких почтенных, как сам Мирза Джалал Файзов, сам ученейший домулла Микаил-ага и мы - хранитель сокровищ недр Бухарского эмирата.
Почему он назвал себя хранителем сокровищ, было неясно. Возможно, для важности.
Девушка отчаянно упиралась, но все же маленький самаркандец дотащил ее до середины михманханы.
- Я боюсь,- послышался плачущий голосок из-под конской волосяной сетки.
- Тсс! - зашипел на нее Ишикоч.- Садись и отвечай на вопросы.
Он бережно подтолкнул девушку, и она опустилась на колени перед стоявшим посреди комнаты сандалом. Тут полы паранджи распахнулись, и высунулась тоненькая ручка. Неправдоподобно белые пальцы проворно сгребли в горсточку черный с серебристой поволокой изюм и миндаль с блюдечка и исчезли под паранджой. И сейчас же рука выскочила снова, пальцы схватили кусок пухлой золотистой лепешки и снова исчезли. Послышались громкое чавканье и стон удовлетворения. И пока все в изумлении смотрели, белая рука быстро-быстро подбирала изюм, куски лепешки, конфеты, треугольные пирожки, и все это с поразительной быстротой исчезло с подноса, стоящего на хантахте - маленьком столике.
- Стыдись, звереныш! - проворчал Ишикоч.- Здесь почтенный Мирза Джалал Файзов. Здесь люди, заслуживающие уважения!
Утонченный, воспитанный Мирза Джалал терпеть не мог грубости и грубых людей. Его всегда коробили грубые слова привратника. И сейчас он не удержался, чтобы не осадить Ишикоча.
- Самое крикливое из животных - ишак. Поймите, она умирает с голоду.