- Не только к нему, к вам обоим. Доедем вон до того лужка у речки, там и поговорим…
Арсен хлестнул коня и рысью помчался вперёд, к зеленому берегу, где над серебристым плёсом реки склонились пышные тенистые вербы.
- Здесь мы все и обсудим, друзья, - сказал он, когда спешились, напоили коней и пустили их, стреножив, пастись. - Потому что теперь мы расстанемся…
- Как это расстанемся? - поразился Спыхальский. - Разве дальше мы едем не вместе?
- Нет, пан Мартын, мы с Ненко должны вернуться в Немиров, пани Вандзя - с нами, а вы вдвоём с паном Новаком направитесь во Львов…
- Холера ясная! - стал закипать Спыхальский. - До чего же хитроумно рассудил ты, Арсен! А на каком основании, прошу пана? Я мчался из Львова как сумасшедший, чтобы покарать тоту распутницу, тоту изменщицу! А ты, выходит, поворачиваешь все по-своему? Га?.. Не-ет, брат, так не получится, слово чести!.. Она не вернётся живой в Крым, не будь я Мартын Спыхальский, пся крев!
Он гремел саблей, рычал и фыркал, как тигр, ругаясь при этом, словно торговка на базаре. Напуганная, убитая горем, Вандзя съёжилась и пряталась за Арсена. Ненко невесело посмеивался, кряжистый, крепко сбитый Новак стоял в сторонке, и с лица его не сходило выражение удивления. Он, по-видимому, до сих пор не мог понять, какие отношения связывают шляхтича Спыхальского и этих не то янычар, не то казаков.
- Пан Мартын, успокойся, - примирительно проговорил Арсен. - Присядем в кружок вот здесь на травке, достанем, чтоб не терять времени, хлеб и то, что у нас найдётся к нему, да тишком да ладком рассудим наши дела.
Он расстелил в тени под вербой широкую попону, вынул из сакв сухие турецкие коржи и жареную баранину, положил снедь на широкие листья лопуха. Новак прибавил краюху хлеба и кусок солонины. Спыхальский, завидя еду, примолк.
Вдруг все почувствовали, что проголодались.
Некоторое время слышалось лишь громкое причмокивание Спыхальского да издали довольное похрапывание коней, которые с наслаждением уминали сочную траву.
С речки потянул ветерок, остужая разгорячённых путников.
Когда завтрак был закончен, Арсен сказал:
- Теперь, пан Мартын, можно и поговорить… Чего ты хочешь?
- Смертной казни! - вновь вспыхнул неугомонный пан Спыхальский. - И пусть я буду пёсий сын, если требую слишком многого!.. Не помешал бы ты, Арсен, с Ненко, я уже снял бы с этих белых плеч тоту голову, голову змеи, голову Горгоны, коварной изменщицы!
- Ясно, - произнёс Арсен и обратился к Вандзе. - А что скажет пани Вандзя? Почему она убежала от своего богом данного мужа? Куда она направлялась? Кто надоумил её так поступить? И какое письмо она имела с собой? Пусть пани говорит все. Все, ничего не утаивая!
Вандзя несмело глянула на мужчин, окружающих её, немного дольше задержала взгляд на покрасневшем лице Спыхальского и тихо стала рассказывать:
- Когда я выходила за пана Мартына замуж, я его любила. Но вскоре убедилась, что он ко мне холоден и заглядывается чем дальше, тем больше на нашу соседку, пани Зосю, жену пана Ястржембского…
- Кгм, кгм, - закашлялся Спыхальский и опустил глаза.
- Я отплатила ему…
- О небо! - воскликнул пан Мартын, сжав кулаки.
- Хотя я совсем не была влюблена в одного пана, я позволила ему поухаживать за мной.
- Если бы я только знал, убил бы тебя ещё тогда! - рявкнул Спыхальский. - Так все перевернуть! Мою горячую любовь выдать за холодность!.. И кого допустила волочиться за собой! На кого променяла меня! На изнеженного мерзкого слизняка! Тьфу!
- Детей у нас с паном Мартыном не было, и потому, когда он неожиданно исчез…
- Исчез!.. Люди, вы слышите? Она говорит - исчез! Я, который оборонял Каменец и был взят турками, чтоб им пусто было, в полон!
- Я осталась совсем одинокой, - продолжала Вандзя, не обращая внимания на выкрики Спыхальского. - Я не знала, куда деться, где найти приют.
- Как же, легко поверить!
- Потом случилось худшее: напали кочевники, схватили меня и увезли в Крым… Я тяжко страдала, убивалась по дому, по родной земле, готова была на любые муки, чтобы вернуться…
- Ничего… Вскоре утешилась… В объятиях салтана, пся крев! - Спыхальский опять задрожал от гнева и схватился за саблю.
Но Арсен придержал его руку.
- Приди в себя, пан Мартын! Выслушай все до конца, как подобает мужчине… Говори дальше, пани!
- Что я могла поделать? Я была рабыней… Наложницей…
- Холера ясная! - не сдержался несчастный пан Мартын.
- Когда у меня родилась двойня, сынки Али и Ахмет…
- Вы слышите?.. Проклятье!
- …мурза забыл про гарем и стал называть меня не иначе как любимой, единственной ханум, нэнэй его сыновей, которые после него будут салтанами! И хотя сердце моё ещё рвалось на родину, хотя я почти каждую ночь видела во сне родимый край и оставшихся там близких людей, постепенно стала я привыкать к мысли, что отец моих детей - мой муж, дом моих детей - мой дом, а родина моих детей - моя вторая родина…
- Матка боска, что говорит эта женщина! - Пан Мартын так стукнул кулаком по земле, что берег вздрогнул. - Да она трижды заслужила смерть!
- Когда подросли мои сыночки, когда их губки уже лепетали нежное словечко "нэнька", когда их ручонки не только искали мою грудь, но и обвивали мою шею, я поняла, что на свете есть такая любовь, с которой не может сравниться никакая другая, - материнская любовь!..
Спыхальский склонил голову, умолк.
А Вандзя после паузы продолжала:
- Не долго пришлось мне радоваться детям. В один ясный летний день напали казаки, сожгли Ак-Мечеть, поубивали многих, а тех, кто не успел бежать в горы, забрали в плен… Нет, я не говорю, что стала полонянкой запорожцев. Они считали, что освободили меня из неволи агарянской. И я вместе со всеми возвращалась на родную землю… В походе я встретила своего бывшего мужа… Но неимоверная тоска по детям, которых, я уверена, спас мой муж, салтан, точила сердце… Душа рвалась в Крым, к маленьким беззащитным сироткам, которые и днём и ночью стояли в моем воображении, протягивали ручонки и звали к себе… Так могла ли я не возвратиться к ним?..
- Бедняга, - вздохнул Арсен.
- Мне помог полковник Яненченко, наш сосед, которому я открыла свою тайну. Он дал мне письмо к кафеджи в Каменце, чтобы тот переправил меня в Крым…
- Проклятье! - взревел Спыхальский, услыхав неожиданную для него новость. - Я убью его!
- Теперь вы все знаете, панове, - прошептала Вандзя. - Теперь судите: чем я виновата перед паном Мартыном? Может быть, тем, что люблю своих детей?
Она умолкла и низко наклонила голову. Остальные тоже притихли. Только Спыхальский зло сопел.
Едва слышно шелестела на вербе листва. Из голубой выси улыбалось земле и людям и всему живому золотое солнце. С речки веяло приятной прохладой и остро-терпким запахом аира и водорослей. Из рощи, раскинувшейся неподалёку под горой, доносилось умиротворяющее кукование.
Каждый невольно прислушивался к кукушке. Никто не решался вспугнуть её, так как хотелось узнать, сколько лет насчитает ему пёстрая птица? Долго ли ещё осталось жить на этой широкой, милой земле?
Но вот вещунья умолкла, и снова наступила звенящая тишина.
Арсен в задумчивости повторил последние слова Вандзи:
- Действительно, чем провинилась эта женщина?.. Тем, что любит своих детей и хочет их увидеть, пан Мартын? Что ты на это скажешь?
Спыхальский долго сидел с опущенной головой. Судя по тихим вздохам, вырывавшимся из его груди, и все меньше и меньше подрагивавшим усам, буря в его душе начала утихать.
Наконец он поднялся, обвёл всех взглядом.
- Арсен, я давно убедился, что среди нас ты самый рассудительный и справедливый человек. И сердце у тебя доброе… За это люблю тебя, как брата… Так пускай эта женщина… едет… куда ей надо… Только бы с глаз моих! Но клянусь памятью отца, если она опять станет когда-нибудь на моем пути, то… - голос его загремел и вдруг резко оборвался.
Арсен положил ему руку на плечо.
- Понятно, Мартын… Она поедет с нами до Немирова, оттуда - куда захочет. - И повернулся к Вандзе: - Иди, пани, собирайся в дорогу, у нас тут будет ещё мужской разговор…
Когда Вандзя встала и отошла, Арсен сказал:
- Ну вот, с этим делом покончено… А теперь, пан Мартын и пан Новак, смотрите сюда… - Он достал из кармана кусочек бумаги и подал Новаку. - Пан, кажется, понимает по-турецки, так пусть прочитает и для пана Мартына…
Новак прочитал и перевёл письмо.
- Стонадцать дзяблов! - воскликнул Спыхальский. - Что все это означает, Арсен? Чьё это письмо? Как оно попало к тебе?
- Я отобрал его у Вандзи…
- Неужели полковника Яненченко?..
- Да, его послание каменецкому паше. Как слышал, он предлагает паше свою помощь, чтобы турки взяли Львов… Видишь, пан Мартын, дело тут намного важнее, чем измена пани Вандзи!
- По правде говоря, много серьёзней, разрази меня Перун! Что же теперь делать?
- Мы должны немедля мчаться во Львов, - встрепенулся Новак.
- Да. Я отдаю вам письмо, чтобы оно попало прямо в руки гетману Яблоновскому, - сказал Арсен. - Пусть он сам решит, как рассчитаться с предателем!
- Друзья мои, я вовсе не думал возвращаться во Львов! - воскликнул Спыхальский. - Теперь туда ничто не тянет - ни во Львов, ни в Круглик!.. Думал, что с тобою поеду, Арсен… На Украину!
- Друг мой, - Арсен обнял его за плечи, - я был бы очень рад вместе прибыть домой. Сам знаешь, с какой радостью все мои встретили б тебя… Как сына, как брата. Но сейчас ты должен сопровождать пана Новака. Дорога далёкая и опасная, а письмо надо доставить обязательно. Вон ведь о каком исключительном деле речь идёт!
- Понимаю, - шумно вздохнул пан Мартын.
- Дорогу к нам ты, думаю, хорошо знаешь?
- Ещё бы!
- Так вот, когда соскучишься нестерпимо, приезжай, друг! Двери моей хаты, если она у меня будет, всегда для тебя открыты. Сердце - тоже! - И Арсен трижды крест-накрест расцеловался со Спыхальским.
9
Полковник Яненченко шагнул через порог и, придерживая левой рукой саблю, чтоб не гремела, почтительно поклонился.
- Звали, ясновельможный пан гетман?
- Да, пан Ян, - ответил Яблоновский, пристально разглядывая статную, перетянутую в талии фигуру полковника. - Проходи, садись… У меня к тебе важный разговор.
Яненченко окинул взглядом просторную комнату. Рядом с тёмным резным столом гетмана сидели двое - Спыхальский и Новак. Что-то в выражении глаз этих шляхтичей не понравилось полковнику, но он не мог понять, что именно, и потому отмахнулся от тревожной мысли, которая не оставляла его со времени отъезда пани Вандзи.
- Слушаю, милостивый пан, - сказал он, садясь на табурет и ставя между коленей саблю.
Яблоновский молчал. Его худощавое надменное лицо было непроницаемым. Холодные голубые глаза сосредоточенно изучали каждую чёрточку физиономии полковника, и от этого Яненченко становилось все более не по себе. Зачем он понадобился гетману? Какое у того важное дело к нему?
- Как живётся пану во Львове? - спросил наконец Яблоновский.
- Спасибо, хорошо.
- Никто не притесняет, не обижает здесь пана?
- Слава богу, никто.
- Так почему полковник за приют и щедрость его милости короля польского, а также за мою благосклонность платит чёрной неблагодарностью?
У Яненченко душа ушла в пятки.
- Как позволите понимать ваши слова, пан гетман?
Яблоновский стремительно встал, склонился над столом и ткнул чуть ли не под самый нос полковнику записку - его, Яненченко, тайное послание каменецкому паше.
- Пан узнает свою руку? - грозно спросил Яблоновский.
Яненченко побледнел. Во рту пересохло. Теперь ему стало ясно, почему гетман вызвал его к себе в такое неподходящее для аудиенции время и почему откровенно враждебные взгляды у Спыхальского и Новака. Но полковник и не подумал сразу сдаваться.
- Пан гетман шутит? - изобразил удивление Яненченко. - Ведь тут написано по-турецки!
- Это лишнее доказательство того, что полковник умный враг, который знает не только польский и русский языки, но и турецкий… Надеюсь, что пан полковник будет разумным до конца и не заставит нас прибегать к унизительным для шляхтича способам допроса.
- Ясновельможный пан, я не могу понять, в чем, наконец, вы меня обвиняете! - воскликнул Яненченко, поднимаясь с табурета.
- В предательстве, пан! - с ударением сказал гетман. - В том, что ты намеревался сдать Львов туркам!
- Неправда! Это чья-то злобная выдумка!
- Выдумка? - Яблоновский иронично ухмыльнулся. - Мне тоже очень хотелось бы поверить, что это лишь вымысел, ибо пригрел во Львове и взял на королевскую службу пана я. Однако доказательства таковы, что в их правдивости нет ни малейшего сомнения!
- Доказательства? Уверен, никто их представить не может!
- О! За этим далеко ходить не придётся… Вот перед тобой, предатель, паны Спыхальский и Новак, они только что вернулись из Каменца, где видели пани Ванду Спыхальскую. Спасая свою жизнь, женщина рассказала, от кого получила это письмо.
- Я повторяю - это поклёп!
- Следствие выяснит все, и ты сможешь на суде доказывать свою невиновность. А сейчас позволь твою саблю!
Спыхальский и Новак встали вплотную рядом с полковником, который дрожащими руками отстегнул от пояса саблю и положил на стол перед гетманом.
- Отведите его в темницу, Панове! Да приставьте надёжных часовых!
ЗАВЕЩАНИЕ КОШЕВОГО
1
Ни в то лето, ни зимой Кара-Мустафа на Киев так и не напал. Турция стала готовиться к большой войне с Австрией. Австрия, Венеция и немецкие княжества объявили крестовый поход против Османской империи. Папа Иннокентий XI принудил католическую Польшу присоединиться к этой коалиции, и хотя Речь Посполитая к тому времени была вконец истощена беспрерывными войнами и шляхетсткими междоусобицами, король Ян Собеский начал пере говоры с Австрией о взаимопомощи и обязался в случае войны выставить сорокатысячное войско. Поэтому Кара Мустафа не решился продолжать войну с Россией. Сыграло свою роль и то, что запорожцы опустошили Крым, а осенью до основания разрушили восстановленные янычарами крепости в устье Днепра, которые должны были стать опорными базами турок.
Обескровленные и разорённые многолетними войнами Россия и Левобережная Украина получили наконец некоторую передышку. Самойлович, власть которого распространялась только на Левобережье и Киев с небольшой территорией на запад и юг от него, ограниченной речками Ирпенем и Стугной, пополнял свои поредевшие полки и посылал тысячи грабарей на строительство оборонительных сооружений в Киеве. Из глубины России по Днепру и Десне сюда плыли ладьи с войском, боеприпасами, железом, плотогоны сплавляли строительный лес для моста через Днепр и для палисада вокруг города.
После неудачного похода на Левобережье Юрий Хмельницкий больше не высовывался из Немирова. Да и в самом Немирове он чувствовал себя, как на вулкане. В течение лета и осени на Подолии повсюду вспыхивали восстания. Отряды запорожцев, посланные Серко, поднимали людей на борьбу против турецко-татарских завоевателей и ненавистного изменника Юрия Хмельницкого.
С наступлением зимы восстания стали затухать. Лютые морозы и глубокие снега заставили повстанцев свернуть боевые действия: запорожцы возвращались в Сечь, а крестьяне разбредались по сёлам и хуторам.
Арсен и Роман вместе с отрядом Палия совершали рейды по Надднестровью, Подолии, не раз наведывались тайно в Немиров к Младену и Ненко, приносили от них запорожцам ценные сведения о турках и ордынцах, об их планах, о Юрии Хмельницком, но нигде и ни от кого так и не смогли ничего услышать о Златке и Стёхе. Девушки словно в воду канули. Их след терялся, как продолжали думать казаки, в Крыму, среди невольников салтана Гази-бея. Друзья рвались снова в Крым, но после разгрома запорожцами Крымского ханства и крепостей в устье Днепра все пути туда для них были отрезаны. Серко тоже ничего на ум не приходило такого, чтобы помочь казакам. Правда, весной он сообщил Арсену, что готовится русское посольство в Бахчисарай для мирных переговоров с ханом, и обещал посодействовать, чтобы Арсена включили в состав посольства, как толмача, а Романа - как джуру. Казаки жили теперь этой надеждой.
2
Зимою силы Ивана Серко быстро таяли, но из Сечи он не выезжал. Повседневные заботы об укреплении крепости, о строительстве новых и починке старых челнов, об изготовлении пороха, селитры и оружия и множество разных больших и малых дел держали его на ногах. Он осунулся, плохо спал, чувствовал отвращение к пище. Сечевые лекари и знахари поили его настоями и отварами трав и кореньев, но ничто не помогало. После пасхи кошевому стало так плохо, что он покинул Сечь и уехал в Грушевку, свой хутор на берегу Днепра.
Однажды примчался оттуда гонец, передал Палию, Арсену и Роману приказание кошевого немедленно прибыть к нему. У Арсена дрогнуло сердце - неужели гетман согласился включить их в состав посольства?
До Грушевки было недалеко, и казаки скоро домчались до неё. Оставив стреноженных коней на лугу, они поднялись вверх к хутору и остановились перед большой хатой, на которой курилась широкая труба, сплетённая из лозы и обмазанная красной глиной. Из хаты вышел джура кошевого.
- Кошевой на пасеке, - сказал он.
Казаки прошли садом, спустились в уютную низинку, ведущую к Днепру, и направились по тропинке к небольшой опрятной хижине. За ней, на пологом склоне, виднелись ульи-дуплянки. В полуденной солнечной тишине густо пахло мёдом и воском. Деловито сновали пчелы.
Возле хижины, под развесистой старой липой, за длинным столом, который был уставлен мисками с жареной рыбой, лапшой, сотами с мёдом, сидели старшины и бывалые, заслуженные казаки. Во главе стола на дощатом топчане, опираясь острыми локтями на пышно взбитые подушки, полулежал Серко. Перед ним стояла миска со свежими искрящимися сотами и кружка узвара.
Увидев кошевого, Арсен чуть было не вскрикнул от жалости. Что с ним! Вместо кряжистой фигуры - немощный скелет, обтянутый жёлтой сморщенной кожей. Вместо блеска в глазах - угасший, равнодушный взгляд…
Прибывшие поздоровались:
- Челом, батько кошевой! Челом славному товариству!
Серко ожил, увидев Арсена. Поманил его пальцем:
- Иди сюда, голубчик!
Арсен подошёл, сел на топчан. Серко обнял его и, притянув слабой рукой к себе, поцеловал в щеку.
- Рад видеть тебя, сынок… Получил весть из Батурина: поедешь толмачом с московским стольником Тяпкиным в Бахчисарай. Может, узнаешь там что-либо про наречённую и сестру…
- Спасибо, батько.
- Ну, иди… Садитесь к столу, друзья. Угощайтесь. А потом поговорим.
Подошли ещё несколько казаков, старшин. Сели, выпили по чарке сливянки, пожелав Серко доброго здоровья, и принялись за еду. Кошевой не ел и не пил - только угощал остальных. Джура снова наполнил чарки. Но все, как сговорившись, лишь пригубили и отставили их. Ждали разговора с кошевым, чувствуя, что он будет важным и, может быть, последним.