А добра-то, добра у боярина Збыслава - ни глаз не хватит всё осмотреть, ни рук, чтобы всё огрести. Ладомир присмотрел ендову, которая в свете занявшегося во дворе пожара отливала алым, но не успел хапнуть. Вынесло прямо на нёго брюхатого человека. Борода метлой, глаза выпучены, словно его сзади ткнули чем-то острым, и ревёт как бык, потерявший стадо. Отсёк ему Ладомир руку вместе с мечом, а потом ещё добавил поперёк чела. Последнее, наверное, зря сделал, просто не сумел сдержать удар. Сапог на брюхатом не было, видимо не успел обуть в спешке.
- Уходим, Ладомир, - крикнул от дверей Войнег.
А как уходим, когда без сапог. Над головой отрока что-то загудело, похоже, занялась огнём крыша боярского терема, а во дворе усилились конское ржание и крики человеческие. Подвернулся тут под руку Ладомиру ларь. Шарил он в нём шарил, да всё не то, бабьи обноски. Сунулся отрок в ближайший проём, а там вот они – сапоги!
Стоят у самого ложа, второпях брошенные. Примерил их Ладомир, в самый раз оказались. Потопал обутыми ногами по половицам и языком прицокнул - красота, ещё почище Бакуниных будут сапожки. И вдруг за пологом послышался шорох. Ладомир прыгнул прямо на звук, захватив пятернёй чужое горло.
- Ой, не могу.
Голосишко оказался до того писклявым, что Ладомир от неожиданности разжал руку. Отбросил полог, а там женщина. Тело мягкое, сдобное, лапай и лапай. Вот только пищит она больно противно, и по щекам слезы у неё катятся. Ладомиру тоже впору заплакать, потому что в горле першит и дым ест глаза. И непонятно, что с этой сдобной делать, не убивать же ни с того, ни с сего. Взвалил Ладомир жёнку на спину, а та в крик, да ещё и бьёт по ero спине кулаками.
-Замри, дура, сгоришь ведь, - огрызнулся он в ответ на её вопли.
Самое время было Ладомиру из боярского терема ноги уносить. Кровля кое-где уже начала рушиться, и жар обжигал лицо. Лицо-то уберёг отрок, а вот руки подпалило, пока сбегал во двор по пылающему крыльцу. А во дворе пристройки занялись огнём, всё вокруг горело и ревело по-звериному. Нет зверя страшнее огня, против него не устоять ни с мечом, ни с рогатиной. Огонь - это гнев Перуна и спасение при пожаре только в собственных ногах.
Скользил Ладомир чужими сапогами по крови, перепрыгивая через трупы, которыми был завален весь двор. Искал со страхом глазами своих, но никого не опознал - кругом лежали боярские мечники да челядь.
Едва успел отрок добежать до кустов, как рухнул за его спиной боярский терем, и целый сноп искр взлетел к небесам. Ладомир проводил их глазами и покачал головой. Высоко взлетели огненные стрелы. Наверное, они там, наверху, и останутся, а то откуда на небе столько светляков как ни от больших пожаров. Может, ещё долго любовался бы Ладомир зрелищем пожара, да помешала жёнка, которая никак не хотела униматься, а всё колотила и колотила его по спине кулаками. Хотел Ладомир её на землю кулем бросить да пожалел и уложил бережно.
От огня кругом светлым светло стало, так что жёнка предстала пред отроком во всей красе. Правда, красы той было не так чтобы уж слишком много. А одежёнка на ней совсем худая, да и той всего ничего. И лицо у неё всё сажей перемазано. Не поймёшь сразу, хороша жёнка или так себе, в годах или молода. По первому взгляду не похоже, что она боярина Збыслава дочь, разве что холопка. Приглядевшись, Ладомир решил, что жёнка скорее молода, чем стара. Более того, годами она вряд ли старее его самого будет. Хотя кто их девок-жёнок разберёт.
- Тебя как зовут-то? - спросил он у плачущей жёнки.
Войнег про девок говорил, что мягкие они да сдобные. Что сдобные, это Ладомир уже и сам руками почувствовал, но насчёт мягкости его брало сомнение. Эта пялилась на него с ненавистью, ещё и слюной брызнула вместе с ругательством:
- Тать!
- Ну и зря - покачал головой Ладомир. - Какой я тебе тать. Не ради наживы мы усадьбу боярина Збыслава сожгли, а другим в назидание. Не гневи Перуна и до века соколом проходишь.Зовут-то тебя как, скажешь - нет?
- Милава.
- А кем ты боярину Збыславу доводишься, из челяди что ли?
- Жена я ему. И дочь новгородского боярина Хабара.
Ладомир даже присвистнул от удивления:
- Теперь ты своего мужа разве что в стране Вырай встретишь.
- Золото хочешь? - спросила Милава.
- Зачем мне золото, - презрительно хмыкнул Ладомир.
- А чем же тебе отслужить тогда за спасение? - глянула на него исподлобья боярыня.
Ладомира даже в жар бросило от её взгляда, но подходящие случаю слова не пошли с языка. А есть, наверное, какие-то слова для таких просьб, вот только не знает он их, и спросить не у кого.
- Ты мужняя жена, сама должна знать, - бросил хмуро Ладомир.
Ему показалось, что она норовит отодвинуться, а потому и придержал её за волосы, чтобы знала своё место.
- Отпусти, - попросила Милава. - Раз обещала отслужить, значит отслужу. Только давай сначала к реке спустимся, надо же мне смыть сажу с тела.
Ладомир возражать не стал, хотя следовало бы поторопиться. Бирюч не простит ему долгой отлучки. Но ведь и до реки рукой подать - пусть поплескается жёнка в водичке, коли ей такая блажь пришла в голову.
На берегу Милаву лунным светом облило - вила и вила, такими их Войнег и описывал. От обнаженного женского тела у Ладомира перехватило дух. Всё ни как у людей. Бёдра у Милавы на удивление округлы, а груди, увенчанные сосками, смотрят врозь, как у козы.
- У тебя дети есть? - спросил Ладомир.
- Нет детей, - вздохнула Милава. - Не успела завести. А ты что, первый раз жёнщину видишь?
- Почему, - обиделся Ладомир. - Я среди людей родился и среди них жил. Только это давно было. Может десять лет назад, может двенадцать.
-Оно и видно.
Милава засмеялась и шагнула к воде. Ходила она тоже не по людски - на раскоряку, качая бёдрами.
- Плыви за мной, - крикнула она, поднимая тучу брызг.
- А я плавать не умею, - соврал Ладомир из духа противоречия.
И забарахтался в воде беспомощным щенком, то обретая, то вновь теряя дно. А Милава уплывала всё дальше и дальше от берега, трудноразличимая в неярком лунном свете, и Ладомир подумал, что делает она это не без причины. А уж когда она, ухватив его за волосы, потянула под воду, ему осталось только подивиться женскому коварству. Ну и хлебнуть речной водицы, изображая полную беспомощность. Мелькнула даже мысль - а уж не вила ли эта вытащенная им из огня жёнка, коли она так старательно пытается утащить его под воду? Ишь, как вытаращила глазищи и волосы по воде распустила. Не ровен час, действительно утопит. За эти распущенные волосы и ухватил Ладомир боярыню, окунув пару раз для успокоения. Будет знать теперь, что Белый Волк, это не кутёнок беспомощный, и способен при надобности не только с жёнкой справиться, но и с вилой.
- Пусти негодный, - завопила Милава.
- А зачем топила? - насмешливо спросил Ладомир.
- Я не топила, а играла.
Ладомир ей не поверил, но и спорить не стал, а просто выволок коварную боярыню на берег и уложил на песок. Всё-таки понять этих жёнок трудно-то топила, не утопила, а то вдруг приласкала так, что кровь Ладомирова прямо-таки заиграла в жилах.
Никто не учил Ладомира любить женщин, а вот подишь ты, в первый раз и не оплошал. Но уж больно жадна оказалась Милава до мужских ласк, а от её шёпота и стона у Ладомира голова шла кругом.
Потом они отдохнули немного, глядя на звёзды и очумевшую во чужом хмелю луну. Ладомир век бы так лежал, прижавшись к Милавиному боку. А что ещё человеку в этом мире надо? Наверное, чтобы звёзды не торопились гаснуть, и не спешила загораться на противоположном берегу заря.
Похоже, он задремал под ласковое журчание воды, но руку Милавы не выпустил из своей руки. Да она и не рвалась, честно отслужив Ладомиру и не один раз под завидущим взглядом ночного светила.
Только когда луч солнца чиркнул по воде, Милава подхватилась на ноги. Ладомир тоже поднялся и огляделся вокруг. От усадьбы боярина Збыслава остались одни головешки, от которых поднимался к небу едкий дымок. А подувший под утра ветерок донёс до реки противный запах паленого мяса.
- Жалко, если кони погорели, - вздохнул Ладомир. - Я коней люблю.
- А людей? – вспыхнула Милава. – Людей любишь?
- Тех, которые жёнки, люблю. А всех остальных - не очень.
Милава сердито фыркнула, натягивая на подрагивающее от утренней прохлады тело драную рубаху. Без этой рванины она смотрелась лучше, но не станешь же нагишом по белу свету бегать. Ладомир и сам потянулся к одежде, поёживаясь от утренней свежести. Наряд у него конечно не боярский, но сапоги в самый раз. Червлёные сапоги, в таких и князю выйти не зазорно.
- Хочешь, сарафан подарю? - прищурился Ладомир на Милаву.
Та в ответ только обречённо махнула рукой, уныло разглядывая свой подранный в клочья наряд. Ладомир, однако, не шутил и, к немалому удивлению Милавы, действительно вынул из сумы сарафан. А следом ещё и ендову, заблестевшую на солнце серебряными боками.
- Вор ты всё-таки, Ладомир, - возмутилась Милава, принимая подарок. - Зачем чужое брал?
- Так всё одно сгорело бы, - пожал плечами Ладомир. - Я рубаху искал, да не попалась рубаха, а с мертвяков снимать боязно.
-Отвезёшь меня в Новгород - получишь рубаху.
Ладомир даже на ноги подхватился от таких слов:
- Ещё чего. Со мной поедешь, в гонтище места хватит.
- Ты же обещал меня отпустить, - губы Милавы дрогнули от обиды.
И надо признать, что обиделась боярыня не зря. Действительно Ладомир обещал ей свободу, да потом передумал. Не целовала бы, не шептала бы ласковых слов, может, и отпустил. А теперь нет, с какой стати.
- Не отпущу, - твёрдо сказал Ладомир. - А будешь брыкаться - свяжу.
Женщина насупилась, но ничего не сказала, похоже смирилась со своей новой долей. Да и чем Ладомир ей не пара, скажите на милость. Не хуже он боярина Збыслслава, во всяком случае, хотя богатой усадьбы у Белого Волка пока нет. Да и какой прок в той усадьбе - Перун пыхнул гневом, и её нет.
Коня Ладомир нашёл почти на самом пепелище. Хорош был конь: вороной, как из одного куска кованый. К головёшкам вороной не шёл - жара боялся, но и прочь не уходил - ждал хозяина. Объезженный был конь и в руки сразу дался к радости Ладомира.
Вот ухватил, так ухватил! Что там ендова и сапоги - вернётся в гонтище на вороном коне да с женой, небось, все Бирючевы Волки враз прикусят языки.
- Тебе сколько лет, Ладомир? - спросила Милава, без споров подсаживаясь на коня.
- Семнадцать минуло, а может и того больше, кто их считал.
- Молод ты ещё.
- Сколько есть все мои, - беззаботно тряхнул кудрями отрок.
И зря он так расслабился. Милава вдруг пригнулась, ухватила Ладомира за ногу и сбросила на землю со спины вороного коня. А Ладомир так знатно к той земле приложился, что не только голос, но и дыхание не сразу к нему вернулось. Зевал только беззвучно ртом, ошалело глядя вслед удаляющемуся вороному.
- Нельзя никому доверять поводья, несмышлёныш, - донёсся до него насмешливый голос Милавы. – а то весь свой век в грязи проваляешься.
Так и остался лежать Ладомир дурак дураком - ни коня, ни женщины. Ноги-то у Белого Волка резвые, но у коня они ещё резвее. И поводья никому доверять нельзя, и с жёнками следует всегда быть настороже. Про это ему ещё Бакуня говорил, хитро посмеиваясь, а он пропустил советы бывалого человека мимо ушей. Обидно, хоть плач.
Глава 3
Сыновья Одина
Надоедливо скрипели вёсла ладьи, да ухали дружно гребцы в тщетной надежде заглушить крики чаек. Князь Владимир, стоявший на небольшой носовой палубе, оглянулся на корму, где кормчий Гудим размеренно бил колотушкой в металлический щит, задавая темп гребцам. Два его помощника с застывшими от напряжения лицами удерживали кормовое весло, направляя нос строго по курсу. Можно было бы поставить парус, но сейчас в этом уже не было необходимости. Серая громада скал вырастала на горизонте, внося разнообразие в уныло-беспросветный мир, состоящий из одной свинцово-тяжёлой воды, которая если и колыхалась навстречу жизни, то только с явным намерением ударить побольнее в деревянный борт. Большая ладья - шестьдесят шагов в длину, десять в ширину - способная без труда нести сотню воинов, казалась просто щепкой, брошенной бестрепетной рукой в равнодушные волны. Но люди, сидевшие на широких скамьях за спиной князя Владимира, с чужой волей были не согласны и дружными усилиями навязывали морю волю свою. До драккара ярла Гольдульфа было рукой подать, и Владимир очень хорошо видел плотную широкоплечую фигуру на носовой палубе, горделиво попирающую ногой изогнутую выю дракона, с чужими настоящими клыками в деревянной пасти и маленькими янтарными глазками под разукрашенным гребнем. Гольдульф возвращался в родной фиорд с добычей, а потому и зубы его победно сверкали в густой рыжей бороде, а гребцы его драккара неистово рвали воздух и воду, бросая озлобленного дракона к тому самому берегу, от которого ушли в поход несколько месяцев тому назад. Владимировы гребцы сдали, кормчий Гудим сбросил темп, и драккар ярла стремительно уходил вперёд, к желанной пристани. Князь на дружину не сердился, земля на горизонте не была ему родной, да и неловко вести Гольдульфа на хвосте к его же горду. Вежливость требовала пропустить хозяина вперёд. Поход был на редкость удачным, и взятая в чужой земле добыча могла бы согреть любое сердце, но Владимирово почему-то не грело. Всё время мерещился ему каменный город, который они с ярлом предали мечу, разрушив до основания чужую мирную жизнь. Ни они первые, ни они последние в этом разбойном промысле. Столетиями уходили нурманы водой-морем на поиски счастья и добычи, а случалось, садились на завоёванных землях господами. Садиться в чужой стороне князем Владимиру не хотелось, а свои земли, отцом даденные, не удержал, испугавшись Ярополковых мечей. За Ярополком Киевским и дружина числом поболее и казна побогаче. А пред сильным да богатым даже норовистые новгородцы охотно спину гнут. Не стали они за князя Владимира ратиться с Ярополком. А что брата убил князь Киевский, то не новгородское это дело спрашивать за Древлянского князя. Так рассуждали новгородцы на своём вече вслед за боярином Збыславом, а князю Владимиру оставалось только губы кусать от ненависти да сжимать кулаки в бессильной злобе. Прав Добрыня, когда говорит, что Ярополк захотел единолично править Русью, а братья мешали, оттого и пошёл он на Олега Древлянского, а другому своему брату, князю Владимиру, грозил смертью. Да только удал не тот, кто взял, а тот, кто удержать сумел взятое. Удержит ли Ярополк великий стол, про это ещё Владимира спросить надо.
В ярости вдруг прихлынувшей к сердцу князь даже сапогом притопнул по палубе, хотя какое дело до Владимирова недовольства и собой и миром просмоленной доске под ногою да холодному северному морю, которое нехотя сейчас уступает удали беспечных гребцов. Море не нравится князю - бурливо, капризно, как глупая женщина, а крика чаек он и вовсе выносить не может. Это для Гольдульфа птицы примета родного дома, а для Владимира – это режущий уши знак изгнания. Наслушался он этих криков за много месяцев, пропах рыбой и китовым жиром до отвращения, потому, наверное, и согласился идти в поход с беспокойным ярлом. А мог бы вообще не вернуться из этого похода, сложить голову на площади чужого города меж серых слепых каменных коробок от меча фряжского. Спасибо Фарлафу, мечнику Гольдульфову, который отвёл удар. Свои-то едва не прозевали княжью смерть. Хотя в той нелепице Владимир виноват больше всех: нельзя дарить милость побеждённым, но не поверженным, и уж коли вынес меч из ножен, то руби до смерти.
Хороша дружина у ярла Гольдульфа, но задириста и непостоянна - коли ты в удаче, то на руках понесут, а коли у Одина в опале, то в грязь затопчут. А гребут борзо, что и неудивительно - с веслом в руках они рождаются, а с мечом на ноги встают. И в ужасе кричат люди при появлении их драккаров по ближним и дальним берегам.
Обманчивы глаза на море: до скал вроде руной подать, гребцы рвут жилы, а ладья как-будто с места не двигается. Перегружена добычей. Тот самый случай, когда норм коню не впрок. Не велика доблесть для князя зорить чужие города. Свою землю он должен удержать в первую голову, а уж потом делать набеги в чуждые пределы, чтобы насытить алчность своей дружины. Мечники не любят слабых князей, боящихся кровенить меч на рати. А без дружины стол не удержать. Это не пень, где столетний старец может посидеть в своё удовольствие.
Самую малость опоздал Владимир за драккаром ярла Гольдульфа, десятка взмахов вёсел не хватило. Гудим подал знак, и вёсла по правому борту бессильно повисли в воздухе, а по левому грозно вспенили воду - ладья развернулась и мягко прижалась к пристани. Стоявший на носу Владимир даже не покачнулся. От засаленных досок сразу же понесло китовым жиром - запах, который князь не выносил, но это не помешало ему с удовольствием ощутить надёжную и неподвижную твердь под ногами.
До горда ярла Гольдульфа путь от моря недалёк, но Владимиру и он в тягость. По сторонам, куда ни кинь взгляд, всюду камень, а пахотная земля здесь только в долинах, да и та родит плохо - сурова сторона нурманская, оттого и рвутся сыновья Одина к чужим берегам. Многие не возвращаются, а вот Гольдульф вернулся, видно есть, что терять. И почти жаль Владимиру, что вернулся ярл с добычей, теперь его не сдвинешь с места, и скальды долго ещё будут петь про Гольдульфов поход, а дружина краденым вином распалять сердца за пиршественным столом.
Навстречу господину из горда вывалила вся челядь, во главе с старым Рекином, который служил ещё отцу Гольдульфа. Недобрыми вестями потчевал ярл преданного дружинника - пал его сын Ульф в далёких землях от вражьего меча. Одно утешение - пал с честью, а значит пить ему отныне вино в стране Одина Валгалле, участвовать в битвах наравне с богами, погибать и вновь воскресать для новых битв. Завидная участь для смертного - пасть в бою, а потому и не выказал Рекин своего горя, а принял весть с достоинством.
За старыми викингами, защитниками Гольдульфова горда, сыпанули жёны и дети. Среди прочих и Ула, теперь уже вдова Ульфа сына Рёкина, на которую Владимир давно глаз положил, но в чужом дому не живут по своему укладу. Дружина Владимира в сторонке посмеивается, пока чужие шеи женские руки обнимают. Хоть и не очень весело мечникам, но не умываться ме слезами, на чужое веселье глядючи. До родного дома и им путь ведом, а вот когда они на тот путь встанут, знает только князь.
Суровый и неприступный горд, отгороженный от внешнего мира глубоким рвом, предупредительно разинул зев навстречу хозяину и кинул под ноги прибывшим свой язык - подъёмный мост. По этому мосту уже и телеги покатили к пристани в сопровождении Гольдульфовых рабов. Добыча на драккаре изрядная, так что оборванцам придётся попотеть.