- Он потратил десять тысяч фунтов на то, чтобы удивить испанцев, - кричал Уорд, - если бы он израсходовал эти деньги на оснащение нашего флота, испанцам самим пришлось бы послать сорок своих грандов в Лондон просить мира! А теперь вся страна вынуждена будет страдать от последствий этого несправедливого мира, привезенного джентльменами в черном бархате из Мадрида.
Я видел, как лицо шерифа Кроппера все больше и больше наливалось кровью и полагал, что сейчас он что-нибудь предпримет, однако он сдержался. В заключение капитан Уорд заявил, что как только снарядит свою "Королеву Бесс" для длительного плавания, то снова выйдет в Средиземное море, где будет говорить с испанцами на единственном доступном им языке - языке пушечных ядер.
Когда Джон закончил свою речь, его снова обступили, чтобы еще раз одобрительно похлопать по спине и полюбопытствовать о размерах захваченной добычи. В толпе было немало женщин, а одна из них, бедовая девчонка по имени Долл Сондерс, протолкавшись к Уорду, потребовала, чтобы он ее поцеловал. Джона не пришлось просить дважды. Приподняв девушку как перышко, он громко чмокнул ее в губы и опустил на землю.
- На свете есть лишь одно занятие, которое мне больше по душе, чем драка с испанцами, - это целоваться с хорошенькими английскими девушками. Есть еще желающие?
Желающих было хоть отбавляй. Все женщины - замужние и незамужние - тоже желали получить свою долю. Хихикая, они выстроились в очередь, а мужчины подбадривали их шутливыми выкриками. Джон двинулся вдоль этой живой цепочки, целуя всех женщин в губы, а некоторых еще вдобавок и в щечки.
Мне нужно было поговорить с Джоном, но я понял, что сейчас сделать это не удастся. Я протиснулся через толпу к Джоралемону Сноуду, который стоял неподалеку от своего великолепного капитана. Джоралемон был глубоко религиозным человеком и всегда хотел стать священником, но буквально боготворя Джона, всюду следовал за ним. Потому и отправился с ним в море. Я заметил, что он похудел и вид у него более болезненный, чем прежде.
- Джор, - прошептал я, - в этот раз и я поеду с вами. Когда можно будет поговорить с Джоном?
Он изумленно взглянул на меня.
- И ты тоже, Роджер? Все парни в нашем городе только об этом и грезят. Шестеро уже говорили со мной. - Он с сомнением покачал головой.
- Прошу тебя, подумай хорошенько. Это очень суровая жизнь. Я не уверен, что ты сможешь ее выдержать.
- Мой отец выдержал. Да и ты тоже уже довольно долго…
- Я не в счет. У Джона я на особом положении - что-то среднее между священником и писцом. Я не несу вахт и не креплю паруса. - Его голос упал до шепота.
- Честное слово, Роджер, я говорю серьезно. Пусть в этой войне участвуют другие - люди привыкшие к насилию и кровопролитию. Это не для таких как ты.
- Я все равно поеду с вами, что бы меня там не ожидало.
- Думаю, впоследствии ты об этом пожалеешь, но я передам Джону твои слова. Он будет в таверне "Лебединая голова" после восьми вечера, и ты сможешь с ним там переговорить. - Джор снова покачал головой. - Стало быть уже семь человек из нашего города могут не вернуться домой.
Сомнения Джоралемона относительно моей способности выдержать тяготы морской жизни испортили мне настроение, и я был не очень расположен к беседам, когда ко мне подошел Темперанс Хэнди и завел разговор на ту же тему.
- Послушай-ка меня, Роджер. После речи Уорда, а он, должен тебе сказать, во многом прав, я еще больше укрепился во мнении, что ехать тебе с ним не следует. - На лице Хэнди была написана глубокая тревога. Он положил руку мне на плечо. - Дело даже не в тех опасностях, которые поджидают тебя на море. Я только сейчас начинаю осознавать всю полноту риска, на который ты идешь. Уорд прав, но его действия - это действия смутьяна. Он преступил грань дозволенного. Выйдя с ним в море, тебе придется не только драться с испанцами. Вас смогут обвинить в пиратстве и даже - его голос упал до шепота, - в государственной измене. Я не хочу увидеть, как тебя будут вешать на городской площади, а это вполне может случиться, поверь мне.
- Что ж, значит мне нужно быть готовым и к такому исходу, - ответил я, хотя до сих пор мысль о подобном повороте событий даже не приходила мне в голову. - Если Уорд прав, а вы говорите, что это так, выходит, я должен быть готов ко всему. Англии нужен Джон Уорд, а Джону Уорду нужны люди.
- Он без труда сможет найти себе людей, сведущих в морском деле. Такие, кстати, ему и нужны, а вовсе не молокососы вроде тебя. Идти в море с Уордом будет с твоей стороны глупостью, большой глупостью.
Я ответил, что решение мое твердо, и если только Джон согласится взять меня, я непременно с ним поеду.
- И еще я надеюсь, - довольно раздраженно добавил я, - что вы ни слова не скажете об этом моей матери. И избавьте меня, пожалуйста, от дальнейших проповедей.
Хэнди с упреком посмотрел на меня.
- Я полагал, ты меня достаточно знаешь. Я не собираюсь что-нибудь предпринимать за твоей спиной.
Больше не было сказано ни слова, и мой наставник, подняв воротник камзола, так как становилось свежо, направился домой.
Расцеловав последнюю девушку и пожав последнюю протянутую ему руку, Джон, окруженный группой своих старых друзей куда-то исчез. Толпа начала расходиться, и я тоже решил идти домой.
В воздухе уже чувствовалось дыхание осени, а небо над купами деревьев было таким же синим как плащи, которые ныне в подражание королеве Анне носят все женщины. Вдали за рощей виднелись живописные башни замка Эпплби Корт и естественно мои мысли обратились к Кэти Лэдланд, которая там жила. И как всегда размышляя о ней, я не мог не задуматься о проблеме совершенства вообще. Как все-таки мне повезло, говорил я себе, родиться в этот замечательный век, век наивысшего расцвета науки, искусств и ремесел. Христофор Колумб вырвал у матери-природы ее последнюю великую тайну, доказав, что наша земля - шар. Никому и никогда не удастся превзойти совершенные образцы поэзии, которые подарили миру Спенсер, Донн и сэр Филипп Сидни, равно как и драматические произведения наших сочинителей. Нет и не может быть человека отважнее Джона Уорда и мудрее Коука. Да и вообще наши современники умом, силой и ростом превосходят все предшествующие поколения. Вершины совершенства мы достигли и в манерах, умении вести себя, в одежде. Мы строим самые красивые дома и великолепные храмы. Мы отправляем в моря могучие быстроходные суда, радующие глаз яркими парусами и изяществом отделки. Да, мы живем поистине в великую эпоху, и если золотой век возможен, не исключено, что он уже наступил. Так говорил я себе и был счастлив тем, что вхожу в большой мир именно в такое время.
2
Однако когда я направился домой, радостное возбуждение, охватившее меня, сменилось чувством тревоги. А что если все окружающие правы, и я не создан быть моряком? Ведь Джон Уорд может прислушаться к этому мнению и откажется взять меня с собой. Мою тревогу усугубляло еще одно обстоятельство. Во время встречи Джона я расположился слишком близко к костру и одна из искр прожгла дыру в моих широких серых штанах. Подходя к нашему высокому сложенному из дубового бруса дому, я тоскливо размышлял, что скажет по этому поводу тетя Гадилда.
Решив однако смело идти навстречу семейной буре, я расправил плечи и решительно вошел в большую квадратную комнату, служившую нам столовой. Стол уже был накрыт к ужину. Я швырнул свою шапку на скатерть и громко объявил.
- Джон Уорд вернулся. Весь город собрался, чтобы приветствовать его. Мы разложили большой костер. Мимо проезжал сэр Бартлеми Лэдланд и помахал нам рукой. Я слишком близко подошел к огню и прожег эти свои старые штаны, мама.
Прежде чем мать успела открыть рот, тетя Гадилда презрительно фыркнула и произнесла резким тоном.
- Как тебе только не стыдно! Ты и этот Джон Уорд! Твоя бедная мать экономит каждый пенни, чтобы обеспечить твое будущее, а ты портишь свою лучшую одежду. Ну-ка покажи, негодник, что ты на этот раз натворил?
Мать робко возразила.
- Будет тебе, Гэдди, не обижай мальчика. Думаю, ущерб невелик, и все можно легко исправить.
- Дело ведь не в штанах, Мэгги, - продолжала ворчать тетка попплотнее заворачиваясь в стару красновато-коричневую шаль. - Неужели он так всегда и будет бегать за этим негодным Джоном Уордом? Разве подобает внуку самого сэра Людара Пири из Грейт Ланнингтона водить дружбу с каким-то капитаном-контрабандистом? Что станется с нашими планами, если он унижает себя подобными отношениями?
- Отец и Джон плавали вместе, - напомнил я ей. - Значит мой отец тоже был контрабандистом?
Мать и тетка сидели у камина, в котором огонь едва тлел да и то, как мне казалось, развели его лишь ради приличия, дабы соседи видели легкий дымок, вьющийся из нашей трубы. Моя мать была маленького роста и очень хорошенькая, с глубокими серыми глазами и еще черными вьющимися волосами. Вид у нее всегда был очень опрятный и даже нарядный, хотя свои крахмальные рюши она носила так же долго, как и тетушка Гадилда свои. Однако моя бедная тетушка, которая была двумя годами старше матери, всегда выглядела какой-то линялой и не очень опрятной. Тоже небольшого роста, она страдала худобой и была довольно неуклюжа, в то время как мать отличалась изяществом и благородством движений.
Не говоря больше ни слова, мы все уселись за стол. Я был голоден и угрюмо глядел на поданную еду. За исключением разве что сэра Бартлеми Лэдланда, чье поместье находилось примерно в миле к северу, наша семья была самой родовитой во всей округе, тем не менее вряд ли кто-нибудь в нашем городе ужинал столь скудно. Я надеялся, что сегодня к ужину будет мой любимый пирог с травами, в котором пикантный запах кервеля или полыни так чудесно сочетается с запахом сдобного теста и миндаля. Однако на столе стояло длинное блюдо запеченных в раковинах устриц, каравай хлеба и три небольших кружки с элем. Устрицы были приготовлены по старинному французскому рецепту с травами и бренди и подавались они на великолепном серебряном блюде. Это однако отнюдь не улучшило моего настроения, ибо устрицы были самой дешевой едой в нашем городе, неподалеку от которого находились едва ли не обширнейшие устричные отмели во всем королевстве. У нас дома с легкой руки тетушки Гадилды устрицы подавались так часто, что я их уже видеть не мог. Кроме того и не пробуя эля из моей изящной серебряной кружки я был уверен в том, что напиток плохо выдержан и водянист на вкус.
Я вяло потыкал ложкой в малоаппетитную еду на тарелке и пробурчал.
- Неужто мы так бедны, мама? Почему у нас никогда не бывает говядины или баранины, только рыба и устрицы?
Ответила мне тетя Гадилда. Говорила она рублеными фразами, будто экономила слова.
- Неужели нам опять нужно это обсуждать, Роджер? Если сейчас мы потратим наши деньги, то где мы возьмем средства, когда придет время отправлять тебя в свет? Ты должен занять достойное место при дворе. Для этого тебе необходима будет лошадь, собственный слуга, богатая одежда. Неужели не стоит немного поэкономить сейчас, чтобы потом всю жизнь ходить в шелках и атласе, сидеть за королевским столом?
Меня так и подмывало сообщить им о своем решении и я чуть было не поддался искушению. И только сумрачный вид тети Гадилды, которая без всякого аппетита грызла ломтик хлеба, удержал меня от этого. Следует сказать, что нашу поистине спартанскую скудость за столом труднее всего переносить было именно ей. Она терпеть не могла устрицы и никогда их не ела. Что же касается рыбы, то употребление любой ее разновидности самым неприятным образом сказывалось на ее здоровье. Лицо у нее сильно распухало и приобретало желтоватый оттенок залежавшегося в подвале яблока. Поэтому введенная ею экономия вынуждала ее же самое жить почти исключительно на одном хлебе. Мне хотелось сказать, что незачем ей и матери морить себя голодом и откладывать деньги для меня, так как я не собираюсь служить при дворе. Но мы уже столько раз спорили по этому поводу! Мое часто повторяемое желание стать капитаном, как и мой уже десять лет в бозе почивший отец, заставляло тетушку морщиться так, будто ее вынуждали отведать столь ненавистных ей устриц. Любое упоминание о море о моряках выводило ее из себя. Она гневно удалялась из комнаты и на ее бледном лице отражались горечь и презрение, которые она неизменно испытывала при мысли о неравном браке младшей дочери сэра Людара Пири. Мой отец командовал кораблем, который согласно указу короля снарядил наш город для участия в сражении против испанской Армады. Он был отличным моряком и пользовался уважением горожан, избравших его старшим членом магистрата. Я ревниво относился к его памяти, ибо он был отважным и справедливым человеком и как я уже говорил, пользовался всеобщим уважением. Исключение составляли лишь члены семьи моей матери.
Отлично понимая, что откровенность вряд ли принесет мне пользу, я замолчал и занялся своими устрицами.
Моя мать, единственная из нас ужинала с аппетитом. Во время еды она задала мне несколько вопросов, касавшихся сэра Бартлеми Лэдланда. Заметил ли он меня, когда проезжал мимо холма? Сказал ли что-нибудь? И был ли на нем его темно-синий плащ с горностаевым воротником?
- Ну разумеется, он не видел меня, - несколько раздраженно ответил я. Вопрос этот вернул меня к недавним событиям, и я начал с энтузиазмом описывать наряд Джона Уорда.
- Ты бы только посмотрела на него, мама! Один только камзол обошелся ему в двенадцать фунтов. Так сказал мне Джор Сноуд. Шляпа у него испанская и стоит она шестьдесят шиллингов без плюмажа. И трико у него не морщит на коленях как у меня. Мне бы хотелось…
Мать засмеялась.
- У твоего приятеля Джона Уорда красивые ноги, - сказала она. - Я это часто замечала. Ты у меня несколько худоват, мой бедный Роджер, поэтому тебе следует смириться с тем, что трико на коленях у тебя всегда будет морщить. В этом смысле ты не пошел ни в своего отца, ни в меня.
Тетя Гадилда фыркнула и заметила неодобрительным тоном.
- Как тебе не стыдно говорить о таких неприличных вещах, Мэгги!
- Старая королева всегда обращала внимание на мужские ноги и очень часто рассуждала на эту тему, - постаралась оправдаться моя мать. - Говорят, что впервые она обратила внимание на сэра Уолтера Рэли именно из-за его стройных ног. И король Иаков тоже питает слабость к статным мужчинам.
Это замечание вызвало гневный блеск в глазах тети Гадилды. Мать покраснела и поспешно заметила.
- Просто я хочу сказать, что у всех мужчин нашей фамилии худые ноги. Ты ведь помнишь, Гэдди, что даже к концу жизни, когда папа сильно погрузнел, ноги у него все равно оставались худыми! Так вот в этом, по крайней мере, Роджер настоящий Пири.
Упоминание о худобе всегда уязвляло мое самолюбие, поэтому я постарался перевести разговор на другую тему.
- Стремена лошади сэра Бартлеми по-прежнему обтянуты черной материей, но на нем был его темно-синий плащ с горностаевым воротником. Наверное он спешил, потому что не остановился.
- Я надеялась, что он передаст тебе приглашение посетить Эпплби Корт на Рождество, - сказала моя мать. - Я рассчитывала на это приглашение и уверена, что Кэти будет приятно, если мы проведем с ними и это Рождество.
Я покраснел. Ни для кого в нашем доме не было тайной, что я влюблен в Кэти Лэдланд, но я всякий раз смущался, когда заходила речь об этом столь деликатном для меня предмете.
Тетя Гадилда с недавних пор почему-то начала относиться к леди Лэдланд с неприязнью. Она презрительно фыркнула и заявила, что предпочитает провести этот день дома. Моя мать довольно резко упрекнула ее в эгоизме. Начался спор, который продолжался даже после того, как в столовую вошел Альберт Петт. Он пришел, чтобы забрать блюдо с устрицами и вместе с Фэнни Тримбл поужинать в буфетной остатками нашей трапезы.
Мы, разумеется, вынуждены были держать слуг. Это было продиктовано стремлением сохранить внешние приличия. Альберт Петт прошел в столовую через небольшую темную буфетную, в которой хранил свою нарядную красную ливрею. Ему было приказано переодеваться в эту ливрею прежде чем открывать входную дверь гостям, но после того как последние покидали дом, он должен был немедленно сменить эту праздничную одежду на свой обычный темно-коричневый кафтан. В противном случае ему грозил хороший нагоняй от тети Гадилды. Она ежедневно самолично внимательно осматривала ливрею, дабы удостовериться, не попортила ли ее моль и не порвалась ли она, не дай Бог. Альберт носил эту ливрею уже семь лет, а выглядела она совсем как новая.
- Я видел костер, госпожи, большущий такой, - с довольной улыбкой произнес Альберт. Говорил он как всегда неразборчиво, будто рот у него был полон каши. - В наш город вернулся этот самый Джон Уорд, ну который испанцам на море жару задает. Ох и рады же были наши горожане приветствовать его!
- Что говорит этот человек? - раздраженно переспросила тетя Гадилда. Она никогда не могла понять, что говорит Альберт, а может быть просто делала вид, будто не понимает, так как не одобряла фамильярности, с которой он обращался к нам.
- Он рассказывает о большом костре, который разложили сегодня днем горожане, - объяснила моя мать.
- Пламя было даже со двора видать, - продолжал Альберт. Ему, видимо, нравилось говорить об огне, так как в нашем доме дрова экономили и почти всегда бывало холодно. - Большущий такой костер, - восхищенно восклицал он, - поди сорок футов вышиной. Небось сколько дров на него пошло!
В дверь просунулась голова Фэнни Тримбл, которой очевидно тоже не терпелось поделиться городскими сплетнями. Фэнни весьма сдобная девица, держала Альберта что называется "на крючке", но замуж за него не спешила, хотя и строга с ним чрезмерно тоже не была. Порой я видел, как она выходит из буфетной - разрумянившаяся в сбитом набок чепце.
- А сколько городских парней уезжает вместе с капитаном Уордом! - вступила она в разговор, - мой брат Сим и Гарри Энгл и оба брата Бледсоу. Все они надеются вернуться домой, набив карманы испанским золотом.
Тетя Гадилда чопорно вытянулась на стуле и сердито произнесла.
- Мэгги, разве можно так баловать слуг?
- Но Гэдди, меня в самом деле интересует то, о чем рассказывает Фэнни, - заявила моя мать.
Тем не менее она слегка кивнула головой. Фэнни и Альберт поспешно исчезли за дверью.
- Я уверена, что Симу Тримблу должно повезти, - сказала мать. - Он трудится на своем клочке земли, не покладая рук, но едва концы с концами сводит. Пусть хоть там ему повезет, и он разбогатеет.
- Тебе ведь отлично известно, Мэгги, что Его Величество запретил своим подданным драться с испанцами, - заявила тетя Гадилда. Она обращалась к моей матери, но я понимал, что ее слова предназначены прежде всего мне.