X
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МОРИСА
Красавчик Морис вовсе не был переодетым принцем, хотя ни рождение его, ни воспитание отнюдь не предвещали той блистательной артистической карьеры, которую сделал он в балагане вдовы Саману. Отец его был нотариусом в Ангулеме; удалившись от дел, сей почтенный буржуа мог бы жить себе в полном достатке, если бы не обремененность многочисленным потомством. Морис был старшим из пяти братьев, за каждым братом следовала сестра, итого детей у нотариуса было десять.
Бог, как известно, благоволит к большим семействам, в доказательство чего он наделил папашу Паже даром ясновидения и незаурядным талантом просчитывать шансы на будущее.
Папаша Паже, не дожидаясь, пока его мальчики вырастут, завел для себя своеобразную статистическую таблицу, в которую он занес всех ангулемских должностных лиц разных профессий, особое внимание уделяя состоянию их здоровья. Казалось, он следил за их здоровьем с тем, чтобы после смерти этих людей, отмеченных его заботой, сделаться их наследником.
Последнее предположение не лишено оснований: папаша Паже, разумеется, не претендовал на богатства занесенных в таблицу лиц, но не спускал зоркого орлиного ока с их практики, поскольку в будущем она должна была стать хлебом насущным для его детей.
Особые надежды возлагал он на трех ангулемских медиков: у одного из них был подозрительный кашель, у другого – слишком жаркий румянец, а третьего мучили свищи.
Никому не желая смерти, а полагаясь только на Провидение, папаша Паже отослал старшего сына в Париж, в Медицинскую школу, с облегчением воскликнув:
– Вот и славно! Один молодец у меня пристроен, он и позаботится о приданом для сестры.
И, считая будущее своего первенца солидно обеспеченным, предусмотрительный нотариус занялся судьбой второго мальчика.
Морису было чуть больше двадцати, когда он попал в студенческий квартал Парижа. Он любил лошадей, охоту, шумные удовольствия, отличался во многих видах спорта и в коллеже награды получал исключительно за гимнастические подвиги. Славный парень, слишком, пожалуй, добрый, несколько легкомысленный для своего возраста и невинный, как барышня.
Папаша Паже в своей напутственной речи изрек:
– Я сразу угадал твою склонность к медицинским занятиям. Профессия врача – достойнейшее из призваний, когда ему следуют самоотверженно и с усердием. В дорогу, мой друг, я не собираюсь препятствовать твоей склонности. Работай много, трать мало и не забывай, что твое будущее в твоих руках.
Что касается Мориса, то он вовсе не чувствовал в себе той склонности, которую столь проницательно угадал его отец, но отъезду из дома весьма радовался – еще бы: увидеть Париж! Жить в этом замечательном городе! В своих будущих занятиях, которых он не страшился, хотя и не очень желал, он видел лишь возможность попасть в столицу, осуществить мечту, столь часто обуревающую провинциальных мальчиков.
Он заплатил вступительный взнос, стал прилежно посещать лекции, завел друзей и, разумеется, узнал массу вещей, вовсе не обязательных для наследника одного из трех ангулемских врачей.
Через шесть месяцев он письмом объявил папаше Паже о своем желании пойти в гусары. Папаша Паже прислал в ответ суровую отповедь, где по пунктам растолковал, что юношеская слепота вошла в пословицу, что только родители знают, в чем состоит счастье их детей, и что если Морис провалится на экзаменах, то он, папаша Паже, не пришлет ему больше ничего, даже проклятия.
Бывают, разумеется, натуры мятежные, однако Морис вовсе не принадлежал к их числу – он скорее склонен был к послушанию, но его отличали легкомыслие, пылкость натуры и непреодолимое отвращение к аудиториям.
До экзаменов оставалось три месяца. Морис не совершал никаких безумств и спал гораздо чаще, чем пьянствовал. Военная карьера была для него уже делом решенным, он выбрал свой полк, и в последний день экзаменационного месяца должна была состояться его встреча с полковником гусарского гарнизона, расположившегося в Версале.
Итак, 30 апреля 1835 года студент медицинского факультета Морис Паже, имевший в своем кармане последнюю, присланную из Ангулема монетку в сто су, добрался до Елисейских полей и уселся в дилижанс, направлявшийся в город, возведенный Людовиком XIV.
Именно в тот самый день – видимо, благодаря молитвам папаши Паже – перешел в иной мир один из трех ангулемских медиков – тот, кого донимали свищи. Двое других тоже дышали на ладан.
Морис направился прямо к своему полковнику, но того не оказалось на месте. В Версале как раз было праздничное гулянье, и, чтобы убить время, будущий гусар завернул на большую площадь, где раскинули свои шатры циркачи.
Мы уже говорили, что Морис был чрезвычайно ловок во всех видах гимнастических упражнений. Каждый идет туда, куда его влечет сердце. Случайно оказавшись перед балаганом госпожи Самайу, Морис тут же устремился внутрь, соблазненный многообещающей афишей. Нет, его не привлекал зверинец и вовсе не интересовала парящая в воздухе девушка-каталептичка – юноше не терпелось поглядеть на ловкача-гимнаста, в тридцати футах от земли проделывающего на трапеции захватывающие трюки.
В гимнасте сразу же пришлось разочароваться: молодец в трико телесного цвета, столь пышно разрекламированный афишкой, оказался неуклюжим и трусоватым бедолагой, робко исполняющим упражнения, доступные любому школьнику. (Этот факт отчасти повлиял на дальнейшую судьбу нашего героя.) Напротив, юная каталептичка чрезвычайно его заинтересовала, причем Мориса привлекло не чудесное парение в воздухе, а исходящее от всего ее облика очарование.
Мы не станем здесь давать ее портрета: обаятельной циркачкой была Валентина де Вилланове в возрасте пятнадцати лет.
В своей студенческой жизни Морис имел "знакомства", как принято было выражаться тогда в Латинском квартале. Многие девушки ему нравились, но ни одну из них он не любил.
При виде Валентины – в цирке она выступала под именем Флоретты – юноша был поражен в самое сердце, неведомое доселе чувство завладело всем его существом.
Много можно найти людей, отрицающих мгновенную любовь с первого взгляда, считающих ее вымыслом, пригодным разве что для романа. Пускай себе думают, как хотят. Нелишне, однако, заметить, что ничто не стоит так близко к реальной жизни, как хорошо задуманный и талантливо написанный роман.
Морис вышел из балагана, пошатываясь, точно пьяный.
В голове стоял густой туман, все мысли куда-то улетучились.
Он шагал, ничего не соображая, по одной из тех бесконечных улиц, что лучами разбегаются от дворца.
Наступила ночь, а он все еще в волнении и тревоге бродил по Парижу, не умея свести в одно две противоречивые идеи.
Почти машинально он двинулся к дому полковника и два раза прошел мимо его двери, так и не прикоснувшись к молотку.
Склонный к опрометчивым поступкам и слегка инфантильный Морис имел в себе и авантюрную жилку. Еще не решив, что он собирается делать, юноша безотчетно направился к тому месту, где впервые в жизни был захвачен столь сильным чувством.
В глубокой задумчивости он смотрел на балаган.
К его стене было приклеено какое-то объявление. Морис приблизился и прочитал слова, написанные рукой, дерзко пренебрегавшей и каллиграфией, и орфографией: Требуется сильный парень для трапеции и для шеста.
Виски его повлажнели, перед внутренним взором явилось исполненное достоинства лицо папаши Паже, но его тотчас вытеснило другое, куда более восхитительное видение: Флоретта в весеннем цвету своих пятнадцати лет. Морис постучал в дверь...
Да, рок, видимо, повелевал Морису заключить контракт именно в тот день, только местом его службы оказался не гусарский полк, а балаган фигляров.
Что было дальше, читатель знает – во всяком случае догадаться об этом не составит труда.
У юноши все-таки хватило осторожности не назвать своей фамилии, дабы избавить почтенного ангулемского нотариуса от крайнего унижения: узнай земляки Мориса о роде его занятий, они непременно стали бы приставать к отцу с язвительными расспросами об успехах парижского сынка, прославившегося по всем ярмаркам Франции и Наварры – как же! как же! не только трапеция, но еще и шест, и гири!
Двенадцать месяцев пролетели молнией.
Морис был счастливее короля: переполненный любовью, он верил, что его тоже любят.
А в конце года на празднестве в том же самом Версале, открывшем для него двери рая, Морис получил от судьбы страшный удар. Однажды утром укротительница сообщила: Флоретта уехала, объявились ее родственники и забрали девушку.
Сколько раз ему представлялось именно это! Сколько раз его посещала догадка, что Флоретта не принадлежит этому балаганному мирку, куда ее забросило по воле случая. Она была так горда и так деликатна, что казалась существом иной, высшей касты; она говорила нежным голосом, правильно и всегда учтиво, наконец в ней было врожденное достоинство, чувство самоуважения, столь удивительное для бедной девушки.
Морис обронил лишь одну фразу:
– Я так этого боялся!
И вскоре осуществил свое прежнее намерение сделаться военным. Ему желалось быть непременно убитым, поэтому он записался в африканский полк.
И вот теперь, после двух лет отсутствия, покидая балаган госпожи Самайу, Морис был так же опьянен любовью, как в тот день, когда впервые увидел Флоретту.
Из беседы с Леокадией он вынес смутные и странные ощущения. Два вывода сталкивались друг с другом и никак не желали объединяться. Во-первых, Флоретта все еще его любила, доказательством чему служили ее рискованные визиты в балаган. Во-вторых, мысли ее были заняты другим, и в балаган она приезжала не только ради Мориса.
Чему верить?
Таинственный характер сведений, полученных от Леокадии, Черные Мантии, опасности, отрывочный рассказ о кровожадном бандите и его странной склонности к милосердию – все это беспорядочно теснилось в разгоряченном мозгу Мориса. Он ничего не мог понять в этой неразберихе и сомневался, понимала ли в ней что-нибудь Леокадия.
Во всей этой истории была лишь одна ясная и отчетливая деталь: непрерывно звучавшее в ушах имя Реми д'Аркс. Он до безумия ненавидел незнакомца, носившего это имя, он отдал бы полжизни за то, чтобы оказаться с ним лицом к лицу со шпагой в руке.
Дорога от Ботанического сада до арки Звезды кажется бесконечной, ибо надо пересечь весь Париж, однако Морис, не обращавший внимания на время, даже не заметил, как проделал этот путь, и был весьма удивлен, услышав бой часов с Елисейской башни, – он как раз переходил круглую площадь между улицей Монтень и аллеей Вдов.
– Поживем – увидим, – пробормотал он наконец, подводя итог своим бессвязным размышлениям. – Надо встретиться с ней, это самое главное. Если ей угрожает опасность, я стану ее спасителем. На что мне еще надеяться? Мне нет без нее жизни. Да-да, нам надо непременно увидеться. Если она все еще любит меня, если она готова бросить ради меня всю эту роскошь... У нее наверняка есть какой-то план, раз она приезжала из-за меня в балаган.
Он остановился посреди улицы, а затем уселся на скамейку, охватив пылающую голову холодными как лед руками.
– Но этот Реми д'Аркс! – в отчаянии воскликнул он. – Богач! Возможно, жених! Ради него не надо отказываться ни от семьи, ни от света...
Какое-то время он молча сидел один среди тихой пустынной улицы, потом вскочил и продолжил свой путь ускоренным шагом.
– Я сошел с ума! Эта бедная вдова судит Флоретту по своим меркам, которые вовсе для нее не годятся. Она любит меня! Она сказала мне об этом сама, а нет никого на земле честнее и правдивее ее. Нам обязательно надо встретиться, первое же ее слово прояснит все, первый наш поцелуй развеет сомнения. А если господин Реми д'Аркс... Что ж, у арабов еще не перевелись пули, и я не стану уклоняться от них.
На углу улицы Оратуар он увидел вереницу карет, стоявших у входа в богатый особняк. Морис хотел побыстрее проскочить мимо – все, от чего веяло счастьем и роскошью, вызывало у него глухую ревность, – но внезапно остановился как вкопанный: вышедший из особняка лакей, сделав несколько шагов по тротуару, громко выкрикнул:
– Карету для господина Реми д'Аркса... да поживее!
XI
УБИЙСТВО
Это имя, прозвучавшее нежданным отголоском его ненависти, пригвоздило Мориса к месту, так что казалось, будто ноги его накрепко пристыли к земле. В ответ на призыв слуги элегантный экипаж, отделившись от вереницы своих собратьев, по мощеной дорожке, идущей вверх и пересекавшей тротуар, въехал во двор особняка.
Пробыв еще минуту в недвижимости, Морис подумал: "Я слишком далеко стою, отсюда мне его не увидеть".
Коляска, захватившая с крыльца своего хозяина, неспешно спускалась по склону. Оконца ее были наглухо закрыты, дабы внутрь не проникал ночной холод.
– Прочь! – крикнул кучер Морису, ставшему поперек дороги.
Морис отодвинулся, но совсем чуть-чуть, так что колесо проезжавшего экипажа коснулось его. Юноша жадно вытянул голову, но взгляд его наткнулся на непроницаемые темные стекла, замутненные вдобавок ночной влагой. Не отдавая себе отчета в своих действиях, Морис не отставал от коляски, ощущая локтем ее стенку.
– Прочь! – еще раз крикнул кучер, сворачивая на шоссе. И погнал лошадей.
Морис кинулся было вслед, но внезапно его охватил стыд, и он повернул назад. "Я сошел с ума", – думал юноша.
Экипаж катил по направлению к площади Согласия.
Морис двинулся по улице Оратуар и остановился перед домом номер шесть. На висках его выступила испарина, сердце бешено колотилось, он разговаривал сам с собой:
– Нет, я не сумасшедший, я отдам все, чтобы его увидеть, чтобы взглянуть ему в глаза – ради этого я готов отправиться хоть на край света!
Морис постучал.
Консьерж, выглянувший в зарешеченное окошечко, тотчас запричитал:
– Ну и ну! Хорошенькое начало! Офицер из Африки, занял комнату номер семнадцать на третьем этаже в заднем корпусе. Хорошенькое начало! Заявиться глубокой ночью!
Он потянул веревку, продолжая возмущаться:
– Что за жильцы! Один только господин Шопэн чего стоит! Его музыка! Его ученики! Сплошные хлопоты, а прибыли никакой! Вы и дальше собираетесь шляться по ночам, молодой человек?
Не слушавший его Морис прошел без ответа мимо, что вызвало новый всплеск возмущения:
– Это называется вежливость, нечего сказать! Нет, с такой публикой добра не жди. А сосед этого офицерика по площадке? Сущее привидение – да и только! А господин Шопэн? А его ученики? Ох, уж эти мне ученики! Нынче заявились двое новеньких: один смахивает на хорька, где же я его физиономию видел?.. Другой – неотесанный мужлан, такому только музыки не хватало!.. Что-то я не приметил, чтобы этот громила выходил из дома, а уж я-то глаз не спускаю с молодцов, что шастают к господину Шопэну. Надо будет доложить хозяину. Того гляди от этих шатунов приключится в доме какая-нибудь беда.
На пороге швейцарской он живо обернулся, так как со двора донесся чей-то голос. Голос принадлежал Морису: опустив голову и скрестив на груди руки, он шел, размышляя вслух:
– Он богат, он красив, как я его ненавижу! Ох! Как я его ненавижу!
– На кого это вы так взъелись, молодой человек? – поинтересовался консьерж, услышавший последние слова.
Но Морис уже исчез в дверях второго корпуса, и консьерж закрыл привратницкую со словами:
– Разбойники, право слово, разбойники! Нет, надо почистить дом, не то жди беды!
Морис стремительно взбежал по лестнице и подошел к своей комнате. Он вынул ключ, чтобы открыть дверь, но рука его так дрожала, что он никак не мог попасть в замочную скважину. На площадке, лишенной окон, было совсем темно, только из-под двери соседней комнаты пробивался слабенький свет. Постучавшись к соседу, Морис спросил:
– Вы, кажется, еще не спите, не могли бы вы мне посветить?
Ответа не последовало. Слышно было, как кто-то дунул на свечу, и она погасла. Наконец Морис все-таки отыскал ощупью замочную скважину и проник в свою комнату. Сраженный усталостью, он в одежде бросился на постель, даже не притронувшись к лампе.
Однако физическое утомление не шло ни в какое сравнение с утомлением духа. Он изо всех сил пытался собрать воедино свои мысли, но они разбегались – рассудок отказывался работать.
Вытянувшись на кровати, Морис погрузился в тяжелый сон, прерываемый частыми и внезапными пробуждениями.
Когда он открывал глаза, то видел на противоположной стене дрожащие в лунном свете тени листьев полуоблетевшего дерева.
Когда же он закрывал глаза, из тьмы выплывало ненавистное лицо человека, имя которого он узнал всего несколько часов назад; Морис никогда не видел его, но воображение услужливо рисовало образ красавца, удачливого и надменного.
Внезапно он приподнялся на локте и протер глаза.
В комнате негостеприимного соседа, не ответившего на его стук, снова зажегся свет, теперь он пробивался сквозь щели расположенной справа перегородки, к которой медленно приближался лунный луч.
В номере восемнадцатом снова горела свеча.
Морису, соображавшему все туже, пришла в голову детская фантазия: подглядеть в щелочку, чем занимается в столь поздний час его странный сосед. Но для этого надо было покинуть постель, а на такой подвиг явно не хватало сил. Отяжелевший затылок упал на подушку, и юноша заснул – на сей раз довольно крепко.
Ему приснился сон, нелепый и тревожный. Со всех сторон чьи-то голоса нашептывали ему в уши имя – Реми д'Аркс.
Флоретта была совсем одна в комнате с темными стенами; она обеими руками сжимала лоб и плакала.
В комнату Флоретты вел длинный коридор, по нему крадучись, осторожным шагом двигался какой-то человек.
Морис слышал потрескивание паркета, Флоретта тоже слышала – повернув голову к двери, она глядела на нее с невыразимым ужасом.
С башни прозвучали два удара. "Часы, – догадался Морис, – отбили два ночи".
Он говорил себе: значит, я не сплю, раз слышу бой башенных часов с Елисейских полей.
Паркет перестал скрипеть, в дверь постучали: три негромких коротких удара, Морис слышал их очень явственно.
Дрожащая Флоретта поднялась, направляясь к двери, но внезапно сон резко изменил свой ход.
Мужской голос, тихий и тревожный, спросил:
– Кто там?
Человек, подкравшийся к двери, произнес:
– Ювелир.
Люди, мучимые лихорадочными снами, почти всегда ими недовольны и пытаются стряхнуть с себя кошмары.
Морис со злостью повернулся на другой бок.
Но сон упрямился и продолжался дальше.
Проскрежетал ключ в замке, и дверь, поскрипывая петлями, отворилась.
Открывший дверь ни словом не обменялся с визитером, но встревоженный Морис рывком уселся на постели и напряженно слушал.
Морис уже не спал.
Из соседней комнаты раздался хриплый стон, и юноша похолодел – он слишком хорошо знал, что означает этот звук.
В Африке ему не раз случалось слышать этот короткий предсмертный крик, после которого человеку уже не подняться.
Может, это все еще страшный сон?
Морис, затаив дыхание, слушал. Свет по-прежнему пробивался сквозь щели в перегородке.
Тяжелые неспешные шаги пересекли комнату соседа – там открыли окно.
Морис соскочил с кровати и спросил:
– Сосед, что с вами?