И то же происходило по всей империи. Ничто не предвещало лучших дней. Сословия, люди – разобщенные, взаимоненавидящие, угрюмые – выискивали пути к собственному благу. Все ненавидели всех и были недовольны всем. В людях восторжествовала натура дикарей. Скромность, умеренность, терпимость, трудолюбие и милосердие теперь совсем не ценились. Люди искали оружия; в тайных погребах, в лесах и оврагах они припрятывали на будущее хлеб. Все, как звери в чаще, охваченной пожаром, думали только о своем спасении. Уже не шептались, подняли головы, кричали громко на улицах и площадях. Было много слов, но не было Слова, устраивающего всех, ибо не было равенства. Всяк принимал на веру собственное слово. Молва, молва пугала людей… Разные слова намечали разные цели, к разным целям вели разные пути. И скоро нарушилось равновесие, и все пришло в движение, закрутилась круговерть: сговоры, заговоры, союзы, флаги и девизы, убийства, погромы, стычки, восстания… Море молвы вышло из берегов, волна за волной побежало по городам море разливанное. Слушали, дивились, страшились. Ждали близких перемен – вот-вот, говорили, завтра-послезавтра ахнет, и всем будет хорошо. А другие предрекали: то-то будет кровищи!… Верно молвили: созрел недуг и ахнуло, и кровищи было немало, но ощутимых перемен не наступило, ведь historia поп facit saltus… И тот, кто заложил мост, может не успеть пройти по нему; тот, кто посадил дерево, может не вкусить от его плодов; тот, кто породил сына, кто, видя его во младости, радуется, может не узнать, каким он станет в совершеннолетии и в зрелости, взойдут ли в нем ростки добродетели и приживутся ли, и прославит ли он имя отца или явится орудием зла, после чего имя его будут произносить по соседству со словами проклятия. А тот, кто разрушил царство, дождется ли нового царства, которого желал?.. История – гигантский кегельбан. Сегодня пустишь шар, а цели он достигнет, быть может, через полета лет. Помнит ли кто – кем запущены шары, попавшие в цель сегодня? А живущий сегодня обольщается, полагая, что это его шар попал в цель. Нет, история не торопится; торопятся люди, убивая один одного, отбирая один у другого, и всё, из-за чего они бьются, часто оказывается прахом, пылью, что просачивается между пальцами и уносится ветром. Только вначале не всем это видно.
Мартин Лютер с началами своего учения подъехал к "кегельбану" на народном движении, будто на волах. Бывший монах августинского монастыря, профессор тридцати четырех лет, Лютер прибил к дверям одной из церквей славного города Виттенберга бумагу, содержащую девяносто пять пунктов, в которых он протестовал против засилья католического духовенства – злоупотреблений, обмана, порочности и прочего, – а также выступал против продажи индульгенций и провозглашал принципиум своего учения об "оправдании верой".
При всем том напряжении сил в разрозненной Германии, смутном беспокойстве, незрелом брожении, что было, при всеобщей ненависти к католической церкви и римскому папству Слово Лютера прозвучало, как выстрел пушки, Слово стало ковшом масла, выплеснутым в кострище тлеющих углей. И полыхнуло пламя. Каждое из сословий – и терпящие друг друга, и враждебные один к одному – нашли в лютеровской виттенбергской бумаге то, что искали, – всякий себе. Князья и крестьяне, патриции и плебеи, рыцари и бюргеры – все в один голос заговорили о духовном вожде Мартине Лютере и о необходимости Реформации. "Если не быть Реформации, – говорили в империи, – то не быть ничему". И зарились на обширные монастырские земли, на кладовые-сокровищницы попов, караулили в темных местах толстосумов-церковников. Богатые хотели под шумок еще более обогатиться за счет имущества духовенства, бедные желали вывернуться из-под тяжкого ярма; рыцари, утратившие былые значение и влияние, мечтали силой оружия вернуть прежние времена; а бесправные и угнетенные жаждали справедливости…
Мартин Лютер проповедовал с кафедры свое учение, Мартин Лютер бросал на "кегельбан" шар за шаром, а паства не пропускала ни единого слова, и восхищалась Словом, и передавала услышанное из уст в уста; паства вздыхала с облегчением, ибо, наконец, увидела впереди себя разумного пастыря, который знал, что делать и куда идти, и брался вывести. Вот-вот, – ожидали, – наступит в империи новое время: всеобщее братство, всеобщая благодать. Только нужно верить в это – истинно, глубоко, презирая всякие сомнения и твердо противостоя нападкам; и не носить веру на шее, на шнурке всем на обозрение, быть может, и имея-то от веры не более шнурка, – а содержать ее нежно в чистом сердце и лелеять убежденным разумом. И тогда вера станет звездой, за которой пойдешь, она станет спасением, которое обретешь. Истинно верующему мирянину не нужны церковь и обряды, потому что вера, дарованная ему Господом, и есть церковь; также мирянину не нужно духовенство, так как он сам себе духовенство, – и слова свои и чаяния, исходящие от сердца, он возносит прямо к Богу, и, кроме искренности своей, не ищет иного посредничества; также не нужен мирянину папский Рим со всеми его посланиями, соборами, толкованиями но той причине, что счастливый христианин уже имеет книгу из книг, истину из истин, из множества нитей нить к вечному блаженству – Священное Писание.
Брожение в народе усиливалось. Все новые и новые проповеди Лютера были направляемы на подрыв власти папского Рима, против жирных, ленивых, похотливо-развратных попов, против папских прихлебателей-кровососов и против самого Папы Льва X, человека жизнерадостного, любящего веселье, попойки, устраивающего дворцовые оргии с комедиями, непристойными танцами, вином и женщинами. То тут, то там в Германии все чаще вспыхивали крестьянские восстания. Императору требовалось все больше усилий для своевременного обуздания всколыхнувшихся людских масс. И восставшие подавлялись с жестокостью и беспощадностью. Католичество же, против которого обратились все сословия, терпело крах. Римский Папа, с опозданием заметивший, что беспорядки в империи принимают слишком серьезный оборот, что уже не жалкий "Башмак" топчется на горе и не "Бедный Конрад" шествует с оглядкой по деревням, – а целое море вознегодовало от берега к берегу, Папа, обративший наконец внимание на Лютера, кормчего недовольных, пастыря заплутавших в поисках спасения, понял, что Лютер не какой-нибудь недужный припадочный монах, какие, бывает, время от времени объявляют себя то пророками, то мессиями, – а нешуточный враг папскому престолу и всей Римской курии, – и уже не был так весел. Теперь, упустив время, папский Рим потерял и возможность с легкостью придушить неугодного пастыря и тем покончить со всем движением. Также не помогли хитрости блудословий, и диспуты с Лютером ни к чему не привели. Тогда Лев X отлучил Мартина Лютера от церкви и прислал ему о том буллу. Но Лютер сделал ответный ход: как будто продолжая свою проповедь о ненужности посредника между Богом и человеком, давая понять пастве, что для истинно верующего человека, имеющего оправдание верой, Рим – ничто, он в Виттенберге публично сжег буллу…
До этих пор Мартин Лютер призывал народ к повсеместному истреблению католического духовенства и к реформации церкви, но обнаружив, что сословия разделились и, поставив свои цели, пошли дальше его призывов, и это повлекло за собой еще большие кровь и разрушение и развал империи, – Лютер понял, что он был всего лишь человеком, толкнувшим с горы камень, и лавина, которая от того камня произошла, стала уже неуправляемой. И если Лютер своим учением желал только расчистить дорогу нации, то лавина, вызванная им, грозила стереть с поверхности Германии все дороги. Не желая разрушения существовавших порядков, Лютер хотел провести преобразования лишь в одной комнате, но от того, что произошло, начинал разваливаться весь древний дом. Мартин Лютер спохватился и перестал призывать к кровопролитию и к гонениям попов-католиков, теперь он принялся проповедовать Реформацию без насилия. Но народ – крестьяне и плебеи – уже забыл о Реформации и пустился в сплошное насилие; напряженная дувшая тишина, время от времени прерываемая единичными всплесками волнений, стычек, погромов, вдруг обратилась бурей, грозой, трагедией – Крестьянской войной. Шварцвальд, Эльзас, Вюртемберг, Зальцбург, Франкония, Тюрингия и многие другие земли оказались охвачены огнем. Крестьяне повели войну против своих господ: горели старинные замки, рушились стены монастырей, растаскивалось на стороны церковное имущество. И направлял крестьян Томас Мюнцер, на знамени которого была изображена радуга, знак счастливого будущего, и начертан девиз: "Слово Господне да пребудет в вечности".
Мартин Лютер тем временем отрекся от крестьян и перешел на сторону князей и бюргеров. Он с горечью взирал на то, что происходило в стране, и не хотел признавать людей, творящих беззаконие, кровопролитие, смуту, детьми своей идеи, подвижниками своего учения. Он обращался к восставшим с просьбами и увещеваниями прекратить антибожеское действо и поладить с господами полюбовно; он призывал крестьян к смирению и терпению, а также к сохранению существующей власти, ибо она священна и на ней все держится, как тело на хребте, – сломи хребет, и все развалится, – так как нет в империи второй такой силы, какая оказалась бы способна обеспечить порядок. Но восставшие уже не слушали Лютера, более того – его, случилось в Орламюнде, побивали камнями, потому что уже не видели в нем духовного вождя, а видели княжеского приспешника, краснобая и блудослова. Народ быстро забыл своего любимца, потому что обрел другого любимца – не призывающего к терпению и христианскому смирению, а истребляющего огнем и мечом господ и попов, раздающего их богатства бедным, обещающего Германии единство, а простому народу власть. В те годы скрестились над империей два меча – учение Лютера и мечта Мюнцера. Народ, который долго терпел и которому терпеть уже было невмочь, из всех возможных дорог выбрал крайнюю, – быть может, самую простую, но и самую кровавую; из нескольких зол много терпевший народ выбрал худшее, потому что за этим злом как будто бы маячило счастливое будущее, да так близко – хоть руку протяни и садись на трон и правь, народ, Германией. Мартин Лютер ужаснулся и, представив на троне империи народ – темный, безграмотный, грубый, завшивленный, сокрушающий все, что выше его понимания или что никак не поместится в кошелку и не пригодится в хлеву, – призвал князей, дворян, бюргеров к истребительной борьбе против восставшей черни: "Каждый, кто может, должен рубить их, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку. Поэтому, возлюбленные господа, придите на помощь, спасайте; коли, бей, дави их, кто только может, и если кого постигнет при этом смерть, то благо ему, ибо более блаженной смерти и быть не может". И господа собирали войска, и придумывали всякие обманы и хитрости – для подавления неблагородного, с черными пятками противника все средства были хороши. А Лютер призывал: "…с крестьян довольно и овсяной мякины; они не слушают слова и неразумны – пусть же внушат им послушание кнут и ружье, они сами того заслужили. Мы должны молиться за них, дабы они покорились; не будет этого, не должно быть места и для милосердия. Пусть скажут им тогда свое слово ружья, иначе они наделают в тысячу раз больше бед…". С обеих сторон лилась кровь. Горели замки, горели деревни. Изощрялись в жестокостях: вешали, сжигали, пытали, закапывали в землю живьем; унижали гордых – бесчестили, заносчивых принуждали облизывать крестьянскую задницу. И дворяне не оставались в долгу – крестьян, отведавших свободы, рубили на мелкие куски, выворачивали им суставы, простреливали одной пулей по нескольку человек, сдирали с живых кожу и надевали вновь, но задом наперед.
Германия, Германия… О христиане! Христиане ли вы?.. Мартин Лютер хватался за голову: люди! если есть в вас хоть капля веры, внемлите Богу, одумайтесь; к сердцу допустите милосердие, а к разуму благоразумие; смирись, народ, сложи оружие и поклонись своим правителям; власть, поставленная над тобой, священна, поскольку она поставлена Богом; а Бог милосерден, и если, крестьянин, Он дозволил насилие над тобой, то в том ты сам виноват и тем расплачиваешься за свои прегрешения. Но народу было милее иное учение – учение Томаса Мюнцера, молодого священника, избравшего тернистый и многотрудный путь народного вождя, разделяющего повседневные тяготы и невзгоды той бедноты, какую он вел за собой. Мюнцер проповедовал, что нет Бога вне человека, потому что Бог – это не что иное, как разум; где есть разум, там присутствует Бог; разум добр, ибо он есть проявление Божества, неразумие жестоко, ибо оно безбожно; разум целого народа несоизмеримо выше разума отдельного человека, потому что это Бог, а не частица Его, – оттого человек обязан подчиняться народу, как частица подчиняется единому телу. Царствие Небесное вполне возможно на земле, но для того, чтобы приблизить его, нужно освободить свою жизнь от зла – от порока, от насилия, неравенства, богатства, рабства… И народ, желая создать на земле Царствие Небесное или хотя бы приблизить его, готов был на все – лишения, боль, смерть. Ради всеобщего земного рая люди истребляли своих угнетателей, рушили, жгли, вытаптывали. В крови, грязи и дыму они мечтали о светлом завтрашнем дне, о тихой сытой жизни под великолепной радугой, на прекрасных, залитых солнцем лугах, среди пасущихся стад овец и коров, в играх и забавах с златокудрыми ангелами. И еще на этих райских лугах присутствовало много-много такого, что только способно было явить крестьянское воображение: играющие на волынках пастушки, ароматные круги сыра, сложенные горками, золотые колесницы, запряженные птицами, и хрустальные шалаши, отражающие радугу, а еще – очаги с жареными колбасами, коптильни с окороками и пиво, текущее рекой…
Проповеди Мюнцера и слава о его первых завоеваниях растекались по стране. Люди Мюнцера – ученики и сподвижники, члены народных сект, анабаптисты, – переходя от села к селу, от городу к городу, несли в народ его идеи; эти люди появлялись всюду, где крестьяне и плебс устали терпеть, где ненависть уже пересиливала страх, где человек становился перед выбором – умереть или бороться; люди Мюнцера несли надежду утратившим ее, вносили свет блуждающим в потемках, указывали сильным на силы их, подбивали послушных к неповиновению, бесправным обещали право, а разуверившимся открывали новую веру – веру свободного человека. И все новые и новые крестьянские волнения возникали в разных местах. Требования восставших, вначале разрозненные, непродуманные, иногда противоречащие одно другому, – требования доведенных до отчаяния неграмотных людей, – вскоре приняли, однако, законченный вид в сводном документе под названием Artikelbrief – "Статейное письмо", написанном Мюнцером и его людьми. Основные требования, прозвучавшие в этом документе, были следующие: полное освобождение народа от господ, власть – простому народу, имущество – всем; несогласные с этими требованиями должны были подвергнуться "светскому отлучению" вместе со своим достоянием, а те из дворян и священников, кто готовы были отказаться от своих прежних благ и богатств, получали право вместе с имуществом своим влиться в братство равных…
И рушились замки и монастыри, и пылали села, и лилась кровь. Крестьянские ополчения, поддерживаемые городским плебсом и частью бюргерства, занимали города. Томас Мюнцер, идущий под знаменем-радугой, призывал народ с оружием в руках брать у господ власть, брать их землю и добро и поровну делить все между собой; Мюнцер призывал к единству Германии; он говорил, что Германия князей и дворян – есть разбойный очаг. Германия должна принадлежать народу, который наведет в ней новый порядок – порядок "общей пользы", порядок "божественного права"…
Однако несмотря на то, что Крестьянская война охватила едва ли не треть Германии, восстание было подавлено. Быть может, причиной тому послужила все та же раздробленность страны. К тому же, чем больше становилось восставших крестьян, тем больше у них возникало разногласий: один отряд тянул направо, другой налево, третий после удачного грабежа спешил рассредоточиться, разойтись по домам, чтобы припрятать добро, – не было в их лагере единства. Были измены – часть бюргерства, преследуя свои цели, первое время поддерживала крестьян, но впоследствии, испугавшись размаха восстания и увидев недостижимость своих целей, бюргеры перекинулись в стан врага и немало содействовали избиению крестьянских ополченцев в городах. Также сами крестьяне, из тех, кто имел, что терять, не всегда оказывались последовательными в своих действиях – бывало поддавались на уговоры господ и допускали подрывающие общее дело мягкость и сговорчивость. Томас Мюнцер, прекрасный оратор, проявил себя слабым военачальником. А паства его, лелеющая мечту о всеобщем равенстве и благоденствии и ступающая по пути к земному раю, часто сворачивала с сего пути, едва заслышав звон злата в стороне либо запахи изысканной замковой кухни. В довершение этих крестьянское воображение: играющие на волынках пастушки, ароматные круги сыра, сложенные горками, золотые колесницы, запряженные птицами, и хрустальные шалаши, отражающие радугу, а еще – очаги с жареными колбасами, коптильни с окороками и пиво, текущее рекой…