Священник, обративший внимание на ее ненапускную набожность, непременно страшно рассердился бы, если бы вы сказали ему, что его новая прихожанка – бродячая циркачка.
Медор внимательно в нее всмотрелся, и, когда он остался один, его озарило.
– На папашу Жюстена, вот на кого она похожа, – внезапно решил он, – но не на того папашу Жюстена, каким он стал теперь, а на того отважного юношу, который давным-давно приходил на улицу Лакюе, в дом N 5, – на "человека из замка", вот оно как!
Это открытие совершенно выбило его из колеи. Он весь день только о нем и думал – до того самого часа, когда его пыл направился на другой предмет, потому что он увидел смуглого господина входящим в балаган, а Глорьетту, по-прежнему юную и прекрасную – в костюме амазонки и рядом с красивым молодым человеком.
Так вот, он пришел в особняк герцогов де Шав не только для того, чтобы увидеть Глорьетту, но и для того, чтобы сказать ей: "Я знаю одну девушку, жизнь которой окутана тайной и которая похожа на отца Королевы-Малютки".
Но как пробиться к госпоже герцогине де Шав?
Медор отлично сознавал свое убожество. Между собой и семьей Канада он видел огромное расстояние. Представьте же, какая пропасть разверзлась, когда речь заходила о благородной обитательнице дворца, расположенного на улице Фобур-Сент-Оноре.
Всю ночь Медор размышлял.
Утром он отправился к папаше Жюстену, но не с тем, чтобы посвятить его в свои затруднения (поскольку он никогда не разговаривал с Папашей Жюстеном), а только для того, чтобы подмести в его логове.
Во время уборки Медор заметил фотографический портрет Глорьетты, по-прежнему висевший над колыбелью.
Недолго думая, Медор украл фотографию и, осмелев от собственного порыва, попросил самого папашу Жюстена, как только тот вернулся домой, уже полупьяный, написать на листке бумаги адрес госпожи герцогини де Шав – адрес особняка на улице Фобур-Сент-Оноре.
Так Глорьетта получила это послание – волнующее свидетельство очень далекого прошлого.
Она смотрелась в зеркало так, как будто не видела себя много лет. На мгновение годы, прошедшие с тех пор, как закончилась ее юность, словно исчезли, попросту перестали существовать.
Это облачко, которое она держала на руках и чьи смутные очертания, казалось, улыбались ей, было Королевой-Малюткой.
Она поцеловала Королеву-Малютку – облачко.
И независимо от ее воли опьянявшая ее прежде великая радость утихла.
Это был символ: сегодня, как и тогда, что она держала на руках, если не облачко?
И, возможно, здесь таилась угроза. Ничто не указывало на нее, но Лили ее ощущала.
В ней поселился смутный страх, подавлявший радость и шептавший в глубине ее сознание:
– Берегись!
И тогда ее взгляд устремлялся на улыбающийся туман, в очертаниях которого можно было угадать Королеву-Малютку; она пыталась разглядеть сквозь облако свою дочурку…
Подобное направление мыслей обычно не приводит к осознанию необходимости привести себя в порядок, особенно тогда, когда подобно госпоже де Шав, живешь в почти полном уединении.
И тем не менее к двум часам пополудни госпожа герцогиня позвонила своим горничным, чтобы ей подали одеться.
Это были две добрые, преданные женщины; они решили:
– Кажется, придет граф Гектор.
Против обыкновения, госпожа герцогиня уделила много внимания своему наряду. Она все время оставалась недовольна. Пришлось три раза укладывать ее роскошные волосы – в другие дни прическа сооружалась в один миг.
Обе верные камеристки задавались вопросом:
– Может, теперь это не для графа Гектора?
И обе искренне жалели его, потому что это был красивый и приятный молодой человек.
– Надо ли закладывать карету? – спросила одна из них.
– Нет, – ответила мадам де Шав, глядя на себя в большое зеркало и расправляя складки платья.
Она явно ждала кого-то и для него хотела быть красивой.
Когда она отпустила горничных, те долго судачили и строили всяческие предположения.
Кто же этот счастливейший из смертных?..
Часы пробили три, потом четыре. Во всяком случае, счастливейший из смертных заставлял себя ждать.
Незадолго до пяти часов обе створки ворот распахнулись. Это был господин герцог, вернувшийся в почтовой карете из путешествия, которого вовсе не совершал.
– Поздно! – решили обе горничные. – Счастливейший из смертный упустил случай!
Но в это время госпожа герцогиня позвонила. Они со всех ног бросились на зов. Вот какой приказ им был отдан:
– Сообщите господину герцогу, что я не совсем здорова и что я жду его у себя.
– Ах, вот как! – сказала в прихожей первая камеристка.
– Странно! – откликнулась вторая.
Они расхохотались, а потом хором воскликнула:
– Ну вот, этого-то я никогда в жизни не угадала бы! Лучше поздно, чем никогда. Надо же, господин герцог и оказался тем самым счастливым избранником!
VIII
КЛУБ ЧЕРНЫХ ШЕЛКОВЫХ КОЛПАКОВ
На одной из тех холодных, спокойных, похожих на провинциальные, улиц, что располагались по соседству с Обсерваторией и были уничтожены при прокладке бульвара Порт-Рояль, еще в 1866 году существовало маленькое кафе с аккуратной вывеской; там по вечерам собирались добрые обыватели и рантье, проживавшие в этом ученом квартале.
По имени владельца, бывшего дворника некоего агентства, выдававшего себя перед клиентами за отставного математика, кафе назвали "Массене".
Господин Массене и впрямь походил на ученого. Это был низенький степенный толстяк, страдавший одышкой; с утра до вечера он, в туфлях и белом галстуке, курил свою трубку.
Его жена, обыкновенно стоявшая за стойкой, была пожилой, худой и очень высокой дамой. У нее была приятнейшая улыбка, хотя во рту недоставало многих зубов, а оставшиеся не шли ни в какое сравнение с утраченными. Кафе "Массене" состояло из бильярдной – пожалуй, единственный бильярд в Париже, где сохранились лузы с сетками, – довольно большого зала, предназначенного для постоянных клиентов, и скромных размеров гостиной, уставленной обшарпанными кожаными диванами, куда имели доступ только "Эти Господа".
Гостиная "Этих Господ" была отделена от общего зала инным коридором, запирающимся с обоих концов.
Для большей предосторожности вторая дверь, ведущая в гостиную, была двойной: саму дверь защищала еще одна створка с мягкой обивкой.
Напротив двери располагалось высокое окно, выходившее в пустынный переулок, но поскольку "Эти Господа" собирались здесь лишь с наступлением ночи, всегда закрытое окно закрывали к тому же крепкие ставни.
"Эти Господа" вовсе не были заговорщиками. Завсегдатаи общего зала хорошо их знали и охотно выпивали вместе с ними, но у "Этих Господ" были и такие дела, которые касались только их самих и частенько требовали обсуждения.
Если пересчитать всех, то "Этих Господ" оказалась бы целая дюжина, но они никогда не собирались в полном составе. Во главе тех, кто усерднее прочих посещал кафе "Массене", стоял господин Жафрэ, или лучше сказать – Добряк Жафрэ, домовладелец с улицы Сорбонны. Он понемножку учитывал векселя (иные говорили – занимался ростовщичеством). Каждый день после обеда он отправлялся в Люксембургский сад кормить птичек хлебными крошками, что – любой подтвердит – являлось свидетельством его душевной доброты.
За ним следовал господин Комейроль, деловой человек, известный своими золотыми очками и великолепным южным красноречием; потом доктор Самюэль, филантроп, лечивший бедных, при условии, что они ему платили, и, наконец, славный малый по прозвищу Принц, род занятий которого был никому не известен.
Остальные когда приходили, когда нет – видно, были очень загружены делами.
Постоянные посетители общего зала и бильярдной называли собрания "Этих Господ" заседаниями "Клуба Черных Шелковых Колпаков", поскольку Добряк Жафрэ и Принц любили надвигать на уши сей удобный головной убор, опасаясь сквозняков.
Ни один из членов "Клуба Черный Шелковых Колпаков" не был юн, но Комейроль выставлял напоказ студенческие жилетки и гордо водружал на нос свои золотые очки, словно желая сказать: я не скоро еще откажусь от желания нравиться; а крашеные волосы виконта Аннибала Джоджа, которого мы позабыли упомянуть, были чернее воронова крыла.
Было около семи часов вечера. В маленькой гостиной, предназначенной для "Этих Господ", находились только двое членов "Клуба Черных Шелковых Колпаков": Принц в своем неизменном головном уборе, читавший "Газету городов и сел" и попивавший кофе с водкой, и доктор Самюэль, который молча сидел в другом углу дивана, ничего не пил и вообще ничего не делал.
Лучше сразу же сказать, дабы титул Принца не приняли за кличку: человек, занятый чтением газеты, был сыном несчастного Людовика XVII, и никем иным.
Достаточно было лишь взглянуть на его в высшей степени благодушное лицо чистейшего бурбонского овала, чтобы не сомневаться долее в его блестящем происхождении, однако на всякий случай он постоянно носил с собой в объемистом бумажнике, не покидавшем его кармана, целую коллекцию доказательств, от которых волосы становились дыбом: письма папы римского, письма Луи-Филиппа, письма господина герцога де Ларошфуко, письма жены тюремщика Симона, письма Карла-Альберта, письма Талейрана, письма Шатобриана, Ламартина, генерала Кавеньяка, господина Жиске – словом, письма со всего света.
Плюс удостоверения, протоколы, выписки из регистров, завещание его несчастного отца, умершего под именем герцога Ричмондского, и список более чем сотни представителей дворянских фамилий Парижа и провинций, готовых по первому слову законного наследника взяться за оружие.
Эти разнообразные бумаги послужили уже нескольким "принцам".
Люди, кое-что смыслившие в делах Черных Мантий, говорили, что этот славный малый был по меньшей мере пятым сыном Людовика XVII; четверо других трагически погибли при исполнении своих обязанностей на службе обществу.
Каждый раз, как умирал один, начинали искать другого с таким же орлиным носом и покатым лбом, с таким же хорошо упитанным телом; снова собирали рассыпанные бумаги досье – и на горизонте возникал новый наследник французской короны, согласно историческому сообщению: "Король умер – да здравствует король!"
Хотя к тому времени, когда происходили описываемые нами события, Черные Мантии уже основательно утратили свое влияние, они все-таки находили способы обделывать кое-какие делишки то здесь, то там, и сын Людовика XVII был поистине необходимым для них орудием. Они с присущей им изобретательностью выдумали внука несчастного Людовика XVI, чтобы добиться соответствия дат.
Мы вынуждены признаться: "Клуб Черных Шелковых Колпаков" – это единственное, что осталось от некогда страшной организации, ведшей свое начало от Фра Дьяволо и в правление полковника Боццо пугавшей Европу кровавыми драмами.
Последними Черными Мантиями были "Эти Господа", или, вернее, "Эти Господа" составляли верховный совет последних Черных Мантий, потому что вы могли бы еще найти среди подонков парижского общества немалое число приверженцев девиза "Будет ли завтра день?". И если речь заходила о том, чтобы произвести хорошо организованный налет, то эти почтенные мыслители отнюдь не испытывали недостатка в исполнителях.
– Кажется, – сказал Принц, – император Московии Александр собирается поменять форму своих уланов.
Доктор Самюэль по-прежнему упорствовал в молчании и ничего не ответил.
Принц опять углубился в чтение. Минут через десять он снова заговорил:
– Кажется, эти игольчатые ружья уже экспонировались во дворце Индустрии в 1855 году. Инженеры, закончившие Политехнический институт, заявили, что они никуда не годятся. Пруссаки делают такие ружья только потому, что среди них нет ни одного выпускника Политехнического института.
– Политехническому институту доверять нельзя, – проворчал доктор Самюэль, старик с весьма уродливым и злым лицом. – Как-то я оказался в Сен-Мало как раз тогда, когда выпускники факультета мостов и дорог закончили строительство дамбы, обошедшейся не знаю во сколько миллионов. Море было бурным, и голландский трехмачтовик несло на дамбу, которую Политехнический институт провозгласил совершенством. Все собравшиеся смотрели сверху на трехмачтовик, жалели его и говорили: "Несчастный разлетится в куски!" Он с размаху налетел на дамбу – и знаете, что случилось?
– Нет, – ответил Принц, и в его маленьких глазках засветилось любопытство.
– Голландец остался целехонек, – продолжал доктор Самюэль, – а вот знаменитая дамба Политехнического института рухнула и ушла под воду; она и по сей день лежит на дне, став еще прекраснее прежнего!
Принц сначала недоуменно помолчал, а потом, от души расхохотавшись, захлопал в ладоши.
– А-а, я понял, я понял! – воскликнул он. – В газетах такого смешного не пишут!
Он посмотрел на доктора поверх пенсне и, понизив голос, добавил:
– Кажется, сегодня ночью настанет день!
– Кажется, – согласился доктор. И оба замолчали.
Тишину нарушил легкий шум со стороны окна. Можно было подумать, что снаружи кто-то трогает толстые ставни.
Наши два приятеля навострили было уши, но шумок сразу же прекратился.
– А что, доктор, застали вы времена братства Обители Спасения? – внезапно поинтересовался Принц.
– Да, – ответил Самюэль.
– Вы сами, своими глазами видели подземелья, о которых столько рассказывают, на Корсике, около Сартена? Черные Мантии были в то время в зените славы. Я-то новичок и не имел еще случая участвовать в настоящем деле.
– Теперь не бывает настоящих дел, – раздраженно сказал доктор Самюэль.
– Вы знали Приятеля-Тулонца, да?
– Да, – ответил Самюэль, на этот раз стряхнув оцепенение, – я знавал господина Лекока… теперь таких не сыскать… знал я и графа Корона, и банкира Ж.-Б. Шварца, и полковника Боццо, и Маргариту Бургундскую – серьезная была женщина! Ну, да теперь все это в прошлом!
– Думаю, – сказал Принц, – у вас должны быть приличные сбережения. Но какого черта вы выбрали этого мерзавца, этого Аннибала Джоджа?
Самюэль пожал плечами.
– Если бы мужчина… – начал он, но остановился и проворчал сквозь зубы: – Хотя какие нынче мужчины?
Принцу явно хотелось поговорить.
– Но у вас есть Жафрэ, – сказал он. – Этот парень стоит по меньшей мере полтора миллиона!
– Жафрэ богат, – лаконично подтвердил доктор.
– У вас есть господин Комейроль с хорошо подвешенным языком.
Самюэль сделал презрительный жест.
– Мы старики, – сказал он, – к сожалению, нельзя вечно оставаться молодыми.
– Ба! – отозвался сын Людовика XVII. – Вашему знаменитому Отцу-Благодетелю было сто семь лет.
В этот момент в коридоре послышался чей-то громкий голос.
– Пуншик из вишневой водки для нас с Добряком Жафрэ, – приказал голос. – А что, наши друзья уже собрались? Только двое?.. Ах, лентяи! Если сюда явится некий человек и спросит господина Жафрэ, коммерсанта, и если он явится от имени некоего Амедся Симилора, то пусть войдет, понятно?
Дверь открылась, и господин Комейроль, бывший первый письмоводитель нотариальной конторы Дебана, весело сверкнул своими золотыми очками.
В другом романе мы уже смогли оценить отличную выправку и таланты Комейроля. Возможно, он не сошел бы за премьер-министра, но уж точно выглядел выдающимся начальником конторы. Его уже более чем зрелый возраст позволил осуществить все, что лишь намечалось, когда ему было около тридцати: он был заметно лыс, толст и, вопреки южной поговорке, утверждающей: "Кто жиреет – рано помирает", прекрасно себя чувствовал.
К тому же он всегда был превосходно одет: ослепительное белье, кольца на пальцах и великолепные часы со сверкающей цепочкой, струившейся по бархатному жилету.
С течением времени разница между ним и Добряком Жафрэ становилась все заметнее. Тот, кроткое создание, двигался робко и дрожа, и хотя тоже бьш лысым, пытался стыдливо прикрыть свою лысину несколькими прядями, украшавшими его остроконечный череп.
– Представляю вам лучший денежный мешок братства, – втащив за руку Жафрэ, сказал Комейроль. – Когда нам нечего будет на зуб положить, я предложу совету дело: пойти посмотреть, не настал ли день для несгораемого шкафа нашего Добряка Жафрэ!
Принц, поднявшись, от души расхохотался, и даже сам доктор Самюэль слегка повеселел.
Но Жафрэ отступил на шаг и произнес со свойственной старикам раздражительностью:
– Господин Комейроль, вы переходите все границы! Мой возраст и мое положение в обществе должны защитить меня от ваших шуточек.
Комейроль обернулся, с прежним добродушным видом схватил Жафрэ в охапку и отнес его на диван, приговаривая:
– Не тяжелее маленькой вязаночки хвороста!
Дверь снова отворилась, чтобы пропустить еще одного старичка – жеманного и разряженного.
Душистая вода, слоновая кость и розы – вот из чего был сделан этот состарившийся красавец, виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.
– Отлакирован с ног до головы! – прокомментировал его появление жизнерадостный Комейроль, протягивая руку новоприбывшему. – Аннибал, когда же ты дашь мне адрес своего бальзамировщика?
Элегантный неаполитанец не удостоил его ответом, а Жафрэ сказал, натягивая поглубже свой черный шелковый колпак на длинные вечно мерзнущие уши:
– Плохая погода! Весь этот год погода плохая!
Комейроль уселся рядом с доктором Самюэлем.
– Мой принц, – издали обратился он к сыну Людовика XVII, – а что, с тех пор как вы унаследовали ваши божественные права на корону несчастного Людовика XVI, не приходилось ли вам воровски перелезать через стену или вламываться в чужие дома?
Принц придал своему лицу еще более идиотское выражение, чем обычно, и спросил с довольной улыбкой:
– Кажется, будто жарко, господин Комейроль?
– Поговорим серьезно, мои овечки, – ответил тот. – Виконт Аннибал – пряничный человечек лишь формально считается нашим главой. Истинный же глава ассоциации, за неимением более достойных, – Добряк Жафрэ, правда, несколько потрепанный возрастом и вечный, но вполне способный держаться прямо, когда я его поддерживаю. Дело нашего бразильца начинает созревать. Мы с Жафрэ наводнили дворянское предместье его акциями и намереваемся спровадить в Пара едва ли не всех обитателей Франции и Наварры, превратившихся нынче в начинающих предпринимателей. По мнению Жафрэ, господин де Шав должен был набрать как минимум два миллиона.
– Вот-вот, он говорил мне именно о двух миллионах, – подтвердил виконт Аннибал.
Жафрэ искоса взглянул на него и пробормотал:
– Вы же знаете, что не имеете права прикасаться к этому пирогу, вы, красавчик!
– Думаю, я вне подозрений, – надменно ответил Аннибал. – Что же до господина герцога, то он отличается старомодной честностью в делах. Вчера, например, он предпочел занять две тысячи луидоров, лишь бы не дотрагиваться до кассы компании. Я полагаю, дорогие мои, что мои доверительные отношения с его светлостью вызывают у вас зависть и даже внушают некоторую тревогу. Мы с герцогом – как два пальца на одной руке, и не надо забывать: именно мне вы обязаны этим делом, и без меня бразильские пиастры уплыли бы у вас из-под носа!