Встреча в далеком южном городе
Это окончание, вернее, продолжение рассказа капитана японской секретной службы.
Начало было другим. Неожиданным и для Язева и для нас.
Министерству внутренних дел в Ташкенте доставили пакет с заявлением военнопленного Сигэки Мори. Он сообщал, что среди военнопленных японцев находятся два сотрудника Харбинской военной миссии, занимавшихся разведывательной работой против СССР, и что они продолжают оставаться сотрудниками миссии, точнее, секретной службы Японии, хотя и миссия и служба юридически не существуют. Поскольку эти бывшие сотрудники предложили Сигэки продолжить работу, начатую в Харбине и Дайрене, иначе говоря, считать себя, как прежде, секретным агентом, он ставит об этом в известность советскую контрразведку.
"Я сложил оружие 20 августа 1945 года, война с Советским Союзом кончена, - писал Сигэки. - Если говорить откровенно, демобилизовался я раньше и не желаю снова брать в руки оружие, пусть даже тайное".
Спустя три дня Сигэки Мори сидел в кабинете подполковника Н. и рассказывал:
- Никакого поручения генерал-лейтенант Янагита мне не давал. Не помню, чтобы давалось оно другим офицерам перед тем, как покинуть штаб Дайренского военного округа.
- Возможно, Янагита беседовал с офицерами разведки без свидетелей?
- На эту тему вряд ли. Офицеры секретной службы находились в распоряжении второго отдела штаба Квантунской армии или военной миссии, а штаб уже не существовал, как не существовала и сама Квантунская армия.
- Указание могло исходить от генштаба Японии. Как вы считаете, такой вариант допустим?
- Допустим. Однако из Токио никогда не поступали приказы, адресованные непосредственно рядовым офицерам. Все-таки должен быть посредник - начальник миссии или руководитель одного из отделений штаба, ведь дело шло о новой разведывательной акции после объявления капитуляции. Насколько мне известно, такого плана в генштабе не было. Квантунская армия - армия наступления. Это ядро, вокруг которого объединялись остальные силы, способные подчинить себе весь Дальний Восток. Мне часто приходилось читать предписания органам разведки на случай войны, и ни разу я не сталкивался с пунктом, предусматривавшим наши действия в случае поражения и тем более капитуляции. Этот термин я услышал только 17 августа. Он показался мне нелепым, не соединяющимся с Японией, искусственно привязанным к ней. И, возможно, потому невоспринимаемым чувствами. Нам все время говорили о превосходстве нашего оружия, о той высокой миссии, которую мы несли на континенте. Это была не догма - я офицер, поймите, и способен здраво оценивать события и идеи. Мы действительно переделывали мир на свой лад. Нравится или не нравится людям такая переделка - никто не интересовался, в том числе и я: Лишь позже ко мне пришла мысль о каком-то заблуждении… Ну, я отвлекся. Плана секретной работы в тылу противника после выхода Японии из войны не было…
- Предполагаете или знаете точно?
- Предполагаю… Хотя все сказанное мною доказывает отсутствие такого плана.
- Следовательно, двое сотрудников военной миссии, оказавшись в советском тылу, очень глубоком - Фергана находится от Токио на расстоянии более девяти тысяч километров, - по собственной инициативе начали разведывательную работу в интересах секретной службы Японии?
- Именно так.
- По инерции?
- Да.
- Немного наивно, не правда ли?
Пауза. Долгая пауза…
- Пожалуй, наивно.
- Вам, конечно, известно, что немецкая разведывательная служба еще задолго до окончания войны законсервировала свою агентуру в других странах. А Германия, между прочим, тоже не собиралась капитулировать. Помните хвастливые слова Гитлера: "Куда ступила нога немецкого солдата, оттуда он уже не уйдет!" И в это время Шелленберг подписывал секретнейшие приказы о консервации разведывательных точек за рубежом, особенно на оккупированной территории. Эти приказы с перечнем адресов, фамилий, кличек, паролей упрятали так глубоко, что и сейчас их нелегко отыскать. За копиями списков охотится разведка и контрразведка всех государств мира. Как видите, обширная программа побед не исключает лаконичного пункта о возможном поражении и сохранении сил для реванша. Пример гитлеровской секретной службы не уникален, надо полагать. Он, пожалуй, даже типичен. Как вы находите?
Снова пауза…
- Во многом мы подражали немецкой разведке, это верно, даже переняли в свое время систему Вильгельма Штибера, но это лишь истоки. Секретная служба Японии шла своим путем, воспитала чисто японский тип разведчика.
- Суперразведчика?
- Я бы назвал иначе - фанатичного разведчика.
- В этом его сила?
- И сила и слабость… Иногда он становится слепым.
Внимательный, очень внимательный взгляд подполковника. Профессиональный интерес вначале, а потом просто человеческий. Удивительная личность этот Сигэки Мори. Впрочем, настоящий разведчик всегда удивителен. А Сигэки - разведчик, мыслящий критически.
- Предположение, которое я высказал, не противоречит характеристике японского разведчика, данной вами, господин Сигэки, напротив, пожалуй, подкрепляет его. Поражение в открытой войне не всегда является поражением в войне тайной. Солдат складывает оружие, разведчик сохраняет его.
- Если считать, что тот и другой получают соответствующий приказ. Я, господин подполковник, такого приказа не получал. Иначе не оказался бы в вашем кабинете…
- В отношении вас у меня нет никаких подозрений. Они исключены всем ходом событий. Но другие сотрудники секретной службы могли получить такой приказ. Янагита беседовал с каждым в отдельности, так ведь?
- Допускаю… Со мной он говорил в штабе гарнизона.
- Был кто-то третий?
- Нет…
- Янагита не советовал вам, как другим, смешаться с солдатами гарнизона и сдаться в плен?
- Я сам просил его об этом.
- Вам отказали?
- Отказали… Янагита требовал, чтобы я скрылся, пользуясь обстановкой, царившей в Дайрене.
- Где скрыться?
- За пределами Маньчжурии.
- В Японии?
- Родной дом для меня был закрыт тем же Янагитой. "Если уничтожены все секретные документы, - говорил он, - не должны остаться и люди, их готовившие и тем более писавшие. Врагу нельзя знать нашу тайну - так он мне сказал. - Пусть пройдет время всеобщего любопытства. Когда нас забудут, мы вернемся".
- Какой же адрес предлагал вам Янагита?
- Первый раз, 15 августа, он назвал Южный Китай, портовые города. "Оттуда легче, - рассуждал он, - перебраться в Гонконг или Сингапур". Во время второй беседы была названа Формоза.
- Тайвань?
- Да… Лицо мое не слишком типично для японца, это сыграло определенную роль в моей специализации как разведчика. Я предназначался для заброски на левый берег Амура, в корейские районы.
- Вы знаете корейский язык?
- Достаточно, хотя главным для меня был русский, ему я отдал пять лет, занимаясь в институте иностранных языков. Практику проходил в Харбине, у эмигрантов.
- Переброска не состоялась?
- Янагита не отпустил меня. Слишком удачливыми для нас обоих оказались первые годы работы в Маньчжурии. Лишь однажды мне довелось побывать в Хабаровске в качестве дипкурьера японского консульства. Больше на левый берег я не попадал.
- Не посылали?
- И не посылали, и сам не проявлял желания оказаться в неуютной для меня обстановке. Понял, что не смогу акклиматизироваться…
- Но вы же готовились к этому?
- Долго готовился. На границе весь настрой пропал. Как объяснить вам? Россия была та же, что в лекциях и на фотографиях, и в то же время не та. Уверенности в собственных силах я не ощутил… Это удивительно. Благовещенск по описаниям знал лучше, чем Сахалян и Харбин, даже лучше, чем Токио, где родился. Меня нельзя было смутить вопросом: где такая-то улица или такое-то учреждение? По Хабаровску я мог пройти с завязанными глазами. Но лишь только ступил на берег - Благовещенск расположен на Амуре против Сахаляна, - как все мои познания вроде бы улетучились. Заблудиться я не мог, разоблачить себя - тоже, способен был осесть в том же Благовещенске или Хабаровске и выполнить задание нашего Центра.
Однако именно на левом берегу передо мной ясно вырисовался конец моего пути, и конец скорый…
Интерес к Сигэки Мори усилился. Не одна лишь склонность японского разведчика критически осмысливать события занимала теперь подполковника, внутренний анализ перемен, происшедших во взглядах Сигэки, проделанный им самим с такой беспощадной объективностью, был примечателен. Сигэки пытался понять самого себя. И хотя этот процесс начался, надо полагать, еще до встречи с работниками советской контрразведки, наибольшей активности он достиг теперь. Так казалось подполковнику, и так, вероятно, было на самом деле. Желание быть понятым заставило Сигэки соединять самое доступное и простое со сложным и отвлеченным.
- Я не видел своего противника, вернее, видел, но он был совсем не таким, каким нарисовали мне его в Токио и Харбине и какого я сам представил себе, находясь на правом берегу Если изобразить все это наглядно, то моя предварительная работа напоминала игру в разборный домик. Мой противник был разобран на детали, рассмотрен, прощупан, детали были пронумерованы мысленно и получили свое наименование. Затем я их собрал по схеме. Вышел домик, то есть мой противник. Так повторилось несколько раз, пока руки и глаза не научились производить операцию автоматически. Я знал его характер, привычки, наклонности, вкусы, мог угадать, как он поведет себя в том или ином случае, как будет реагировать на мои поступки, как оценит их. Вооруженность моя была универсальной.
И она мне не понадобилась. Ну как если бы я вовсе явился безоружным, с пустыми руками, что ли. Мы изучали условного русского человека, а он оказался конкретным Он был связан с датой своего рождения и существования, дышал воздухом совсем другого мира, чужого и непонятного мне. Иначе говоря, я не знал этого человека, я не мог сложить тот самый домик, детали которого были в моих руках. Получался, в общем-то, совсем не тот домик. Или совсем ничего не получалось. Я растерялся…
- Вы поделились с Янагитой своими мыслями?
В третий раз пауза…
- Можно считать, что поделился, хотя мысль моя была несколько иной, чем сейчас. Я сказал ему, что не готов к акклиматизации на левом берегу. Я солгал… Уже тогда мне было ясно, что готовности никогда не будет. Надо родиться там, надо жить в мире своего противника…
- Но вы же разведчик по профессии, по призванию, наконец. К чужой обстановке приспосабливаются.
- Должно быть, я плохой разведчик.
Это не было признание собственной безнадежности. Так, исходная точка для размышлений о пределах человеческих возможностей. Поэтому подполковник не откликнулся на слова Сигэки.
- Вы остались в Харбине?
- Меня оставил Янагита: вначале во втором отделе штаба Квантунской армии, потом в Харбинской военной миссии. Он считал меня специалистом по русским вопросам…
- А ваше мнение?
- Янагита ошибался… Россию я знаю, но не как разведчик. Бывает другая степень определения. Ее иногда именуют любопытством, иногда - симпатией. Более точным, мне кажется, удивление. Это не профессиональное отношение к объекту, в котором тебе надо работать"…
- Янагита не разделял вашей точки зрения?
- Нет, конечно.
- Осуждал ее?
- Открыто - никогда. Но оно существовало, это осуждение, и скрывалось как возможная мера воздействия при критической ситуации.
- Критическая ситуация наступила?
- 15 августа.
- Когда решался вопрос о выезде из Маньчжурии?
- Бегстве… Мы должны были тайно покинуть Дайрен Я уже говорил об этом. Янагита не хотел оставлять меня в городе. Причин особых для этого не было - я имею в виду обычные причины. Я догадался: он не доверял мне. Слишком долго нам пришлось быть вместе. Дважды напоминал о поездке в Сахалян, пытался выяснить, помню ли я о резиденте из Благовещенска. Первый раз подошел к этому издалека и ничего не добился. Интерес Янагиты к прошлому был настолько неожиданным, что озадачил меня, и я из тактических соображений прикинулся забывчивым. Мне надо было узнать, что беспокоит шефа. Но лишь наивный человек мог надеяться на откровенность Янагиты - он не раскрывался ни при каких обстоятельствах. Это был сам Янагита, со своей вечной тайной. Я оказался перед закрытой дверью.
Второй раз генерал-лейтенант совершил открытое нападение. Он сказал: "Сигэки-сан, мне известна ваша феноменальная память, потрудитесь напрячь ее!" Ему зачем-то нужен был резидент или, вернее, моя мысленная фотография "гостя" с левого берега. Инстинктивно я замкнулся. Жестокий огонек в глазах Янагиты напугал меня. Это был знакомый огонек. "Ты ничего не знаешь, - стал я убеждать себя, - абсолютно ничего!" Но как высказать такое шефу? Он никогда не поверит в забывчивость подчиненного, заподозрит обман. А это равносильно приговору.
Не знаю, стоило ли мне умирать из-за какого-то резидента, как умер мой друг Идзитуро Хаяси. Наверное, не стоило. Значит, изображать забывчивость опасно, опасно и признаваться в том, что хорошо помню "гостя" с левого берега. Я избрал полуправду. "Верно, - ответил я шефу, - какого-то человека из Мохэ мы встречали, но разве он был резидентом? Вы назвали его тогда агентом Комуцубары, завербованным фашистской партией Радзаевского". Сначала Янагита открыл глаза в удивлении, потом смежил веки и стал недоверчиво разглядывать меня, будто я был тем самым агентом, которого он пытался воскресить. "Откуда появился катер?" - спросил шеф. "Я увидел его в нескольких метрах от причала. Амур был скрыт дождем и туманом…" "Да, кажется, шел дождь, - согласился Янагита. - В самом деле, шел дождь, на мне был плащ. Серый плащ, который я брал с собой в поездки". - "Я тоже был в плаще. А "гость" приехал в пальто…" - "Вы это помните?" - "Конечно, мне надо было все замечать - такой вы дали мне приказ. Я следил за "гостем" внимательно, особенно за его спутниками. По вашему отношению к "гостю" легко было догадаться, что вы ему не доверяете. Или мне так показалось. Для себя я сделал вывод: агент будет убран!" Глаза Янагиты снова открылись, кажется, он видел все по-новому. Видел то, что я говорил ему. Шефу хотелось верить в это новое. Во всяком случае, оно ему нравилось.
И все же, когда я кончил, Янагита погрустнел. Он догадался, что это сказка. "Вы назвали его агентом Комуцубары?" - переспросил Янагита. "Так мне представили "гостя" вы…" Я лгал беззастенчиво. Это была наглость. В другом случае шеф оборвал бы меня самым бесцеремонным образом и, возможно, даже подверг аресту. Сейчас он проглотил все и сделал вид, что доволен ответом: "У вас феноменальная память, Сигэки-сан".
Вторая беседа, принесшая будто бы успокоение Янагите, в действительности расстроила его. Недоверие ко мне возросло. Я понял это из решения шефа взять меня с собой. Твердое решение. "Вы мне понадобитесь там…" Где там, не пояснил.
- Формоза больше не упоминалась?
- Вообще ничего не упоминалось. Янагита ждал какое-то судно, кажется рыбачье, которое должно было взять его и, следовательно, меня на борт. Курс судна был известен лишь капитану и Янагите. В таких случаях о маршруте не распространяются. Главное было в том, чтобы покинуть Дайрен вовремя - советские войска подходили к городу.
- Он назвал час и день отъезда?
- Нет. Приказал быть готовым каждую минуту. Я понял, что все решится той же ночью…
Вот начало истории Сигэки Мори. О Сунгарийце он рассказал уже позже, при второй, третьей и четвертой встрече с сотрудником госбезопасности далекого южного города.
Так что же произошло в шесть тридцать по токийскому времени?…
Весь день шел дождь. И вечером тоже…
Город затянуло густой мокрой пеленой, и кто знает Сахалин, его слепые серые улицы, поймет, каково в сумерках отыскать нужный дом. Благо все здесь прямое, будто расчерченное по линейке. Улицы от берега поднимаются параллельными рядами к линии железной дороги, к так называемым Южным и Западным воротам. Сахалян обнесен крепостной стеной, когда-то защищавшей его от хунхузов, теперь разрушенной и жалкой, не способной ни от кого и ни от чего защитить. Прежде всего от нищеты. Голодные, бездомные собаки как бы символизируют эту нищету. Они всюду. Это тень Сахаляна, ваша тень, следующая по пятам через весь город. Здесь их называют собаками, за городской стеной - шакалами. Наверное, потому шакалами, что там они воют, наводя тоску и уныние.
Грязь и темень…
Светло только перед клубом охранного отряда и на коротенькой Сяо-Дун-лу: слева горят окна огромного здания жандармерии, справа, у верхнего моста, - фонари сахалянской почты. Есть еще светлая улица - Син-Лун-цзе, там банк, телеграф, японское консульство, магазины и отели. Наш отель, вернее, отель, в котором должна была состояться встреча моего шефа с пассажиром грузового катера, тоже находился на Син-Лун-цзе. Он именовался громко - международный отель, но это всего лишь провинциальная гостиница со скрипучими полами и отсыревшими стенами. В городе были и другие отели, более приятные и более современные, но международный считался нашим, и мы чувствовали себя в нем спокойно. Начиная от хозяина и кончая швейцаром, все были платными информаторами Сахалянской военной миссии и, следовательно, секретной службы вообще.
К шести мы возвратились в отель, вернее, возвратился один я - Янагита был в отеле с обеда. Он беседовал с агентами, закрепленными за Сахаляном, а их тут тьма-тьмущая, не знаю, как не перепутают своих людей военные миссии и второй отдел штаба. По-моему, сахалянские агенты следят друг за другом и за своими хозяевами, дерутся из-за ничтожных сведений, которые удается кому-нибудь добыть. Такое впечатление, что весь Сахалян работает на секретную службу и этим только и живет. Во всяком случае, кормится этим. Кому не перепадает от разведки - так это бродячим псам. Им не на кого доносить, и потому они дохнут с голоду.
Мой номер рядом с номером шефа. Ровно в шесть я заглянул к нему. Не для того, чтобы узнать, чем он занимается, - подобное любопытство исключалось в принципе. Просто я подчеркнул свою пунктуальность: приказано явиться в шесть - и я на месте, жду указаний. В номере никого, кроме шефа, не было. Он просматривал какие-то бумаги, именно какие-то, потому что никогда не узнаю я их содержания, - это тоже исключено в принципе. Полковник просит меня пройти в комнату, и, когда я оказываюсь перед его креслом, он, не глядя на меня, произносит:
- Вы запомнили его лицо?
- Да, господин полковник.
- Узнаете даже в темноте?
- Да, господин полковник! (Конечно, я никогда не узнаю ночью пассажира с грузового катера, но как в этом признаться?)
- Ваше зрение, как и память, удивительны, - продолжая глядеть в бумаги, делает мне комплимент полковник.
Я слишком хорошо изучил шефа, чтобы принять его похвалу как оценку моих способностей. Это не комплимент, это угроза. "Вы не имеете права ошибиться!" - так надо понимать полковника. Или еще хуже: "Не вздумайте ошибиться!" Последнее самое верное.
Мой кивок подтверждает, что предупреждение принято.