– Как знаешь, пан Чеслав, как знаешь. В поисках убийцы я тебе не потатчик. Но и возражать чересчур упорно не стану. Решай сам. Только чтобы общему нашему делу не повредило.
– Ладно. Решу. Есть у меня один человек на примете.
– Боец, видать, знатный?
– То-то и дело, что панянка.
– Неужели?
– Змея еще та. За деньги мать родную продаст и еще поторгуется притом. Век бы с ней дела не имел, если бы не нужда.
– Да какая ж у тебя нужда может быть? – удивленно вскинул брови подскарбий.
– То мое дело, пан Зджислав.
– Ну, не хочешь говорить, не надо.
– Не обижайся, пан. Это не только моя тайна. Не могу тебе сказать.
– Да ладно, чего уж там. Поможет твоя панянка, к твоей награде еще свою прибавлю. Так можешь ей и передать.
– Добро. Передам.
Они помолчали. Каждый обдумывал услышанное и высказанное от сердца. Наконец подскарбий соскочил с сундука. Сотворил знамение лицом на храм Анджига Страстоприимца. Сказал веско, с расстановкой:
– Благослови нас, Господи, на дела наши, укрепи и придай сил.
Пан Чеслав повторил и его жест, и его слова. Вздохнул:
– Ну, пожалуй, пойду я, пан Зджислав…
– Иди, чего уж там. Да! Погоди! Едва не забыл. Что у вас там под Богорадовкой приключилось? Еще в стужне. Посланник грозинецкий лютует. Едва ли не смертной казни виновным требует. Дескать, любимца княжеского ни за что ни про что твои порубежники посекли саблями.
– А! Вот оно что! – Чеслав повел плечами, словно перед дракой. – Было дело. А не сказывал посланник, что грозинчане встречались там с зейцльбержцами, что наш сотник случайно на них со своим отрядом напоролся? Как его самого посечь драгуны хотели, с волками-рыцарями спевшиеся?
– Да тише ты, пан Чеслав, тише! Ужель я посмею вину за стычку порубежную на твоих орлов возложить? Уж я-то знаю, вернее, завсегда догадаться могу, как оно на самом деле было. Тем паче про Меченого… Ведь такое пан сотник Войцек Шпара прозвание получил?
– Точно!
– Так вот, про Меченого я много наслышан. Надежнее его шляхтича еще поискать надобно. И то вряд ли найдешь.
– Так к чему ты, пан Зджислав, вспомнил о нем?
Подскарбий тяжко вздохнул. Потер шею.
– Не вовремя, пан гетман, твой порубежник свару с грозинчанами затеял. Придворные, знаешь, как все выкручивают?
– Да уж догадываюсь. Поломойка тряпку так не выкрутит.
– То-то и оно. Ротмистр Владзик Переступа один из самых верных псов князя Зьмитрока был. Он и сейчас с посланником в Выгов прибыл бы, кабы не кончар твоего Шпары.
– Ну, так хоть на одного пса у Зьмитрока меньше стало. Собаке собачья смерть.
– Ошибаешься, пан Чеслав. Владзик выжил. Вряд ли он теперь когда саблю в руки возьмет, но ум у него въедливый… Чует мое сердце, много еще крови ротмистр, вернее, бывший ротмистр нам попортит. Как только выздоровеет и отлежится.
– Значит, я полковнику Симону Вочапу в Берестянку весточку пошлю, чтоб Войцеку рассказал. Он свою недоделку поправит.
– Ты что, пан Чеслав! – Подскарбий аж руками замахал от ужаса. – Господь с тобой! Не время сейчас для таких шуток! И так скандалу натерпелись. Самое худое в том, что тутошние князья, да магнаты, да придворная шляхта больше посланнику Зьмитрока верят, чем нам с тобой. Про сговор с Зейцльбергом и слушать не хотят. А порубежников головорезами выставляют.
– И что ж теперь?
– Да ничего. Посланника я припугнул малость. Напомнил о Контрамации. Сказал, что, коли они выдачи Войцека Шпары возжелают, Витенеж может потребовать Мржека Сякеру. Вот уж кто душегуб, каких поискать… – Зджислав улыбнулся. Расправил усы. – Вот, право слово, пан Чеслав, я и мечтать не мог, что посланник так быстро хвост подожмет. Едва про Сякеру речь зашла, и все. Сник речистый. Видать, на хорошем счету в Грозине чародей Мржек. Или на что-то он Зьмитроку нужен. На что-то такое, что мне постичь не под силу.
– Ну, уж коли тебе, пан Зджислав, не под силу чего-то постичь… – Польный гетман почесал затылок.
– Ничего! Не журись, пан Чеслав. Жив буду – до истины докопаюсь.
– Не забудь мне рассказать, коли докопаешься.
– Расскажу, не премину. Ты знай, пан Чеслав, про порубежника твоего мы с послом так порешили – наказать его надобно.
– Как же так?! Ты ж только что говорил…
– Говорил. А что говорил? Что от выдачи его в Грозин отвертелся. Я пообещал, что накажем Войцека сами. Погоняй его, прочим сотникам напоказ.
– Плохой то показ будет. Едва ли не лучшего сотника гонять? А остальные решат – ну его, границу стеречь, своя шкура дороже. Так выходит, а?
– Так, да не так. Порубежники поймут. А ведь и нам сейчас на рожон переть нельзя. Перед грядущим Сеймом-то… Накажи. С сотников сними на время. Сделай так, чтоб он затерялся. Не мозолил глаза и уши грозинчанам. А как князя Януша изберем в короли, все вернем. Да еще и наградить можем. Такой лихой шляхтич – и в сотниках до сих пор ходит! Полковничий буздыган его заждался.
– Эх! – Гетман махнул рукой. – Сгорел овин, гори и маеток. Сделаю все по твоему слову, хоть и не по сердцу мне это. Нынче же голубя Симону Вочапу отправлю.
Давние друзья сердечно попрощались. Подскарбий, кряхтя и вздыхая, уселся за конторку вершить ежедневную службу королевству, а пан гетман, покинув дворец Витенежа, направился в свой выговский дом, обдумать слова Зджислава и принять меры для их исполнения. По дороге он едва сдержался, чтобы не приказать свите всыпать батогов двум молодым шляхтичам в расшитых золочеными шнурами, по грозинецкой моде, жупанах. Охальники уж очень долго медлили, прежде чем уступили улицу пану гетману, да еще после выкрикнули обидное: "Курощуп сиволапый!" – в спину. Уроженцы Великих Прилужан частенько обзывали таким манером северных братьев – малолужичан – за герб их княжества. Кому-то Белый Орел казался очень уж похожим на курицу-несушку. В свою очередь жители Уховецка и окрестностей звали великолужичан "кошкодралами". Ведь с их знамени скалился чудной южный зверь – пардус, зело похожий на выгнувшего спину кота.
Пока пан Чеслав это припомнил, охальники скрылись в извилистом переулке.
* * *
– Ну, заварил ты, брат Войцек, кашу! – Берестянский полковник пристукнул кулаком по колену. – А расхлебывать ее теперь всем приходится!
Симон Вочап расстегнул пуговку на горле, оттянул пальцем ворот, дунул себе за пазуху. Несмотря на начало пашня, солнце припекало, согревало стены домов, и в горнице городского дома Войцека Шпары становилось жарковато, хотя печь нынче не топили. Пан же полковник отличался малым ростом и грузным телосложением, а герб имел будто в насмешку полученный.
– Что ж мне, у-унижения и оскорбления надо было т-терпеть? – упрямо повторил сотник, глядя в сердитые глаза полковника, его седые, пышные, как лисий хвост, усы, красные щеки и нависший над верхней губой пористый нос, весь покрытый капельками пота. – Может, еще в ножки грозинчанам поклониться?
– Эх, пан Войцек, пан Войцек! – покачал головой полковник. – Что ж ты упертый такой? Я ж тебя по-отечески журю. А мог бы и в опалу отправить!
– Я опалы не боюсь. Мне за державу обидно. Рвет всякая сволочь куски послаще, а ты давай скачи, маши сабелькой! – Войцек заговорил напевно, чтобы не заикаться. Так он привык за десять с гаком лет службы в порубежниках.
– Ты кого ж это сволочью называешь, а? – возмутился Вочап.
– Да уж не тебя, пан Симон. – Войцек дернул себя за ус. – А все едино, много таких найдется, что рады, чуть жареным запахло, в кусты схорониться. Не наш, мол, приказ, своевольничает сотник! А я не своевольничаю. Я службу коронную так понимаю. А ежели ее по-иному понимать надобно, объясни, пан Симон, мне, тупоголовому, что да как!
Полковник засопел. Вытащил широкий вышитый платок и принялся промакать пот на лбу и скулах. В горнице остро запахло грядущей ссорой.
Третий из присутствующих шляхтичей, сидевший прежде неподвижно, словно каменный истукан, недовольно пошевелил носом и опустил на пол правую ногу, закинутую раньше на левую. Пошевелил ступней, разгоняя "иголочки" в мышцах. Достал из-за обшлага темно-синего жупана янтарно-желтый окатыш сосновой живицы, поднес к усам, втягивая лесной бодрящий дух.
Весеннее солнце пробивалось сквозь витражи, марало яркими цветными пятнами чисто выскобленный пол, стену, на которой красовались тяжелый кончар и две сабли – старая, в потертых черных ножнах, и новая, с посеребренным эфесом и до блеску начищенными бронзовыми накладками.
– Ладно, пан сотник, – полковник бросил скомканный платок на лавку рядом с собой, – гонористый ты очень. Часто себе же во вред. Свидетели у тебя есть, что Мржек Сякера пожег Гмырин хутор?
– Так, почитай, два десятка моих людей засвидетельствуют… – Войцек развел руками. – Или мало?
– Дурнем не прикидывайся. Раньше за тобой такого не водилось и сейчас оставь. Слово твоих порубежников многого не стоит, если коронный суд разбирать дело будет.
– Сабли, значит, стоят, а слово воинское – нет.
– Перестань, сказано тебе… – Пан Симон устало вздохнул. – Про бабу в донесении речь шла.
– Точно. Есть такая. Надейка, невестка Гмыри.
– Она сможет свидетельствовать?
– Нет, пан полковник, не сможет.
– Что так?
– Не говорит. – Войцек хрустнул пальцами. – Как привезли ее с пожженного хутора, слова еще не сказала. А уж без малого два месяца минуло. Радовит за ней приглядывает. Он сказал, что читал где-то: раньше чародеи не только убивать, но и лечить могли.
– Радовит? Это реестровый твой?
– Именно. Реестровый.
– Ну и как он?
– Что "как он"?
– Ой, не зли меня, сотник. Сказывал уже, попридуривались, и хватит. Чародей твой как? Надежный?
– Меня не подводил.
– А королевство не подведет, случись чего?
– А чего может случиться, пан Симон? – Войцек впился глазами в лицо собеседника.
– Да так… Ничего… – пошел на попятный полковник, но от богорадовского сотника запросто отвертеться не удавалось еще никому.
– Нет уж, поясни, пан Симон, чем тебе Радовит не ко двору пришелся. Мне с ним бок о бок, может, еще драться доведется. Имею право знать?
– Имеешь, Войцек, имеешь, – сдался полковник. – Хоть и тяжко мне такое говорить…
– Да ладно уж, пан Симон, рассказывай. Взялся, люди молвят, за гуж, не говори, что не дюж.
– Король наш, Витенеж, помирает.
– Господи, упокой душу раба Твоего. Удивительного, правда, я в том не вижу. На девятом десятке-то его величество.
– Ежели помрет король, в липне либо серпне Сейм соберется. В Посольскую Избу шляхта съедется.
– И тут ничего дурного не видится мне.
– Погоди! – вскипел полковник. – Не перебивай! Я еще над тобой командир, а не наоборот! Имей терпение!
– Прости, пан Симон, – едва заметно улыбнулся Войцек.
– "Прости"! Ладно. В память об отце твоем покойном. Мне пан Чеслав, князь Купищанский, с голубем весточку прислал. Выговская шляхта совсем с ума посходила. Возврата к старому хотят. Отмены Контрамации. И грозинецкий Зьмитрок выговчан к тому подстрекает. А значит, каждый чародей нынче под подозрением у нас должен быть, каждый проверки требует. Ну что, сотник, понятно я тебе разъяснил?
– Понятно. Понятнее некуда. Я тебе вот что отвечу, пан Симон. Радовиту я верю. Он не за страх, а за совесть служит. Молодой, правда, еще, крови боится, но ничего, оботрется.
– Ладно. Надежный так надежный. Пускай служит. Это хорошо. Плохо, что баба свидетельствовать не сможет.
– Не сможет.
– Тогда грош цена, пан сотник, всем нашим речам. Как выберут нового короля… Мы-то, понятное дело, будем насмерть за Януша князя Уховецкого стоять. Но человек предполагает, а Господь располагает.
– Что ж делать, пан Симон? Как правду утвердить?
– Да не надо ее утверждать. Пока не надо. Победим, тогда начнем утверждать. А нет, не победим, дозволим не тому, кому надобно, на троне воссесть, не до того будет. Уж ты поверь мне, пан сотник.
– Ясно. – Войцек побарабанил пальцами по столешнице. – Яснее ясного. Обедать будете? И ты, пан Симон, и пан Пячкур. – Он кивнул на молчаливого гостя – невысокого, тонкого в кости, с девичьи нежными щеками, но смоляными усами, закрученными лихими кольцами, и стальным взглядом полуприкрытых глаз.
– Обедать? Обедать – это хорошо. – Полковник одернул жупан. Поднялся. Потом снова сел. – Ладно, Войцек. Как ни тяжело, а говорить надо…
– Что еще, пан Симон? – Шпара уже выбрался из-за стола, выжидающе глянул на командира сверху вниз, засунул большие пальцы за пояс. – Чем еще я прогневил гетманов и корону?
– Эх… Это… Ладно, Войцек… Ты… Это… Тьфу ты, пропасть!
– Да говори уже, пан Симон. Что ты, мычишь, ровно девке первый раз в любви признаешься?
– Эх! Войцек… По приказу пана польного гетмана не сотник ты больше в Богорадовке.
– Так… – Войцек ничем не выдал удивления или возмущения. Только плечи стали чуть жестче. – Это как понимать?
– А понимай, как можешь. Или как хочешь. Это все, что для тебя, горячая ты голова, пан Чеслав Купищанский и пан Зджислав Куфар сделать смогли. С сотников убрать. Чтоб и имя с гербом твои в реестре не поминались до поры до времени. Чтоб у грозинчан и повода рта раскрыть не было. А равно и у выговских… Тьфу, проклятущее семя, хлыщи столичные, на границу бы их да в ночной дозор, зимой в мороз или в дождь, в слякоть! Эх!!! – Полковник взмахнул кулаком, но об стол, как намеревался, не ударил. Просто махнул рукой.
– Так… – протянул богорадовский сотник, вернее, бывший сотник. Дернул щекой, задрожал кадыком от гнева. – Добро… Вот и награда за службу безупречную. Вот тебе, Войцек Шпара, и за кровь в стычках с зейцльбержцами пролитую, за ночи бессонные…
– Не трави душу, слышь, сотник, – тряхнул седым чубом полковник. – Без тебя тошно.
– Я т-т-т-только в той стычке пятерых бойцов п-по-отерял, надежных, проверенных товарищей. Думал, не зря. Д-думал, службу королевству сослужу, измену преступную открою. Ан нет… Не ну-ну-нужна, выходит, наша служба. Зазря порубежники скачут, задницы об седла м-м-мозолят, руки-ноги м-морозят…
– Войцек, перестань!
– К-королевству нашему ва-ажнее, чтоб выговские шляхтичи слова худого про князя Януша и князя Чеслава не сказали. Чтоб была в королевстве тишь, гладь да Господня благодать. Вро-вроде как благодать. Снаружи. Как орешек лесной. Гладкий, ровный, скорлупка блестит, ну-у чистая яшма, а раскусил – трухи полон рот. Вот я уже вашей трухи, панове, наелся. Бла-агодарствую.
– Да прекрати же ты, пан сотник! – взревел полковник, аж витражи задрожали, едва не вывалились. – Ноет, будто шляхтянка, которой муж платья нового к Великодню не справил!
– Ну, прости, пан полковник. Не сдержался. Прости великодушно! – Войцек Шпара шутливо поклонился, дернул себя за ус, крякнул от боли. – Кого ж теперь на мое место?
– А вот, пан Либоруш Пячкур… – Полковник полуразвернулся к изящному молчаливому шляхтичу.
Тот склонил голову. В отличие от Войцекова, его поклон вышел сдержанным и церемонным. Любой придворный обзавидуется. Проговорил негромко:
– Я сожалею, пан Войцек. Не мое решение. Не мне менять.
Шпара окинул его внимательным оценивающим взглядом. Не годится абы кому, неизвестно в какие руки сотню отдавать. Попадется человек мягкий и бесхарактерный – распустит буйных, охочих до драк и воинской потехи порубежников. Попадется суровый и жесткий – сгнобит бойцов, с которыми ты уже сроднился не хуже, чем с братьями единокровными. Да что там с братьями! Пролитая вместе кровь да хлеб, разделенный на привале, они почище родных уз людей сближают.
– Что-то ты, пан Либоруш, на истинного воина не похож. Щупловат. Куда тебе кончаром махать.
На бледном лице Пячкура не отразилось ни возмущения, ни согласия. Да и вообще он никаких чувств не выказывал. Словно и не человек вовсе, а кукла фарфоровая. Только сказал тихонько:
– Я понимаю твою обиду, пан Войцек. На твоем месте я бы с ума сходил. Пожалуй, уже подоконники грызть начал бы. А воин я или не воин – на южных рубежах поспрошать надо. Можно и наших – они не хотели меня отпускать, едва бунт не затеяли. А можно и кочевников, гаутов и аранков. Только мало кто из них, с моим десятком повстречавшись, обратно за Стрыпу ушел.
– Говоришь т-ты гла-адко.
Пан Либоруш блеснул глазами из-под густых бровей, но сдержался. Не ответил. Видно, наслышан был, скольких шляхтичей Войцек на поединки вызвал за насмешки над своей речью. На словах-то он запинался и давился, а вот с саблей не в пример вольнее обращался. Скажем прямо, пела сабелька в руках порубежника соловьем и мелькала легким мотыльком.
– Тихо, Войцек, не лезь на рожон, – с нажимом проговорил полковник. – Назначение нового сотника не моих рук дело. Гетманский приказ. Ты ж меня знаешь, я тебя словно сына родного…
– То-то я и вижу, – угрюмо, но уже без прежнего азарта бросил Меченый. Вздохнул, перекатился с пятки на носок. – В-выходит, это теперь твой дом, пан Либоруш. Владей.
– Можешь жить тут, сколько душа пожелает, – твердо проговорил новый сотник. – Я – человек холостой, бездетный. Сюда даже без денщика прибыл, авось среди местных найду.
– Так и у меня семья не велика… – Войцек начал успокаиваться. Он слыл горячим, но отходчивым. – Побудьте тут, панове, я распоряжусь моим собираться. У Радовита переживу – дом через площадь. Да ты видал его, пан Либоруш. Красная черепица и ставни петухами расписаны.
Пячкур открыл рот, чтобы возразить, но полковник незаметно дернул его за рукав – не лезь, мол, со своей добротой, только пуще обидишь.
– Я быстро, – тряхнул чубом Войцек. – А после пойдем, сотню покажу. Представлю.
Широко шагая, он вышел из горницы и плотно притворил за собой дверь.
Пан Симон сокрушенно покачал головой:
– Видишь, какой он, пан Либоруш.
– Вижу, – отозвался шляхтич. – Чтоб его в друзьях иметь, я пять лет жизни не пожалею. Жаль, что он ко мне не очень…
– Ладно, ничего, даст Господь, возведем пана Януша на престол, к себе заберу, в Берестянку. Хорунжим или наместником, на выбор. Добрый воин. Да ты садись, пан Либоруш, в ногах правды нет.
Полковник, подавая пример, грузно опустился на лавку.
Новый сотник помедлил. Шагнул к стене с оружием, легонько дотронулся ногтем до ножен старой сабли.
– Хороша! Чудо как хороша! Сейчас таких не делают.
– Это ему от отца досталась, – пояснил пан Симон. – А тому – от деда. Лет сто сабельке, не меньше.
Либоруш развернулся на пятках, сбив вышитый "елочками" половик.
– А что он про семью говорил? С женой, поди, живет, детишки… Годков-то пану Войцеку немало.
– Тридцати нет еще. Не от годов, а от горя он поседел, – покачал головой полковник, потянулся, достал платок, снова полез вытирать взмокшую шею. – Нет у него жены. Была, да померла шесть лет назад. От родов померла. Дочка у пана Войцека осталась. Боженка. Ангел Господень, а не дитя. – И, предвосхищая дальнейшие расспросы, прибавил: – А кроме, никого у Войцека больше нет. Про резню у Ракитного слыхал, пан Либоруш?
– Да так… Краем уха. Давно это было.