Абросимов направился в прихожую открывать дверь, а Сокольников бережно, словно драгоценную и хрупкую вещь, донес клеенчатую тетрадь до книжного шкафа, положил ее поверх томов с золотым тиснением, плотно прикрыл створку и остался стоять, будто в карауле; и простоял, не отлучаясь и не сходя с места, до тех пор, пока не ушел доктор.
"Странный вечер, - думал Гиацинтов, наблюдая за происходящим, - ничего не понимаю! Дурной спектакль, да и только! Интересно - что там такого любопытного в этой тетради?"
Едва лишь за доктором закрылась дверь, как Москвин-Волгин снова потребовал:
- Читайте, Виктор Арсентьевич! Сил нет ждать!
- Ну что же, с Богом! Присаживайтесь, господа, удобней.
Сам Сокольников, достав тетрадь из шкафа и развернув ее, остался стоять.
Голос его, когда он начал читать, звучал четко, ясно, хотя и негромко:
- Я прекрасно осознаю, что во всей этой истории много странностей, путаницы, а порою кажется, что и несуразицы и даже глупости, тем не менее я посчитал своим долгом подробно и по порядку ее изложить, чтобы попытаться, прежде всего, самому разобраться во всех хитросплетениях, свидетелем коих мне довелось быть.
Итак, ровно четыре года назад, до моего перевода по службе в Москву, когда я занимал должность окружного исправника, у меня имелось знакомство с доктором из скорбного дома Василием Васильевичем Перетягиным. Знакомство наше было связано, прежде всего, с моими служебными обязанностями, так как скорбный дом находился на вверенной мне территории, и я должен был наблюдать за необходимым порядком. Знакомство наше, повторюсь еще раз, было сугубо служебным, и поэтому я немало был удивлен, когда Василий Васильевич без всякой договоренности и без предупреждения появился у меня на квартире, несмотря на довольно поздний час. Я сразу обратил внимание, что он необычайно взволнован, хотя знал его всегда как человека очень уравновешенного. Он сразу же сообщил, что вынужден был появиться у меня на квартире по обстоятельствам чрезвычайным. И далее рассказал, что три месяца назад доставили к ним в скорбный дом душевнобольного, которого подобрали на дороге крестьяне, возвращавшиеся с мельницы. Пожалели убогого, вот и доставили. Имени своего и кто он таков, откуда родом и какого звания, душевнобольной назвать не мог, поэтому, по установившейся традиции, ему дали имя святого, память которого отмечали в тот день, когда беднягу подобрали на дороге, - Феодосий. Случай у него оказался очень тяжелый, лечению не поддающийся, медицинский диагноз я сейчас запамятовал, помню только, что лечили его, добиваясь следующего результата: чтобы тихое состояние, в котором он пребывал, не переросло в состояние буйное. Оно и не перерастало. Вел себя Феодосий послушно, никаких хлопот не причинял, а любимым занятием у него было стояние у зарешеченного окна. Мог стоять, не шелохнувшись, несколько часов кряду и так смотрел, словно ожидал, что кто-то появится. Но никто, конечно, не появлялся.
Время шло. Минул год. И ровно через год Феодосий заговорил. Он, конечно, и раньше разговаривал, но обходился очень ограниченным набором слов, да и те произносил лишь тогда, когда его о чем-либо спрашивали. А тут - настоящий фонтан красноречия, слушая который Василий Васильевич сразу же сделал вывод, что перед ним человек образованный и явно не из низов простонародья. Речь его была наполнена смыслом, логически выстроена и носила этакий философический характер. Василий Васильевич решил, что дело идет на поправку, и даже стал внимательнее наблюдать за ним, надеясь, что к Феодосию вернется память. Но произошло совсем иное. Феодосий прекратил произносить пространные речи и стал требовать у доктора Перетягина, чтобы тот отвез его в Санкт-Петербург и представил Государю Императору. Вот так - не больше и не меньше. Доказывал, что имеет сведения, которые может сообщить только Его Императорскому Величеству и никому более. Требования эти становились все более агрессивными, и Василий Васильевич уже собирался переводить Феодосия в отделение для буйных, но во время очередного обхода тот попросил доктора, чтобы он выслушал его наедине. Василий Васильевич, приказав санитару, на всякий случай, побыть за дверью, выслушал Феодосия и сделал вывод, что первоначальный диагноз поставлен абсолютно верно: случай тяжелый и лечению не подлежит. Феодосий рассказывал доктору о том, что скоро начнется война на земле и на море, что скоро прольется много русской крови и большие корабли будут тонуть в волнах, как скорлупки… Вдруг прервал свою речь и, напрягшись так, что на лбу выступил пот, сообщил, что в январе Государь опубликует Манифест о войне с Японией. И замолчал. Василий Васильевич приказал санитару внимательнее наблюдать за больным, а услышанному значения не придал: ему в стенах скорбного дома и не такое доводилось слышать от пророков и пророчиц, которые попадали к нему в изобильном количестве. Разговор этот происходил весной, в мае. Феодосий после этого разговора снова замолчал, никаких просьб не высказывал, но в январе, когда объявили Манифест о войне с Японией, сказал доктору, что ровно через год начнется большая смута и в русских городах русские люди будут стрелять в русских людей прямо на улицах.
В этот раз, в подробностях вспомнив первый разговор, Василий Васильевич Перетягин не отмахнулся от услышанного, а поспешил ко мне, как к представителю власти, чтобы изложить суть данного дела.
Я оказался в затруднительном положении, потому как не знал, что мне следует предпринять. В конце концов пообещал Василию Васильевичу, что изложу полученные сведения в рапорте по начальству, а начальство решит - как следует поступить в данном случае. Рапорт я написал, передал по инстанции и получил в виде резолюции крепкого нагоняя - занимайтесь служебными делами, а не мистикой и спиритизмом с сумасшедшими. Что я и выполнил с присущей мне ответственностью, сообщив Василию Васильевичу, чтобы он о данном деле не распространялся.
Затем наступили известные события, и меня перевели по службе в Москву. Честно сказать, я позабыл и о Перетягине, и о Феодосии, и о скорбном доме, находившемся ранее на вверенной мне территории, - не до того было. Вспомнить пришлось, когда на квартиру ко мне, как и в первый раз, без всякого предупреждения, пожаловал Перетягин. И рассказал в приватной беседе следующее: с началом японской войны в скорбный дом стали поступать душевнобольные, пострадавшие на театре военных действий. Один из них очень близко сошелся с Феодосием, и тот, бывало, подолгу рассказывал что-то новоприбывшему. Один из таких рассказов нечаянно подслушал санитар и доложил доктору. Феодосий снова вел речь о царском Манифесте и о том, что после издания этого Манифеста начнется смута, очень большая и кровавая.
Василий Васильевич, помня о моем наказе, распространяться об этом предсказании не стал, даже тогда, когда оно с точностью сбылось. Только обратил особое внимание на новоприбывшего, который близко сошелся с Феодосием, и, наблюдая, пришел к неожиданному для себя выводу: якобы душевнобольной таковым отнюдь не является, на самом деле это талантливый лицедей, не лишенный некоторых медицинских познаний. По документам он значился как вольноопределяющийся Забайкальского полка по фамилии Забелин. Результаты последующих бесед и обследований лишь укрепили Василия Васильевича в его выводе. И пока он раздумывал, что предпринять, случилось совершенно непредвиденное - Забелин и Феодосий исчезли из скорбного дома. Исчезли совершенно непонятным образом: замки и запоры целы, никакого шума не происходило, все служащие находились на местах, никто не отсутствовал, и главное - никаких следов не осталось, будто эта парочка вознеслась на небо. Об исчезновении душевнобольных Василий Васильевич доложил окружному исправнику, моему преемнику, но тот, узнав, что беглецы не буйные, успокоил: через неделю-другую сами найдутся на какой-нибудь церковной паперти, где будут просить милостыню. Но Василий Васильевич таким ответом не удовлетворился и направился ко мне за советом. Все-таки мучило его беспокойство: а вдруг этот Забелин не случайно оказался в скорбном доме и не случайно сошелся именно с Феодосием, который с такой удивительной точностью предсказывал грядущие события? Вдруг это дело приобретет государственное значение и его, доктора Перетягина, потребуют к ответу?
Вопросы, которые поставил передо мной Василий Васильевич, на этот раз показались мне уже совершенно серьезными, и я не мог их проигнорировать. Написал рапорт по начальству, был вызван в жандармское управление, где еще раз изложил все известные мне обстоятельства, и получил указание: хранить эти обстоятельства в строгой тайне, а в самое ближайшее время доставить доктора Перетягина в Москву под благовидным предлогом, не открывая ему истинной причины, и явиться вместе с ним по адресу, который мне сообщат позднее. Завтра я уезжаю из Москвы и все думаю над этой странной историей, она меня не отпускает, а в последнее время даже пугает своей неизвестностью - чем закончится? Я все-таки предполагаю…
Прочитав последние слова, Сокольников быстро пролистал чистые страницы и с сожалением закрыл тетрадь; бережно положил ее на столик и вздохнул:
- А вот что именно предполагал господин Обрезов, он дописать не успел.
- Даты там нет? - спросил Москвин-Волгин.
- Увы, - развел руками Сокольников, - но теперь мы можем хотя бы частично восстановить цепочку событий. Итак, начинаем с самого начала. Обрезов привозит доктора Перетягина в Москву, устраивает его на ночлег в своей квартире, а утром они выходят из дома. И за этот отрезок времени что-то происходит, что-то настораживает Обрезова, и он перед тем, как уйти, передает эту тетрадку своей жене и просит, чтобы она ее надежно спрятала. Почему он решил ее спрятать? Увы… Непонятно… Идем дальше. Обрезов и Перетягин берут извозчика, садятся в пролетку, и в это время выбегают два господина, открывают огонь из револьверов и исчезают. Перетягин и Обрезов убиты, извозчик ранен и через сутки помирает в больнице. В тот же день, в день убийства, жандармы устраивают обыск на квартире Обрезова и забирают все его бумаги, за исключением вот этой самой тетради, которая была надежно спрятана супругой. Зачем понадобился обыск, что они хотели найти, эту самую тетрадь? Ответа пока нет. Да, забыл весьма существенное дополнение: незадолго до последних событий Обрезов пишет письмо Москвину-Волгину и приглашает того в гости. Кстати, Алексей Харитонович, как давно вы с ним были знакомы?
- Пять лет, я писал об одном любопытном деле, которое он раскрыл, будучи еще исправником. После этого изредка обменивались любезными открытками к праздникам, и вдруг письмо - приезжайте, у меня есть для вас очень любопытные факты… Я и поехал.
- Минуточку, Алексей Харитонович, - перебил его Сокольников, - теперь давайте восстановим сегодняшний день с самого начала.
- Попробуем. Прямо с вокзала я направился на квартиру Обрезова. Дома никого не оказалось, на звонок никто не отвечал. Об убийстве Обрезова я ничего не знал и поэтому спокойно отправился по своим делам. Вернулся уже вечером и, когда подходил к дому, услышал, что меня окликнули. Там беседка перед домом, в беседке сидела дама, это оказалась жена Обрезова, она меня запомнила по прошлым встречам с ее супругом, поэтому и окликнула. И еще я думаю, что ей известно было о письме, которое направил мне Обрезов. Иначе трудно понять ее действия: сунула мне тетрадку и сказала, чтобы я немедленно уходил. Показала на окна, в которых горел свет, и сообщила, что в доме снова идет обыск, и еще сообщила, чтобы я был осторожней. Обыск, как я понял, шел в отсутствие хозяйки. Больше я расспросить ни о чем не успел, потому что увидел трех человек, которые вышли из дома и направились к нам. Вид их ничего хорошего не предвещал, и я бросился убегать. Пожалуй, они бы догнали, если бы не спасители, которые меня выручили и сюда доставили. Кто они, я даже понятия не имею.
- Это мои доверенные люди, Алексей Харитонович, надежные и смелые, как вы смогли убедиться. - Сокольников нахмурился, посмотрел на тетрадку и добавил: - Жаль только, что направил я их слишком поздно, не сразу сообразил после того, как вы мне, Алексей Харитонович, телефонировали. Видно, внутреннее чутье подсказало, хотя и не сразу… Да, опаздываем мы, вечно опаздываем!
- Не казнитесь, Виктор Арсентьевич, - стал успокаивать его Москвин-Волгин, - хорошо, что так закончилось, можно сказать, благополучно.
- Благополучного мы ничего не имеем, Алексей Харитонович, - вздохнул Сокольников, - вы представляете, что может случиться, если попадет этот убогий в руки врагов престола, какие он может предсказания еще изречь и как эти предсказания могут быть использованы! Я нюхом чую, что стоит за всем этим огромная провокация. А мы ни причин, ни смысла, ни конечной ее цели не знаем, и тетрадка эта нам ничего, по сути, не объясняет.
Во время этого разговора Гиацинтов молчал, лишь слушал и уже ничему не удивлялся, ясно теперь понимая, что приглашен он был Абросимовым в Москву не только для того, чтобы увидеться со своим командиром, но и для совсем иного - для исполнения важного дела. Теперь оставалось лишь узнать - в чем оно заключается?
Он не ошибся и догадался верно.
Сокольников, будто прочитав его мысли, резко сменил тему разговора:
- Владимир Игнатьевич, вы человек бывалый и, надеюсь, прекрасно понимаете, что столь большое количество сведений, которые вы сегодня узнали, для посторонних ушей не предназначено. Так уж вышло, что события опередили. Но я думаю, что это к лучшему. Нет необходимости тратить время на лишние объяснения. Нам нужны единомышленники и соратники, готовые идти до конца. Абросимов и Москвин-Волгин за вас ручаются. Нам не нужно ваше заявление, нам нужно ваше согласие. Да или нет?
Гиацинтов не раздумывал - он уже все для себя решил. И ответил коротко:
- Да.
А затем, помолчав, добавил:
- Но мне тоже нужна ваша помощь.
И достал из кармана почтовую карточку, которую получил сегодня из рук Пелагеи Трифоновны.
6
Отправились два мужика на охоту. Идут по лесу, перекликаются. Вдруг один другому кричит: "Медведя поймал!" - "Веди его сюда!" - "Не идет он!" - "Тогда сам иди!" - "Да он не пущает!"
Посмеивался Матвей Петрович и бороду разглаживал, когда рассказывал эту немудреную байку своему малому внуку; пожалуй, и думать не думал, что Гриня вспомнит ее спустя годы и от себя, крепко ругнувшись, добавит: "Послали за шерстью, как бы стриженым не вернуться…"
Странное и необычное дело, которое поручил ему дед, Гриня собирался провернуть легко и быстро. А чего, спрашивается, мудреного? По газетке, которую ему еще в Покровке дед дал, он номера Сигизмундова в городе разыскал, к нужным людям на работу устроился и все, что нужно было, узнал: люди эти торговые, именуют себя непонятным словом - коммивояжеры - и занимаются тем, что ездят с небольшим деревянным сундуком по окрестным селам, которые неподалеку от города находятся, и предлагают на продажу местным лавочникам тюки разной материи, которые завернутыми лежат в санях. Торговля у них, как понял Гриня, идет неважно, но сильно они не горюют и, вернувшись из одной поездки, сразу же начинают собираться в другую сторону. Разворачивают карту и смотрят - до какого большого села еще не доехали?
Одного из торговцев, высокого и худого, звали Ильей Самойловичем, по фамилии Целиковский, второго, поменьше ростом и с русой бородкой, - Леонидом Павловичем, по фамилии Кулинич, а бабу странно и чудно - Кармен. Будто не имя, а кличка у лошади. Баба по селам не ездила, все время проводила в номерах, и чем она там занималась, Грине было неведомо.
Еще один возчик был нанят из городских - пожилой и угрюмый мужик Шапкин. Вот в паре с этим Шапкиным и раскатывал Гриня по окрестностям Никольска уже вторую неделю. Выезжали обычно поздно, когда уже рассвело, возвращались в потемках и, высадив своих пассажиров, они обычно разъезжались: Гриня - в мастерские к Скорнякову, а Шапкин - к себе домой. Жил он на окраине, на берегу Оби, где стоял небольшой рубленый домик с низкой, будто приплюснутой, тесовой крышей.
В гости к себе Шапкин не приглашал да и разговаривал с Гриней, не проявляя к нему никакого любопытства, словно по обязанности: буркнет два-три слова и громко высморкается, совсем не слушая, что ему скажут в ответ. Гриня с разговорами тоже к нему не вязался, и трудились они, каждый в своей упряжке, вроде бы и вместе, но по сути - порознь. Вот по этой самой причине и удивился Гриня до крайности, когда Шапкин неожиданно предложил:
- Давай-ка, парень, седни ко мне заедем, посидим маленько.
Они только что вернулись из очередной поездки. Гриня уже сидел в санях, собираясь ехать в мастерские, когда последовало приглашение. Оглянулся - может, ослышался? Шапкин тем временем, не дожидаясь согласия, высморкался, тронул вожжами свою лошадку и махнул рукой, подавая знак - не отставай, езжай за мной.
Гриня поехал.
Жил Шапкин, оказывается, бобылем. Едва ли не половину тесного домика занимала большущая русская печь, а на остальном пространстве располагались широкая деревянная лавка, низкий топчан и крепкий, основательный стол, сколоченный из толстых плах. Там и сям разбросаны были без всякого порядка скудная одежонка, конская упряжь и стояли в разных местах разномастные деревянные кадки. Шапкин подвинул лавку поближе к столу, усадил на нее Гриню, не предложив даже раздеться, и принялся растоплять печку. Когда в просторном, черном от сажи зеве упруго загудел огонь, Шапкин довольно крякнул и принялся выставлять на стол квашеную капусту и соленые огурцы, которые доставал из кадок. И капуста, и огурцы припахивали гнильцой, но хозяин к этому запаху не принюхивался. Выудил из-под топчана бутылку водки и пристукнул стеклянным донышком о столешницу:
- Вот теперь, парень, выпьем для разгону и побеседуем.
Сказав это, он даже не высморкался по своему обыкновению, а быстро и ловко раскупорил бутылку и щедро набулькал в глиняные, давно не мытые кружки.
- А я не пью, - известил Гриня.
Шапкин удивленно приподнял бровь:
- Хвораешь?
- Дед не разрешает, а я деда уважаю.
Покивал головой Шапкин, словно соглашаясь с услышанным, постоял над столом в раздумье, а затем махом осушил обе кружки и еще постоял, раскрыв от удовольствия рот и глядя в потолок.
Наконец опустился на лавку, закусил огурцом и сообщил:
- А я вот, грешный, люблю выпить. Правда, изъян один у меня имеется, как выпью, так поговорить мне требуется, говорю и говорю, будто добираю, что промолчал, когда трезвый. Да ты не пугайся, парень, я тебя своими разговорами мучить не буду, я тебя по другой причине позвал. Сиди и слушай меня во все уши, пока я не захмелел и в ясном уме нахожусь. Перво-наперво слушай мой совет: хватай задницу в руки и дуй к себе, откуда приехал, да так старайся, чтоб следом снежок завихяривался.
- Это к чему же такая спешка? - удивился Гриня.
- А потому, парень, что влезли мы с тобой в нехорошее дело, как в выгребную яму влезли, по самые уши. К темным людям на работу нанялись.