Итак, зима в городе и лето в деревне из года в год сменяли друг друга. Игрушки постепенно заменялись более серьёзными увлечениями. Появилась страсть к охоте и спорту. Коньки, лыжи и, наконец, штанга постепенно вошли в обиход моих постоянных увлечений. С малолетства я любил силу и мужество. Как-то, возвращаясь с учёбы, я заметил в газетном киоске журнал "Русский спорт". На обложке был изображён богатырь, только что установивший рекорд в поднимании тяжестей. Я загорелся страстью, прочитав в журнале об этом увлекательном соревновании. В 13 лет, выпросив у матери денег на день рождения, я, не сказав никому ни слова, купил себе штангу в Москве, в магазине "Мюр и Мюрелиз". После этого сам отправил её на Лосиноостровскую, получил по квитанции и привёз на санках домой. Она весила 4 пуда (64 кг.). С тех пор тяжёлая атлетика стала одним из моих излюбленных видов спорта.
Каждое зимнее воскресенье я отправлялся на лыжах в живописные окрестности Лосиноостровской - Свиблово и Медведково. К обеду я возвращался и остаток дня проводил в развлечениях вместе с отцом и матерью. К сожалению, меня поздно начали учить играть на скрипке, хотя зимой я занимался этим делом успешно. Но летом другие дела мешали регулярности занятий, а предоставленный сам себе в те годы я не давал себе ясного отчёта и не понимал значения всего, что необходимо в будущей жизни. Скрипку я забросил. Чаще всего в свободное время я рисовал. Надо сказать, что занятия искусствами протекали хаотично, от случая к случаю, в остатки свободного времени от школьных занятий. Кроме того, много времени тратилось на дорогу, так как учился я в Москве, а жили мы в 10 километрах от Москвы.
Лет четырнадцати я увлёкся авиамоделизмом. Эта страсть возникла у меня под влиянием рассказов о полётах аэропланов на Ходынском поле, которые я слышал от нашего соседа-инженера. Он часто посещал Ходынку и наблюдал полёты того времени. Тогда я ещё ни разу не видел аэропланов. Видел только один раз на спичечной этикетке. Однако рассказы произвели на меня большое впечатление и я начал мастерить сначала простые модели планеров размером в полметра. Материалом мне послужила штора (типа жалюзи) на окне в столовой, служившая защитой от солнца. Она была сделана из тонких деревянных сухих реечек. Сначала я вытаскивал реечки снизу, чтобы не так было заметно. Эти реечки я обклеивал бумагой: получались великолепные крылья, очень лёгкие. Фюзеляжем была простая сухая выструганная палочка. Вначале мой планер сразу взмывал вверх после толчка, но вскоре я догадался, в чём дело: нужно было сделать тяжелее нос - переднюю часть планера. Я сдвинул крылья по палочке-фюзеляжу несколько назад и планер начал великолепно летать. Для запуска я становился высоко, обычно на крышу, предварительно отрегулировав правильность и плавность полёта с небольшой высоты. Однако опыты пришлось на некоторое время прекратить, так как в один солнечный день, опуская штору, мать заметила в ней щели и пожаловалась на меня отцу. Он, однако, отреагировал, к моему удивлению, положительно в мою сторону, так как продемонстрированный планер и его полёт произвели на него такое же впечатление, как и на меня. В каждом мужчине в той или иной степени сохраняется навсегда мальчишество! Таков был мой отец, таков, видимо, и я… Отец похвалил меня за смекалку:
– Молодец! - сказал он, - только зря ты не спросил разрешения на штору у матери, она бы тебе всю отдала.
Мне стало стыдно. Я пошёл к матери:
– Мама, можно мне ещё взять реечек из шторы?
– Да возьми уж всю, она всё равно испорчена, - ответила мать.
Обрадованный, я открыл целый завод планеров.
Но на этом я не остановился. Как-то, проходя мимо магазина игрушек, я увидел в окне игрушечный аэроплан с винтом (пропеллером). От винта до хвоста тянулась резинка. Поражённый увиденным, я долго рассматривал и разгадывал идею конструкции и чуть не опоздал на поезд, чтобы ехать домой. Голова моя была полна размышлений о возможности самому сделать подобную игрушку. Кроме лошадок, я все свои игрушки делал себе сам: отец давно перестал их делать для меня. Приехав домой, я выучил уроки и в остаток вечера перочинным ножом сделал летающий пропеллер. В середину пропеллера была воткнута тоненькая, выструганная ножом, палочка. Летающая игрушка была готова. Затаив дыхание, я сжал палочку пропеллера между ладонями, скользнул одной ладошкой по другой и… моя игрушка подлетела до потолка. Окрылённый успехом, я приступил к обдумыванию конструкции самолёта с резиновым двигателем. В качестве фюзеляжа была избрана бамбуковая палочка длиной примерно 75 сантиметров, для чего пришлось пожертвовать одной из удочек. Пришлось выточить на отцовском слесарном станке два медных шарика и просверлить в них дырочки. Эти шарики должны были служить средством для уменьшения трения пропеллера о каркас самолёта. Винт (пропеллер) был надет на проволоку, которая проходила через шарики, шайбочку из железа, а далее - через маленькую бобышку, прикреплённую к концу бамбуковой палочки. Конец проволоки загибался крючком. На этот крючок и на неподвижный крючок, прикреплённый на хвосте самолёта, наматывалась резинка. За неделю самолёт был готов и, с замирающим сердцем, я стал крутить винт самолёта для натяжки (скручивания) резинки. Самолёт в это время стоял на конце большого стола, находившегося на террасе дома.
Наконец наступил один из многих моментов моей жизни, когда сердце начинает биться гораздо чаще и сильнее! Одной рукой я держал винт, который хотел с силой раскрутиться, а другой придерживал самолёт, приготовленный к старту. И вот желанный миг настал: я отпустил руку, державшую винт, и самолёт, вырвавшись из-под другой руки, вспорхнул со стола и перелетел в сад через перила террасы. Взрыв восторга от творческой победы выразился в криках: "Ура! Ура!". Сбежались соседние мальчишки, а затем начали появляться и любопытные взрослые. Я испытывал и радость, и гордость, и скромную стыдливость. Это было весной перед отъездом в деревню.
Увы, это было последнее лето, полное чудесных воспоминаний о днях, проведённых в деревенских краях. Помню, как сейчас: я возвращался в Терёбино через поле, засеянное, с одной стороны, душистым клевером, а с другой - нивой, волнистой от ветра. Навстречу ехал мой дядя. Он остановил лошадь и сообщил мне какую-то, показавшуюся мне сначала несуразной, новость: "Объявлена война!". Именно этот дядя Коля и мой двоюродный брат Миша погибли на той войне к неутешному горю моей бабушки.
Мне пришлось уехать в Лосиноостровскую, так как жизнь в деревне резко изменилась. Бабушка плакала с утра до вечера: у неё ушли на войну три сына и два внука. Уезжали люди, забирали лошадей. Кругом все ходили в слезах, хмурые. Работа не клеилась. В тревожном настроении я как-то обратился к бабушке:
– Бабушка, а для чего же нужна эта война?
– Не знаю, милой мой, так правители хотят.
– Так пускай бы правители и воевали сами. А зачем же нужно убивать столько народу?
– Ох, родной мой, на волков того не готовят, что на людей.
Так мы и остались оба в тяжёлом неведении.
Огорчённый и встревоженный, я вернулся к себе в Лосинку раньше срока. Отец был назначен главным врачом 394-го полевого подвижного госпиталя и уехал на фронт. Сестра и я остались с матерью. Мне было тогда 15 лет. Жизнь в Москве в начале войны продолжалась без особых изменений. Мы с сестрой продолжали учиться. Настроение подавленности и тревоги сменилось обычными повседневными заботами, учёбой и развлечениями.
Война затягивалась. Через год отец в очередном письме пригласил нас приехать его навестить. На фронте под Белостоком было затишье. Госпиталь квартировал в местечке Кнышин. Природа была живописна, но необычна. Дороги, посаженые сады, архитектура домов - всё было иначе, чем у нас. Кругом - на вокзалах и дорогах - куда-то ехали, шли и торопились военные люди. Для меня эта поездка ознаменовалась двумя необыкновенными впечатлениями.
Во-первых, после какого-то жаркого боя (ещё до нашего приезда) к отцу в госпиталь забежал слегка раненый в грудь рыжий молодой донской конь. Отец приказал зачислить его в списки госпитальных верховых лошадей, пока не найдётся его хозяин. К нашему приезду конь выздоровел и уже ходил под седлом. Так как лошадям нельзя долго стоять без работы, а работы было мало, то отец решил удовлетворить мои умоляющие просьбы, и я носился на донце с солдатами на периодических проездках.
Во-вторых, отец однажды должен был поехать по делам в авиационную часть. Дело было к вечеру. Подъезжая к палаткам, где хранились самолёты "Фарман-XVI", мы увидели, как из палатки был выкачен один аэроплан. Военный лётчик-офицер, надев каску, забрался в кабину. Последовали какие-то непонятные для меня команды и вдруг заработал мотор. Через несколько минут самолёт разбежался по полю и плавно отделился от земли. Такую картину я видел впервые. Самолёт полетел прямо к фронту, набирая высоту, как нам сказали - на разведку. Я не отрывал от него глаз: он был виден довольно долго на оранжевом фоне неба угасавшей вечерней зари. Вдруг на этом оранжевом фоне появились чёрные точки и через некоторое время послышались отдалённые, еле слышные, орудийные выстрелы. Чёрные точки постепенно расплывались, а новые постепенно провожали самолёт, который не был виден и только по расположению и перемещению точек можно было догадываться о пути его полёта. Наконец точки перестали появляться. На лицах окружающих нас людей можно было заметить тревожное выражение. Все продолжали с надеждой всматриваться в сторону ожидаемого появления самолёта. Внезапно крик радости огласил тишину:
– Летит! Летит!
– Где? Где?
– Да вон, вон, правее колокольни, чуть выше.
– Точно. Ура!
Радость, оживление, суета. Всё пришло в движение. Только один человек стоял спокойно, с серьёзным выражением лица, как будто ничего не происходило. Его волнение, пожалуй, выдавала только некоторая озабоченность. Он ни с кем не разговаривал. Когда самолёт подлетел к аэродрому, он приказал врачу авиачасти первым подойти к самолёту и узнать о состоянии здоровья лётчика. Это был командир - "старый волк". Он, видимо, научился переживать не только за себя, но и за всех, именно так: стойко, мужественно, без внешних видимых проявлений. Стоит ли говорить о том, какое впечатление произвело на меня это впервые виденное событие!…
Странно, но мне не приходило в голову - страшно всё это или нет. Этот вопрос был как-то заслонён совершенно другими чувствами. Мне почему-то казалось, что чем страшнее и чем труднее - тем интереснее, и тем сильнее меня привлекало и тянуло на борьбу, на преодоление, завоевание каких-то неизведанных, новых жизненных задач. Всё это было совершенно явно, но в какой-то подсознательной неясной форме душевного состояния. Это, видимо, и есть то творческое начало, свойственное только человеку.
Наше пребывание в гостях у отца было недолгим. Вскоре мы вернулись к себе на Лосинку, и снова потекла обычная жизнь, учёба и увлечения возраста. Спорт и искусство увлекали меня, и чем дальше - тем больше. Подходило время окончания училища. В детстве, ещё в училище, как ясно казалось мне, что я буду или художником, или инженером, или ещё кем-нибудь. Но когда пришло время выбирать профессию, то оказалось, что это совсем не просто. Мать и слышать не хотела никаких доводов о том, кем я буду. "Теперь век техники, - говорила она, - и нужно готовиться в инженеры". Я чувствовал какое-то внутреннее насилие над собой при мысли о техническом образовании. Отец тогда был на фронте, но я знал, что он разделяет мнение матери о выборе профессии для меня. Ему самому внушили родители: в жизни не пропадут доктор, поп и математик. По этому пути и шли раньше все Громовы. Делать было нечего и, по окончании реального училища я начал летом готовиться к конкурсным экзаменам в Императорское Высшее Техническое Училище (ИВТУ) (ныне - Московское высшее техническое училище.). Половина лета прошла в учёбе с большим трудом. Каждый день я ездил из Лосинки в Москву и обратно. Летнее солнце и природа звали меня к себе, и… непреодолимое желание взяло верх. Моё терпение лопнуло. Я подал заявление о приёме меня в Высшее Коммерческое Училище, куда не нужно было держать экзаменов. Вскоре я был принят и начал заниматься туризмом на велосипеде. Мать смирилась, а я, как это и присуще юности, смотрел на своё будущее беспечно - оно мне было неясно и ничем меня не привлекало. Теперь-то я понимаю, что это было следствием душевной неудовлетворённости и отсутствием ясной цели, а значит - отсутствием основного жизненного интереса.
Неожиданно для меня за 10 дней до конкурсных экзаменов в ИВТУ ко мне зашёл мой товарищ по реальному училищу Ольшанский и попросил книгу по алгебре. Услышав от меня, что я не готовлюсь к экзамену, он вытаращил на меня глаза и произнёс:
– Как? Ты что, с ума сошёл?
Я тоже после такой фразы пришёл в смятение. Мы тут же расстались, и я засел за книги, отрываясь от них только на еду и сон. За девять дней в памяти всё было восстановлено и, вдохновлённый обещанием матери подарить мне в случае удачи мотоцикл, я пошёл на экзамены. И был принят. Особого впечатления на меня это событие не произвело. Да и мотоцикл не был подарен, правда, я о нём тут же и забыл.
Учёба началась вновь. Энергии у меня тогда было невероятно много. Я успевал не только слушать лекции, но и с жадностью посещать выставки живописи, скульптуры, бывать в театрах, кино и три раза в неделю наведываться в спортивное общество "Санитас" на арене Морро, знаменитую своими силачами и любителями тяжёлой атлетики - Бухаровым и Спарре, имена которых до сего времени живут как исторические. Потренировавшись несколько месяцев, в 17-летнем возрасте я установил на соревнованиях московский рекорд в полутяжёлом весе - 201 с половиной фунтов (80 кг) в жиме двумя руками.
На несколько дней с фронта приезжал отец, и я слышал, как они с матерью, посоветовавшись, решили устраивать меня куда-то на военную службу, так как меня должны были по закону скоро призвать в армию. Я был озадачен. Учёба в Училище мне не нравилась. Как-то, проходя по Мясницкой улице, я заметил небольшую вывеску "Художественная студия". Я был крайне застенчив и скромен, однако решился записаться в эту студию и учиться рисовать. Поднявшись на самый верхний этаж, я тихонько открыл дверь, вошёл в большую светлую комнату и… остолбенел. Посреди комнаты сидела в странной, но, как мне казалось, насколько это было возможно, всё же приличной, позе совершенно голая молодая женщина. Вокруг неё сидели совершенно разных возрастов и профессий люди, вооружённые мольбертами и папками, увлечённые работой и, к моему счастью, совершенно не обращавшие на меня никакого внимания. Мне было 17 лет, я никогда не видел голых женщин и поэтому долго стоял совершенно растерянный и раскрасневшийся, пока ко мне не подошёл сам хозяин студии Машков (Машков Илья Иванович (1881-1944) - известный в те годы пейзажист и портретист.), с каштановой бородой и карими глазами в белом халате. Он провёл меня в маленький смежный кабинет, расспросил меня о моих намерениях и предложил завтра же начать работу. Я с громадным увлечением начал работать в студии и чертежи в техучилище стали для меня меркнуть. Машков был очень доволен моими успехами:
– У Вас очень верный и очень точный глаз. Вам обязательно нужно серьёзно заняться своим художественным образованием.
Однако занятиям в студии суждено было длиться всего три месяца. Подошёл срок набора в действующую армию. Нужно было решать - в какой род войск идти. Эта проблема не раз обсуждалась дома на семейном совете.
– Буду гусаром, - говорил я.
– Во-первых, это несовременно, - возражал отец, только что вернувшийся с фронта. - А во-вторых, надо иметь свою лошадь, а это стоит больших денег…
Так моим увлечениям настал конец, кроме, впрочем, одного. По соседству с нашим домом жила интересная девушка: пепельная блондинка, очень развитая, интересная, только что окончившая гимназию. Она постоянно встречалась в поезде мне и моему приятелю, с которым мы вместе ездили в техучилище. Не помню - каким образом, но мы с ней познакомились и постоянно ездили вместе. Затем начали ходить вместе в кино, бывать у неё дома. В один прекрасный день мы с приятелем проводили её до дома, присели с ней возле палисадника на лавочке и стали болтать о том, о сём. Катенька (так её звали), вдруг задумавшись на минуту, с каким-то особым, непонятным для меня в то время, выражением лица, сказала:
– Давайте играть в объяснение в любви!
– Давай! - согласились мы оба.
– Кто первый?
Жребий пал на меня. Приятель должен был на некоторое время скрыться до тех пор, пока его не позовут. Когда он ушёл, я стоял перед Катей, а она сидела на лавочке.
– Вы должны стать на одно колено передо мной, - скомандовала она очень нежно и приветливо взяла меня за руку. Я опустился на колено. Она вдруг обняла мою голову одной рукой и быстро и крепко поцеловала меня в щёку. Я медленно поднялся с совершенно помутневшим рассудком и почему-то прижал обе руки к своей груди. Так же медленно я начал двигаться домой, не чувствуя под собой ног. Я чувствовал только, что случилось что-то совершенно необыкновенное с моей душой. Казалось, ангелы небесные несут меня в рай. Телесно я не существовал. Я был весь охвачен каким-то блаженством души. Мать вскоре заметила метаморфозу в моём душевном состоянии. Она устроила мне скандал, находя мой выбор неподходящим. Тем самым она восстановила меня против себя. Как скоро люди забывают, что с ними, кажется, ещё так недавно случалось то же самое! Я до сих пор не нашёл, да и не искал никаких средств спасения от таких сердечных ран. Да и стоит ли их искать? Хочешь избавиться от искушения - поддайся ему. Наш роман не заходил дальше поцелуев - мы оба были робки, невинны и судьбе было угодно вскоре разлучить нас навеки. Видимо, "разлука уносит любовь"…
Отец хотел устроить меня в войска связи и даже договорился с командиром телеграфного батальона о моём свидании с ним. Я пришёл. Меня встретил адъютант и, доложив обо мне, предложил обождать. Я присел. Во время моего ожидания я опять почувствовал какое-то насилие над собой. Поэтому когда адъютант куда-то вышел, я поднялся и ушёл: до того мне не по нутру были все эти хлопоты и разговоры.
На другой день пошёл в Училище, на занятия. День был солнечный, настроение у меня было отличное и беззаботное. Подходя к Училищу, я вдруг увидел на дверях маленькое объявление: "Набираются охотники на теоретические курсы авиации профессора Н.Е.Жуковского. Курсы шестимесячные. Образование требуется не ниже среднего. Возраст - от 18 до 28 лет". Стечение обстоятельств было, конечно, невероятным, но в этот момент я услышал в небе рокот мотора. Я поднял голову и увидел аэроплан, медленно летевший над Москвой. Это был "Фарман-XXX". И в одно мгновение я загорелся: буду авиатором! Тут же, с замиранием сердца, я побежал к заведующему курсами.
– Мне бы хотелось поступить на курсы лётчиков-"охотников", - выпалил я.
Только одно обстоятельство смущало меня: в объявлении говорилось, что желающие принимаются с 18 лет, а мне до этого "рубежа" не хватало одиннадцати дней. Но мои опасения оказались напрасными.
– Это пустяки, - успокоил ректор, взглянув на меня. - Несколько дней в таком возрасте не играют большой роли. Подавайте заявление.
Будущим курсантам пришлось пройти очень строгую медицинскую комиссию. Но мне бояться было нечего. После того, как я прошёл все специальные кабинеты, генерал - председатель комиссии объявил мне: