- Ношу! - обиделся Ухватый. - Тогда только и снял.
- Вот видишь, князь, снимает! Значит, не зря. Да я хоть целый день буду стоять - и ничего. А этот только пошептал… Да ты не бойся князя! Князь ^ам…
- Что сам? - Всеслав нахмурился.
- Да так… - Копыто поперхнулся, - Глуп я. Не слушай меня, князь.
- Я и не слушаю. А ты молчи.
Город уже скрылся. Теперь по левой стороне стояли одни курганы. Поганые. Заросшие. Туда ходить нельзя. Ты это сам им запретил. Ибо не вера это, а обман, не боги - зло. Стозевые и ненасытные. Пресвятый Боже! Вот как я верую! Зачем мне то?! И жарко мне. Распахнут полушубок. Рука - на грудь, под ворот… Крест.
Сжал его - сильней, еще сильней. Крест крепкий, впивался в руку, не ломался. Казалось, вот–вот проткнет ладонь, а ты сжимал его, сжимал. Крест - в нем сила. Кем ты ни будешь, а он сильней тебя. Жил в Кракове епископ Станислав. Он говорил: король погряз в грехе. И подбивал на бунт. А может, и не подбивал, но обличал. И объявил, что не допустит короля к причастию. И вообще не примет его в храме. А Болеслав - тот самый, Необузданный, который вел на Киев Изяслава и изгонял тебя, законного… Законного! Ибо кто ты? Внук Изяславов, старшего из сыновей Владимира, и принял ты венец его, Владимиров, по чести, всенародно, и сам митрополит тебя венчал… Да, Болеслав. Так вот, тот самый Болеслав явился–таки в храм, схватил епископа прямо во время мессы и угрожал ему мечом. А Станислав сказал: "Побойся, Болеслав! Что будет мне, то будет и всей Польше. Вот на том и целую крест, что свершится так". И поцеловал. А Болеслав засмеялся. Схватил епископа, выволок на площадь и убил, четвертовал. И что получилось? Нет прежней Польши, нет короны. Изгнали короля, исчезла и корона; он, Болеслав, ее унес, спрятал под рубищем, бежал. И где–то в Швабии, Тюрингии - никто не знает точно - сгинул. Тот самый Болеслав, который Киев брал, Поморье жег, богемцев, угров воевал… Теперь брат его Герман - просто князь. А Польша, как тот Станислав, разрублена и четвертована. Вот как через святой крест–то переступать! И твоя сила, князь, - в кресте, а не в бесовских чарах. Чары - дым! Сожгли Перуна - и ушел Перун, рассеялся, как дым, курганы заросли. А ты правил и правишь. Оберег сорвал, крест поцеловал - и Она отступила! Сколько же лет носил ты его, оберег, надеялся… Все зря! Всего семь месяцев ты был Великим князем. Когда узнал, что Болеслав идет, выступил ему навстречу, верил, что оберег спасет тебя, как спас из поруба и как вознес на Место Отнее, над всею Русью! А после… предал он тебя. И ты ушел без боя. Срам. Обидно было, зло душило. Одно лишь и утешило, будто Болеслав взял Изяслава за грудки…
Да только лгали люди! И так всегда. Лгут, если это им на пользу или в утешение. Лгут еще и для устрашения.
Микула говорил:
- Страх - зло. Не должно никого бояться, и тогда ты князь.
Семь лет был Полтеск под Оскольдом, семь лет Микулы не было. Бежал совсем еще мальчишкой, вернулся воином, привел с собой дружину. Собрал их, рассказывал, по зернышку: свей, урманы, руянцы, пруссы. Им всем что Один, что Перун, что Святовит или ромейский Бог - едино. Пришли, стали на Вражьем Острове. Семь кораблей - драккаров. Под вечер стрелой пустили грамоту. В ней было сказано: "Завтра зажгу. Бегите". Не поверили. Опять собрали вече. Потом всю ночь готовились, утром взошли на стены.
А он зажег! Метал огонь. Потом пошли на приступ. И взяли. Резали. Кричал Микула:
- Всех! Под корень! За брата! За жену его! За род! За страх мой! Режь!
Порезали, пожгли. Только через год отстроились, и снова жизнь пошла. Терем новый поставили, капище, стены. Пришел Бережко, Дедушка приплыл. Микула строго княжил. Детей своих от королевны урманской, как подросли, послал варяжить. Послал троих, вернулись двое. Опять послал - один вернулся, Глеб. Этот Глеб потом и правил. Ятвягов воевал, литву, летталов в кротости держал.
А с Русью был особый уговор: вы сами по себе, мы сами. Это когда еще Олег пошел на Киев, тогда послали в Полтеск меч. Микула меч переломил и возвратил. Олег один пошел. Сел в Киеве, Оскольда порешил. Микула меч послал - Олег его переломил. На том и порешили: Двина моя, Днепр твой, а волоки - едины. К тебе идут купцы, ко мне - пусть вольно ходят, ибо меча меж нами нет.
И не было. У них Олег сидел, а после Игорь, Ольга, Святослав, - они держали мир. А что делить? Земля наша обильна и обширна, и от города до города не докричишься. Оттого и не воевали.
У Святослава было трое сыновей, у Рогволода двое. И еще дочь–красавица. Вот Святослав порой и говорил…
Гребут Невьяны, упираются. Уже миновали Бельчиц–кий ручей. Близко теперь. Тихо, гладко кругом. Ну, где ты, Дедушка? Хоть бы взыграл, волну пустил, ладошкой хлопнул. Ведь я ж тебя не просто одарил - я Орлика пожаловал. Его также по весне от угров привели. Купец попался въедливый, цену не сбавлял, набрасывал. Хвалил, гриву трепал да языком пощелкивал. А жеребец храпел, приплясывал. Красавец! Масть каурая, глаз бешеный, холка двужильная: по всем приметам - надо брать. И взял, взнуздал, смирил. Провел маленько в поводу, вскочил. Да, не ошибся. Стать - видная, шаг легкий, бег размашистый. Но ох как давно это было! Теперь и сам ты кляча клячей. А конский век - он и того короче. Четыре дня назад пришел Игнат, спросил:
- Кого дадим?
- Так этого, - ответил, - ну, этого…
Но так и не назвал кого, не смог. Игнат аж побелел:
- Да что ты, князь?! Как можно?! Грех какой! Его - да водяному!
- Я сказал!
И взяли Орлика, свели к реке. Голову медом намазали, солью посыпали, в гриву ленты вплели, стреножили и повалили в лодку. Ухватого на берегу оставили, а сами выгребли на стрежень и стали знака ждать. Дождались - бросили. На дно. Отведал Дедушка, ублаготворился, привел Ухватому налима. И, выходит, не налим это, а Орлик. Конина. Так–то, князь! Только какой в том грех, когда ты сам сейчас как Орлик? Приплывешь, накормят тебя, выведут. Конечно же поганство, но так давно заведено. Сперва отец ходил, а ты смотрел, после сам - с пятнадцати годов, каждой весной. А этот раз - последний. И вон они, стоят на берегу, должно быть, устали ждать.
- Шибче! Шибче давай!
Зачастили Невьяны. Брызги летят, студеные. А берег - ближе, ближе. Ну да, как Орлика… Ш–шах - прошуршало днище. Он встал, поправил шапку, запахнулся.
- Под ребра, князь!
- Как водится.
Сошел. Поднялся на бугор. Сказал выжлятникам:
- Не обессудьте, припоздал. Дела.
Выжлятники, их было трое, согласно закивали. Старшой из них, Сухой, сказал:
- Так не беда. Дни нынче длинные, успеем.
- Пошли!
Ноги скользили, грязь. И это на бугре, а там будет еще хуже.
Свернули в густой ельник. Шли, хлюпали. Молчали. Потом Сухой заговорил:
- Все в срок идет. Он еще с ночи встал, походил маленько, теперь лежит.
- На ветках? - спросил князь.
- Нет, у себя. Вчера на ветках был, позавчера. А тут словно почуял. Лежит, не кажется. Я думаю, то добрый знак. Так, князь?
- Так, так…
Хотелось тишины. Все в срок. Река проснулась, лес, скоро пахать пойдут. Грязь, холодно, дождь собирается. Вот сколько лет ты ходишь, князь, а так и не привык… А им–то что? Сухому тридцать лет от силы, а Третьяку и того меньше. Ждан вообще еще безусый. На следующий год они другого князя поведут и будут говорить ему "все в срок". Им жить да жить!
Собака тявкнула. Костром повеяло… Вдруг Сухой спросил:
- А правда, князь, про кречета?
- Про кречета? Которого?
- Так, говорят, тебе пообещали.
- Кто?! - Князь остановился…
Сухой пожал плечами. Сказал:
- Так ведь болтают всякое…
- Ну–ну!
Сухой вздохнул и отвернулся. Опять пошли. Ишь, кречеты! Откуда взял? Спросил:
- А что тебе до кречетов?
- Так, ничего. Я их ни разу и не видел. А говорят, они получше соколов. Их за Камнем, говорят…
- Так то за Камнем! Вон куда хватил! - Только рукой махнул.
Опять шли молча. Хлюпали. Думать не хотелось.
На поляне ждут. Костер горит. Увидели - вскочили. Один Ширяй Шумилович. Нет, и он встает. Любимов прихвостень, заводчик. Поди ж ты, нашли кого прислать! Сейчас начнет во здравие да приторно. Ну, говори, говори…
Ширяй молчал. И все они молчали. Князь настороженно спросил:
- Не удержали, да? Ушел–таки?
- Н–нет… не ушел… - уклончиво ответил Сила.
- А что тогда? Ширяй!
Ширяй степенно произнес:
- Хозяин плачет.
А что ему, смеяться? Но спросил:
- Как это плачет?
- Так. Послушай.
И замолчал Ширяй, застыл. Тишь–тишина. Собак и то не слышно, лежат, уши прижав, не шелохнутся. А, вот… вот опять… Опять…
Князь облегченно выдохнул, сказал:
- Так это скрип, не плач. Ну, дерево скрипит, а вы… как бабы старые!
- Нет, князь, то плач, - тихо сказал Ширяй. - Мы подходили. От Хозяина.
- А хоть и от него! Ее почуял, вот и плачет.
- То, что Ее, это верно. Вот только чью Ее!
Пес! Что мелет! Рот сразу повело, оскалился! Рука - сама собой - к мечу!..
- Князь! Князь! - Сухой схватил его, сдержал.
Сдержал бы он, когда б я не хотел, ага! Князь оттолкнул Сухого, зло сплюнул под ноги, сказал:
- Живи, Ширяй… Садись! И вы… чего стоите?!
Сели. А князь стоял и слушал… Да, скрипит. Но где,
не рассмотреть. Валежник, ели, вывернутый пень… Пусть так! Приказал:
- Бери! - И руки развел.
Сухой снял с него меч, шапку, полушубок. Знобит, но то от холода. Князь подошел к костру, сел, осмотрел собравшихся. Выжлятники глядели настороженно, Ширяй - никак. И пусть себе!
- Ковш!
Дали ковш. В ковше кисель овсяный на меду. Испил, утерся.
- Ком!
Дали ком. Он разломил его, съел половину, запил, еще откусил, а остальное передал по кругу. Ком был как ком, гороховый, Хозяин это любит. Как и овес. И мед. А скрип - вовсе не плач…
Выжлятники запели - тихо, заунывно. Хозяин, дай, хозяин, не серчай, не обессудь, мы твои дети, мы… Пресвятый Боже, что это, зачем, вот крест на мне, чист я, руки тяну к огню, и лижет он меня, а не согреться мне - мороз дерет по коже. И прежде драл. К такому не привыкнуть. Но так заведено, терпи. Отец терпел и дед, от Буса все идет. Ты для того и князь, чтоб за других стоять. Ты им - как оберег, как Орлик. Поют и смотрят на тебя, надеются, что отведешь, задобришь, усмиришь.
А нет так нет, в лес не пойдут. Ударят в Зовуна, другого выкрикнут. А ты…
- Я готов, - сказал князь и встал.
Все тоже встали. Ширяй перекрестил его. Сухой подал рогатину. Пошли, он впереди, все остальные следом. Слышал, как Третьяк поднял собак, как те залаяли, не оглянулся. Перехватил рогатину, поправил крест. Пресвятый Боже! Наставь меня. И укрепи. Дай сил. Ибо один лишь Ты есть защита моя и твердыня моя, щит и прибежище. Велика милость и щедрость Твоя… А ведь не то, не то! Она права. Сейчас или через семь дней - ведь все едино. Что есть семь дней? Ничто. А сам ты кто?.. Знобит - и не от холода.
- Куси! - крикнул Третьяк. - Куси!
Собаки кинулись к берлоге. Лай. Крики. Топот. Гиканье. В рога дудят…
И - рев! И… никого. И снова - рев!
Выскочил Хозяин! Матерый, да. Собак - хряп лапой, хряп. И завертелся, ринулся, вновь вздыбился и заревел. Присел, упал, вскочил. А собаки знай рвут его. За гачи, за спину. Так его! Так! Так!
- Ату! Ату!..
Наконец встал. Теперь в самый раз! Ну, князь!
- Хозяин! - закричал князь. - Сюда! Вот я, вот брат твой! Вот!
Схватил рогатину, одним концом уперся в землю, шагнул вперед, рожон - вперед. Иди!
Пошел! Рев! Пена! Пасть!
…Темно. И - тяжесть, духота. Кровь хлещет, липкая, горячая. Трясет его, хозяина, хрипит, бьет лапами. Задавит ведь, зацепит! Хоть кто бы пособил… Нет! Нельзя. Тут - сам на сам, или ты, или он. Хозяин! Не гневись, я брат твой… Нет, я сын твой, раб. И кабы моя воля, да разве б я… Но так заведено. Вот, привели меня, я должен… И я не за себя молю - за них. Да что мне эта жизнь, я взял свое, с меня довольно.
Обмяк Хозяин, все, значит, доходит. Ну, еще раз… Затих. Слава тебе, Господи! Услышал, уберег. Теперь бы хоть еще так, под лапу бы, да на бок, и выползти…
Ф–фу! Кончено. Утерся. Встал. Его качало.
- Я… - И упал.
Только тогда они и подбежали. Шумят, суетятся, теснятся, поднимают.
- Князь! Жив!
- Жив, жив… - И оттолкнул их, сел. Круги в глазах. Ломило спину.
Сухой спросил участливо:
- Помял топтун?
- Помял. Как водится.
Ширяй пролез вперед, сказал:
- А кровищи! Кровищи–то! Дай, князь, сотру.
- Зачем? Мне в ней привычно! - Зло усмехнулся, встал, расправил плечи. И вправду, весь в крови. Засохнет! Осмотрелся, спросил: - Ну, кто ваш господин, я или он?
- Будь славен, князь! Будь славен, князь!
- Вот так–то! Жив я! - И засмеялся, горько.
Потом пировали. Пылал костер. Хозяина разделали.
Собакам - кости, потроха. Череп и правую лапу Сила в холстину завернул, в лес отнес и там, где надо, схоронил. А им - все прочее. Мясо резали на тонкие ломти и ели - так Святослав, сын Игорев, внук Рюриков, любил. А было у него, у Святослава, трое сыновей: Олег, Ярополк и Владимир. Олег и Ярополк - от королевны, Владимир - тот никто, рабынич. Когда же Святослав решил оставить Русь, то Ярополку Киев дал, а Олегу - Древлянскую землю. Тогда обиделись, спросили новгородцы: "А нас кому?" А Святослав ответствовал: "Нет больше сыновей". - "Ну дай нас хотя бы Владимиру". Дал. И ушел в болгары. Там воевал - да так, что по сей день стоят те города болгарские пустые.
Всеслав лежал возле костра. Было еще светло. Пахло паленой шерстью, кровью, медом. Пил, заедал и снова пил. Рог был большой и наливался до краев, а хмель не брал. Хмель - для живых, для молодых. Вот и смеются они, пляшут, поют, пьют здравицы, кричат. Ширяй и тот отбросил спесь, руками машет, рассказывает, как он в прошлом году ездил в Смоленск и там охотился, как видел Мономаха, а у того есть лютый зверь, зовется пардусом, тот зверь ученый, но цепной, и если напустить его…
Не слушали, запели. Кто им Ширяй? Посадский чин, он только языком болтать и может, вот пусть там, на посаде, и болтает. А пардуса и без него видали. Вышел Третьяк, накинул на себя еще мокрую, липкую шкуру, гикнул, упал в костер и покатился по угольям, и зарычал, завыл. Все хохочут. Вот это разговор! Будь славен, князь. Лес - наш, мы сами по себе, а Мономах - он далеко. И Зовуна здесь не услышишь. Медов давай! Еще медов!
Пир шел горой. Они про все забыли. И это хорошо, всему свой срок. Князь встал. Сухой поднялся следом. Ширяй сидел - хотел тоже встать, да не смог, - смотрел на них и удивленно моргал. Любимов прихвостень, крикун. В среду, видно, покричит…
Пускай себе кричит. Князь развернулся и пошел. Сухой шел следом, провожал. Ну вот и кончилась последняя охота. И день прошел. А что ты сделал? Ничего.
Сел в лодку. Плыл и молчал. Быстро темнело.
У Святослава было трое сыновей. Два - от Предславы, дочери угорского хакана, то бишь короля, а третий - от Малуши, ключницы. Собираясь в болгары, Святослав так сказал: "Не вернусь. Не хочу. Вот поделил вам Русь - владейте". "А старшим кто?" - спросила бабка, Ольга. "А старшим - старший". И ушел.
А старшим был Владимир. Но Ольга не любила старшего. Он был, как и отец, поганцем. Младших, Ярополка и Олега, бабка склоняла в истинную веру - в ромей–скую. А Святослав ромеев бил, едва Царьград не взял. И взял бы, если бы не предали. И отступила Русь, и мало их осталось, и зимовали на Белобережье, голодали. Весной стал Святослав просить у Киева подмоги на ромеев, послал гонцов и ждал. А не дождавшись, так сказал: "Приду и сам возьму. Ужо не обессудьте". Пошел… Не устерегся. Перехватили его на порогах. Дружина, прежде храбрая, вся разбежалась, кто куда, и степняки срубили Святославу голову и сделали из черепа ковш для вина. Одни говорят, печенегов ромеи купили, другие говорят… Да если б этим кончилось! Ярополк на Олега пошел - и убил. И стал грозить Владимиру. Владимир убежал за море, привел варягов и пошел на Ярополка - чтоб, значит, за Олега отомстить. И за отца. Тогда пошел такой слух, что, мол–де, это Ярополк, убоявшись прихода отца, и купил печенегов. Атак ли было, не так, никто на Полтеске не знал, знать не желал и не загадывал, ибо вы сами по себе, мы сами, меча меж нами нет, и уже со времен Оскольда, сто лет мирно живем, а что вы там, находники, не поделили, так вы и далее между собой рядитесь ли, рубитесь ли - нам дела нет. И вдруг…
Является в Полтеск–град Добрыня, Малушин брат, дядя Владимира. И… сватает за князя своего нашу Рог–неду! Сулит дреговичские земли, волоки, как будто все это его, и говорит еще притом, что князь его столь щедр, что–де готов платить по пригоршне диргемов за уключину, а тех уключин на ладье столько–то, а тех ладей ты вывел бы на Днепр столько–то, и если посчитать, то и в Царьграде больше не возьмешь, чем Владимир сулит!
Слушал Рогволод, слушал, кивал. А когда Добрыня замолчал, немного подождал и лишь потом тихо сказал:
- Нет, не пойду. И не зовите.
- Но почему?
- А потому, что зла на вас не держим. Твой князь мне брат. Но и киянин Ярополк мне брат. А разве брат на брата ходит? - Улыбается князь Рогволод. Ну, вроде все сказал, яснее некуда, вставай и уходи.
А Добрыня сидит! И говорит еще, и удивляется:
- Как это "брат"?
- Так, брат, ибо есть братья по отцу, по матери - это по крови, а есть… совсем другие братья. Только тебе такого не понять, рабынич.
Рабынич! Гак он и сказал, насмешливо, прищурившись, будто плетью оттянул. Позеленел Добрыня, закричал:
- Ну, пес! Не отсидишься!
- Да, - кивнул Рогволод, - не отсижусь. Но и тебе сидеть передо мною не позволю. Эй, сыновья мои!
И подступили Бурислав и Славомир, взяли Добрыню под белые руки и вывели прочь. И указали путь рабы–ничу. И подсобили, чтоб скорей отъехал. Ведь срам какой! Такое предложить! Да что они, находники, совсем ума лишились? Ведь он, Владимир Святославич, давно уже женат, жену в варягах взял, и есть у них и сын, младенец Вышеслав… И снова свататься? Позор! Вовек такому не бывать, чтоб я да дочь свою…
Было, было. Даже горше. Пришли они, варяги с новгородцами. Встречали их всем Полтеском. Но одолела Русь, и полегли князь полтеский и сыновья его, дружина и просто черный люд. По их костям въехал Владимир, прадед твой, в Ворота Лживые, в терем вошел, сел там, где прежде Рогволод сидел, и повелел - и привели ее, простоволосую, и опустилась она перед ним на колени, разула, и взял он, прадед твой, ее…
А после говорили, что будто был в ту ночь Рогнеде Бусов глас, Бус призывал ее смириться и обещал, что не оставит он ее и сыновей, наведет он сыновей ее на их отца… Но так ли то? Ведь Бус прежде являлся лишь князьям, а кто Рогнеда? Княжеская дочь, а дочь - не кровь, не род, дочь - так. Тебе, Всеслав, Бог не дал дочерей, лишь сыновей…
3
- Князь! Князь! - послышался голос. - Вставай! Очнулся. Встал. Сошел. Втроем втащили лодку на песок. Постояли еще, помолчали. Копыто - всегда разговорчивый без удержу, а тут словно что почуял. Стоял
и отводил глаза, переминался с ноги на ногу. Зато Ухватый сказал:
- Не бойся, князь. Бог не оставит.
Вздрогнул Всеслав, спросил:
- Чего ты это вдруг?
- Так. Тень стоит.
- Тень? Где?
А сам похолодел, сжал кулаки.