Сел князь, тяжело дышал, зверь в груди рычал, горло рвал, а Ставр смотрел на князя белыми глазами и вспоминал, поди…
А так все чинно было, все молчали. Васюк толкнул Свияра раз, другой… Да и другие уже зашушукали… И решился Свияр, сказал:
- Так то Любим сказал! Любим - не мы.
- А вече? - спросил Глеб.
- А вече, сами знаете, - как море. С севера подует - забурлит! А если с юга, опять же… Слово нужно знать. Так, Ростислав? Ты ж моря не боишься?
- Нет, - Ростислав улыбнулся, - не боюсь. Я и слово знаю и… покупаю я его, море это. Все можно купить, ведь так, Свияр?
Свияр даже с лица спал. А Ростислав сказал:
- Да, покупаю. Как в море выхожу, дигрем ему бросаю. Только и всего! И море… ти–и–хое становится. А если захочу, чтоб ветер был…
- Брат! - перебил его Борис.
Замолчал Ростислав. Зато Давыд сказал:
- Вот мы тут сошлись да рядим. Любима, правда, с нами нет, да он, Любим, свое уже сказал, он не отступится… О море говорим. А моря–то не слышно! - Оглядел их, градских. Они молчали. Тогда Давыд опять сказал: - А море - ти–и–хое! Ибо плывет корабль по морю - и пусть себе плывет. Сцепились меж собою корабельщики, рвут бороды… А морю что с того? Оно от этого не высохнет, из берегов не выйдет. И что амбары ваши затворили и что я не один пришел, а с гридями, надо будет, и вдвое, втрое наведем… ведь не на море, а на вас, град–господарь!
- Давыд! - прикрикнул Глеб.
- А что "Давыд"? Ты что, своих не приведешь, как я привел? А, брат!
Глеб сжал кулаки, уперся ими в стол и, глядя прямо на Свияра, сказал:
- И приведу. Да не на вас. А за отца, за деда, за свой род, за всех, от Буса начиная. Я крест на это целовал, не обессудь, град–господарь!
- И я, - как эхо отозвался Ростислав. Да и привел уже.
- И я! - подал голос Борис, словно боялся, что не успеет свое слово сказать.
Градские ничего не ответили опять. Князь пристально посмотрел на сыновей. Да, все они уже решили, порядились. А посему и не Давыд, а Глеб нынче с тобою рядом сел, Давыд же - вслед за Глебом - уступил, а за ним - Ростислав, Борис - дальше всех. Не спали сыновья ночь, поди…
И снова Глеб заговорил:
- А брат Давыд сказал как есть. Море молчит! Ночью сошлись к Любиму, покричали. А сколько было их? Смех, да и только.
Вот Любим и затаился. А вы почуяли, чей верх, пришли сюда. Ибо известно вам: ваш князь, а наш отец хоть гневен, да отходчив, и старины не нарушал и не нарушит. И если он сказал, что вечу быть, то так оно и будет. А что долги ваши… Так я могу и подождать. До осени. А вы как, братья?
Давыд молчал. Борис молчал.
- Не знаю я! - сказал вдруг Ростислав. - Не знаю! Сегодня они так рядят, а завтра сяк… Я свое не отдам! Не для того я приходил. Мое - положь! - И кулаком об стол! Как ты, Всеслав.
И наконец проняло их! Зашумели. Свияр вскричал:
- Но почему?! Как всем - так всем!
- Нет! - уперся Ростислав. - Не знаю я здесь ничего. Не понимаю! Да и не я один. Там, за морем, надо мной смеются. Мне говорят: ты князь или не князь, вот, тинг у нас, как ваше вече, но… А я не знаю! Морю слово заветное скажешь, бросишь ему дигрем. А здесь все не так… - Рукой махнул, что, мол, говорить!
Опять градские ни слова в ответ. Тогда начал Борис:
- А ведь брат прав. Вот нас здесь не было, а вы сошлись и прежний уговор подрали…
- И не подрали! - возмутился старший из Кичиг.
- Ну, не подрали, не успели. Но ведь отступились от него. А посему вы сейчас уходите, и, как было прежде обговорено, сойдемся уже все под Зовуном, всем градом, большие и меньшие, и Заполотье, и Окольный, все. Там опять будем рядить, составим новый уговор. И тогда мы, Рогволожьи внуки, и откроем амбары, и… - Замолчал Борис, посмотрел на Глеба. Тот сказал:
- Я этого пока не знаю. Откроем или нет… Любиму не открою!
- А что Любим?! - сказал Давыд. - Утром Любим, а в полдень… Ведь сами ж говорили, вече - это море. Так, Ростислав? Так, Ставр? Свияр?
Никто не ответил: ведь все сказано.
Встал князь.
- Град–господарь, идите и скажите: жду всех. И составим уговор. Бог в помощь, град!
И встали градские, пошли. А сыновья сидели.
Встал Глеб. Встал и Давыд. Всеслав остановил их:
- Сидите.
Сели. Всеслав позвал:
- Бажен!
Вошел Бажен. Отдал поклон, сообщил:
- Давно готово, князь. Стемна еще.
Князь головой тряхнул, спросил:
- Стемна? О чем ты это?
- Так мыльня ж, князь. Ты сам велел. Протопили, на травах. Дух там такой, что…
Князь нахмурился. Важен тотчас умолк. Мыльня. Дух. Сани… Нет! Князь сказал:
- Теперь куда уже! Давно стоит. И дух уже не тот, сошел. Нет, не пойду. На стол накрой. Вон, день уже совсем, а мы еще и ложек не держали.
Важен ушел.
В мыльню! Перед вечем. Дурной то знак, чтоб в чистом к вечу выходить. В чистом на рать идут, на смерть…
Когда Она придет, зверь заскулит небось, ведь нам тогда обоим помирать - не только мне. И заскулишь ты, зверь, и страх тебя возьмет, и будешь биться ты, юлить, а я посмеюсь, посмеюсь тогда! Ты сколько лет рвал да глодал меня?! Так я хоть напоследок посмотрю, как ты дрожишь, - и посмеюсь, уж посмеюсь, ого!
Чуть не рассмеялся князь, да спохватился. Служки на стол несли. Хмельного не было - ни меда, ни вина.
Ушли они. Князь встал, перекрестился. И сыновья, даже Ростислав, перекрестились. Князь "Отче наш" прочел, опять перекрестился, сел, взял ложку. Взяли и они.
Ел, не спешил. С такими–то зубами поспешишь! А солнце уже вон как высоко… А сон, приснится же такое! Но то - не вещий сон, глаза мои были закрыты, и так я крепко спал, что ничего не слышал, а ведь Бережко ходил, вздыхал, стены небось опять трещали: есть дух покойницкий, да нет покойника, снесли его, лежит он возле ограды, он о таком и помышлять не смел. Сходить бы надо к нему, когда еще то вече сойдется.
А где отец твой, князь, а мать, а дядя, дед? Сгорел тогда Илья, дотла сгорел, с той поры тебе и поклониться некому, нет их могил, их прах ветер развеял. Есть только бабушкин курган, да ты ведь сам велел забыть о тех курганах, курганы заросли давно, и не бывает там никто.
А скоро полдень, князь! Час пополудни скоро. И если б не Игнат, и не поверил бы, будто Она тогда к тебе являлась. То был сон, был и страх! А нынче не сон, безделица, ну, натопили жарко, и привиделось…
Да! Ложку отложил и мису отодвинул. Сказал:
- Вот ехал я другого дня от Мономаха, думал: зря ногу бил. Ан нет! Мономах и помог: устрашились они… А еще нынче ночью я думал, Давыд… И не о Мономахе, о тебе. И звери ведь имеют норы, и птицы небесные - гнезда, и приходит весна, и прорастает всякое зерно, и даже, сказывают, если есть вера и посеешь песок, то - песок и взойдет, не помню, кто мне это говорил, забыл, стар стал, но верю… Благословляю я тебя, сын мой Давыд, бери Марию Мономахову. А если будет у вас сын, назовите его Ростиславом. Я так хочу, да и сам так говорил. Ведь так будет, Давыд?
- Так, отец.
Давыд был строг и ликом чист, вроде и шрам исчез. А много бы ты дал, Всеслав, чтоб шрам и впрямь исчез? И так все отдал. Сыновья молчат, зверь молчит, только давит, давит. В глазах - круги кровавые…
Князь взял кувшин, отпил воды, поставил. На Глеба посмотрел, сказал:
- Спас ты меня. Рад я, что ты гонцов перехватил.
- Не я, отец.
- Не ты, я знаю. В полу бросается жребий, но все решения его - от Господа. - Перекрестился князь.
И сыновья перекрестились - четверо, трое легко, истово, четвертый же…
- А тебе, Ростислав, - сказал князь, - ничего не скажу. Тебе я уже все сказал, потом вспомнишь. Одно только повторю еще: на море и песок не всходит, помни!
Ничего не сказал Ростислав. А хотел!
А Борис… Сидел Борис, склонив голову, сплел пальцы, чтобы не дрожали. Один Борис все уже понял, князь. И ты еще того не понял, не веришь ты, а он почуял, знает.
- Борис! А что тебе сказать?
Долго молчал Борис и головы не поднимал… но все же посмотрел тебе в глаза, сказал чуть слышно:
- Скажи, что все это не так, отец.
Переглянулись братья, ибо не уразумели. А князь
сказал:
- А я и сам не знаю, так или не так. Все в руце Божьей, сын… - Но спохватился, улыбнулся, продолжил: - Да что же это мы? Вон солнце где уже! А я… вот что решил. Сегодня выйду и скажу, кого я по себе оставлю. Так присудили вы, кого? А?
Не ответили! И в глаза не смотрели: кто в стол, кто в потолок. Нет, князь, не уйти тебе от этого и не переложить на них, сам все должен решить. Ну так и быть тому! Пресвятый, укрепи! Князь встал.
Быстро вошел Горяй, не кланялся, шапки не ломал - не до того было, сразу сказал:
- Сходятся! Везде, по всему граду!
Началось–таки! Всеслав спросил:
- И что они?
- Где как. На Великом Посаде - ох и злы! Их даже эти, Ростиславовы, еле удержали. А заполотские тихие. Но тоже вышли. На Окольном, где Любимов двор, туда мы не прошли: они стеной стоят. Там, слух прошел, гонец из Киева. Вот почему, князь, я поспешил сюда! Из–за гонца!
Князь, помолчав, спросил:
- А что Батура?
- Нет его.
- Как это нет?
- А так. Был Батура - и вышел. Убили его!
- Кто?
- Да они и убили, затоптали. И этот, что с ним был, забыл, как звать его… И его затоптали. Кричали: "Княжьи псы!" Толпа - она и есть толпа, кто подвернется, того и затопчут.
Сказал Горяй без зла, равнодушно, потом перекрестился.
Всеслав спросил опять:
- Ты говоришь, гонец из Киева. Что за гонец? Кем послан? И к кому?
- Не знаю, князь. Мы и гонца того не видели. Там, у Любимова двора, я ж говорю, стеной стоят. Мы дважды подходили. А чтоб в мечи… Н–не смог я, князь. Ведь как–никак свой град и своя кровь… Не обессудь!
Князь, лавкой загремев, вскочил, заходил по гриднице. Долго ходил… А может, и не долго, уж больно тяжко на душе стало. Потом остановился. Сказал:
- Вот что, Горяй. Иди и приведи кого–нибудь оттуда.
- Кого?
- А хоть кого. Один не возвращайся.
Горяй стоял. Князь гневно выкрикнул:
- Чего тебе еще?!
Горяй скривился, противно было, но не выдержал:
- Я–то пойду, мне что?! Но кто я им? Ну, меч при мне, ну, шлем на мне. А так… Никто! Как и они.
Всеслав мрачно кивнул - да, никто, - задумался. Потом сказал:
- Борис!.. Нет, не Борис…
- Я! - Ростислав легко встал.
Ты сам когда–то, князь, так же, как и он… И князь, как выдохнул, произнес:
- Да, ты! - И отвернулся, смотрел в окно, на солнце, думал… Потом добавил: - И вот что, Ростислав. Ты будешь там… как я! Твоя воля - моя. Слыхал, Горяй?
- Слыхал.
- И всем скажи. Идите. Быстрее идите!
Князь повернулся, посмотрел на сыновей. Глеб, Давыд да Борис… Борис мрачнее всех. Да, рано ты меня, Борис, хоронишь.
Сказал Всеслав задумчиво, словно утешал себя:
- Вот как, бывает, обернется… Море!.. Да ничего, ничего, мечей достаточно. Да и Свияр, поди… Винюсь! Стар стал. Ноги не держат. Пойду пока прилягу. А вы, чуть что… Нет, за мной не ходите, я сам. После поднимете! - И, словно хмельной, направился к себе.
А у себя в опочивальне не лег. Сидел, свесив ноги, на ложе. Ноги и впрямь не держали, горели. Разуться бы… Да побоялся, так и сидел, а то придут они, князь босой лежит, в шапке, с мечом - босой. Негоже, князь. Терпи. Ведь разуешься, сразу ляжешь, а ляжешь, сложишь руки, сложишь руки, уже и не разнимешь, и веки сами по себе закроются. Она только того и ждет, Она вон там стоит, ты Ее чуешь, не обманет! И не разуюсь я, не лягу, глаза не закрою. И не ко мне Ты приходила, а к Игнату - и забрала его, я ж не перечил, хоть он и мой холоп… Но больше делать Тебе нечего, я здесь князь, как скажу, так и будет. Пошла прочь! Пошла, говорю!.. Нет, затаилась. А может, это вовсе не Она?;. Да, не Она. Она давно уже ушла, Игната увела. А там, за печкою… Князь вперед подался, прошептал:
- Бережко!.. Бережко!..
Молчит, не отзывается. Немудрено, день сейчас, полдень скоро, совсем скоро, а может, и наступил уже… И снова громко позвал:
- Бережко!.. Бережко!..
Не хочет отвечать. Вот как его сморило! Всю ночь, поди, ходил искал, да так и не нашел…
И засмеялся князь чуть слышно. Добрый это знак, раз Бережко спит. А кабы что, он разве уснул бы?! Он бы пришел и встал вон там, у сундука, и шапку б снял, и сказал, а то и прокричал: "Всеславе! Уходи, зажился ты!.."
Да, и стоял бы около сундука. А в сундуке, на самом дне, в Альдонином платке, завернуты семь бобовых стручков - седмь помазков, ты их здесь же, на подоконнике, сушил лет пять назад, не то семь… Нет, пять. Это когда Никифора брат Святополк возвел в митрополиты, когда все поклонились, а ты отказался. Смел был на словах и в делах… Понимал, что взял великий грех на себя, и оттого положил седмь помазков, чтоб под рукой были всегда, чтоб если вдруг собороваться - так вот они!.. А полдень, князь, пришел уже, и что тебе Любим, с Любимом сыновья управятся. Тебе о своей душе надо беспокоиться. Гонца к Ионе, князь, скорее посылать кого–нибудь…
Встал князь, прошел к божнице, опустился на колени. Пресвятый Боже! Я твой раб. Твой червь. Я… Слезы навернулись на глаза. Плачь, сын, завидую тебе… Поклонился низко, до самой земли. Земной поклон! Так и застыл. Душа моя, солнце мое, грешил я, ох грешил, но перед тобой всех более.
Темно, ничего не видно. И хорошо, что темнота. Зачем слепому свет? Встать нет сил, а и вставать зачем?! Придут, ты - перед божницей, в шапке, с мечом…
Ох–х, грех какой! В последний час о чем ты, князь, думаешь? Видно, больше тебе не о чем и думать. Встань, не юродствуй, не позорь себя. Пуста душа - так и не кланяйся. Встань!
Встал. Походил по горнице, посидел на ложе, посмотрел в окно. Время шло, никого во дворе не было, пуст он был. И ты опять склонялся перед божницей…
И вдруг - топот! Скачет кто–то. Подъехали, взбежали по крыльцу. Идут… Шум в гриднице, Борис что–то говорит.
Встал князь, перекрестился, вышел к ним. Горяй и Ростислав Ширяя привели! Ширяй весь в пыли, без шапки, смотрел затравленно. Но страха в глазах не было.
Князь медленно прошел, сел во главе стола, кивнул.
Рванули Ширяя за руки, бросили на пол. Он повозился, встал на колени, так и застыл.
- Ширяй, - обратился к нему Всеслав, - посмотри на меня.
Ширяй поднял голову, посмотрел, без страха и беззлобно. Всеслав спросил:
- Что скажешь?
Ширяй ответил:
- Я сам к тебе пришел. Любим Поспелович велел - я и пришел. А эти перехватили по дороге.
- Это - не эти, а сын мой. И мой боярин. А ты - мой раб. И твой Любим - мой раб. А коли сам пришел, так говори зачем.
- А затем, чтоб сказать: нынче мы не пойдем.
- Мудрено говоришь, Ширяй. Скажи ясней.
- Куда еще ясней? Не будет нынче веча. Не хотим.
Молчал князь, ничего не говорил. Смотрел на Ширяя,
однако не видел его. Кто он такой, Ширяй, и кто Любим, когда вон солнце уже где, полдень, поди, уже наступил…
Ширяй сказал:
- Как было обговорено? Как сойдутся все, кто в уговоре упомянут, тогда и будет ряд. А не сошлись еще! - Замолчал Ширяй.
Сыновья встрепенулись!.. Да все промолчали. И в этой полной тишине… Всеслав опять услышал те слова: "А не сошлись еще!" И чей–то смех. А кто смеется? Больше некому, как только Ей, Ей все наше смешно. И князь печально улыбнулся и спросил:
- А кто же еще не пришел? Все мы здесь.
- А младший не пришел, Георгий!
- Георгий! - удивился Всеслав. - Георгий, да. Но где он, мой Георгий?
- В Киеве!
Князь вздрогнул. И чуть слышно сказал:
- Лжешь!
- Нет! Прибыл гонец, он и сказал.
- Гонец к тебе?.. К Любиму?.. К граду?
- Нет, к тебе. А мы его перехватили.
- А хорошо ли это, Ширяй?
- А к церкви сторожей приставлять хорошо?
- За это я отвечу.
- И мы ответим, князь. Мы - за свое. Гонец сказал: Георгий возвращается, к субботе будет здесь. В воскресенье и сойдемся. А сегодня - не жди.
Всеслав оцепенел. Георгий в Киеве! Все возвращаются, и он идет. В субботу будет здесь… В субботу! В ушах зазвенело. Всеслав покачнулся и, чтоб не упасть, схватился за столешницу.
- А что еще гонец сказал?
- Не знаю, князь… Вот крест, не знаю! Да я его, гонца, почти не видел, Любим его к себе увел…
- Лжет он, отец! - гневно выкрикнул Давыд. - Лжет! Почуяли, что нынче верха не видать, вот и виляют. Псы!
- Нет! - сказал Ширяй. - Не лгу. Прибыл гонец, он от Георгия, от брата вашего.
- А чем докажешь? - спросил Глеб.
- А вот… - Ширяй полез за пазуху, достал оттуда что–то, сжал в кулаке.
- Княже, позволь.
Всеслав кивнул. Ширяй поднялся, подошел к нему и передал - из руки в руку. И отступил, и голову склонил, исподлобья смотрел, а на колени он уже не опускался…
Всеслав пальцы разжал.
Свет! Не поганский, Божий свет, лампадка негасимая. Когда Георгий уходил, он взял с собой лишь этот камеШек, дар Олафа. Всеслав чуть повернул ладонь - и свет еще ярче вспыхнул, полдень, князь, и сын твой жив. Когда Лепке приходил, то камешек не светился, ибо ночь спустилась и Ратибор был мертв… А свет от камешка какой! Сей свет будет вести тебя, с ним не заблудишься, а если возьмут тебя сомнения, зачем идти, куда и надо ли… Нет, не возьмут! Ведь когда Олаф этот камешек дарил, он Ратибору сказал: "На том пути, который ждет меня, еще никто не заблудился". Торир нанес ему удар копьем - в живот, ниже кольчуги. Вот как ушел твой крестный, князь, - с мечом!
И вновь Давыд сказал:
- Не верь ему, отец.
И Глеб, и Ростислав, и даже Борис - молчали, ибо они с Давыд ом заодин. Князь сжал кулак, разжал, свет заливал ладонь.
Сказал князь растерянно:
- Сыны мои! Ваш брат - живой. Вы что, не рады?!
Помнишь, князь, отец спросил у тебя: "Ты что, не
рад?!" Это было, когда твой брат исчез, а тут сын явился!
Не дышалось уже, не смотрелось, да и зачем дышать и на кого смотреть?! Георгий жив, в субботу будет здесь, и сыновья примут его, а после выйдут, впятером, - и вече покорится им. Покорится! А если не покорится, что с того? Пусть только сыновья станут заодин, чтоб нож никто не бросил между ними, чтоб даже тень вражды не мелькнула. Вот лишь о чем молю я, Господи! Чтоб вражды между ними не было, а землю разве можно отобрать? Земля, как срок придет, сама к себе зовет, больше земли и не надо. Антоний жил ведь и счастлив был, еще меня жалел, поддерживал да наставлял.
Борис сказал:
- Надо идти к Любиму. Пусть выдаст гонца. Не к нему шел гонец.
- Не к нему! - подхватил Ростислав. - Пойти и взять!
- А вече? - спросил Глеб. - А Свияр?
- Свияр! - Давыд только рукой махнул и встал из–за стола, - Возьмем Любима, будет и Свияр. Сам прибежит! А то снова затаился, пес!
- Пес и есть! Все псы!
- Псы! Псы!
И встали сыновья, вышли из гридницы. Ростислав взял Ширяя за ворот, мотнул, поволок, тот хоть бы трепыхнулся. В дверях Давыд остановился и зло сказал:
- Будет вече, отец, нынче будет! Свое возьмем и братово обговорим. Чтоб было с чем его встречать. А то придет, поди, босой. Х–ха!
Вышли сыновья.