Берега Качи, на которые едва взглянул Оторва - первый француз, перешедший речку, - оказались поистине прелестны. Тучные луга, сады, поместья, зеленые купы деревьев, склоны, покрытые великолепными виноградниками, все это походило на уголок Эдема.
- О, виноград… настоящий Ханаан! - сказал один зуав, вспомнив Библию.
- Вино в облатках… и все равно вкусно, - добавлял другой, глядя на лозы, готовые сломаться под тяжестью гроздий.
- Вино в бочках, значит, тоже недалеко, - заключал третий, заранее облизываясь.
- И мед!.. Поглядите!.. У каждого дома ульи. Смотрите только, чтоб эти зверюги вас не ужалили.
- Да это просто земля обетованная!
- Бери выше, мамаша Буффарик… это почище оазиса.
- Вы правы, ребятки, - отвечала маркитантка, - пользуйтесь, пока можно. А от Жана все еще никаких вестей?
- Нет, мамаша Буффарик, никаких.
- Я начинаю беспокоиться всерьез.
- Оставьте! С таким боевым парнем ничего не может случиться.
Маркитант, который шагал тут же - грудь колесом, борода веером, - подтвердил своим зычным голосом:
- Еще бы! Наш Оторва - удалец из удальцов! Уж он-то обойдется без няньки.
Громовой выстрел прервал его слова.
- Что такое?.. Стреляют? Атакуют наш авангард?
Все навели бинокли на Севастополь, раскинувшийся в десяти километрах. Огромное белое облако поднялось над рейдом, где пушка стреляла не переставая.
Нет, это не атака. Дело в том, что рейд был открыт с моря. Меншиков полагал, и не без оснований, что форты защищали его недостаточно. Чтобы закрыть рейд, чтобы помешать союзному флоту атаковать город с моря, он отдал приказ перегородить вход в гавань, затопив там русские суда. С тяжелым сердцем, но без колебаний, он пожертвовал половиной флота. Гениальный ход полководца был продиктован отчаянием.
Моряки пустили ко дну три фрегата и пять линейных судов, один из них - со ста тридцатью пушками. Вода проникала в трюмы, устремлялась под палубы, рвала обшивку. Корабли кружили на месте, раскачивались и тонули. Но некоторые морские гиганты упорно держались на воде, словно не хотели погибать. Тогда собратья приблизились к ним, открыли огонь и милосердно приканчивали их.
Все флаги были приспущены, все колокола прозвонили отходную, священники отслужили заупокойные молитвы, у всех в глазах стояли слезы, из груди вырывались клики ненависти и мщения.
Во имя спасения Севастополя была принесена страшная жертва. План союзников, включавший в себя одновременную атаку с моря и суши, был сорван. Окружение города-крепости стало отныне невозможным. Маршалу Сент-Арно доложили о крахе прежних замыслов, и тот произнес пророческие слова:
- Это достойные сыны русских, которые подожгли Москву! О, доблестные солдаты… Но мне жаль моего преемника… кампания будет тяжелой.
…Передовые части французской армии перешли Качу и двигались по уже знакомой нам восхитительной местности, залитой солнцем.
Переход окончился. Настоящая прогулка! Перед ними простиралось имение графа Нахимова - господский дом и подсобные постройки, вокруг были разбросаны деревенские дома.
В деревне будут расквартированы зуавы Второго полка, и это их радовало. Левое крыло господского дома примет раненых - их подвозили на санитарных повозках. Маршала внесли в парадные покои, которые выглядели так, словно их покинули несколько минут назад.
Мамаша Буффарик направилась на кухню и принялась готовить обед для штабных офицеров, отличавшихся изысканным вкусом. Роза опекала раненых. Несмотря на уверения зуавов, несмотря на слова отца, у нее было тяжело на душе. Она думала о милом ее сердцу Оторве, который вот уже три дня то появлялся, то исчезал, и каждый раз при каких-то тревожных обстоятельствах.
Роза думала, что эти опасные приключения приведут рано или поздно к роковой развязке. Ее пробирала дрожь.
Храбрая девушка прошла суровую школу долга. По дороге она запаслась роскошными гроздьями винограда и теперь оделяла им терзаемых лихорадкой раненых.
Стоны и хрипы затихали при появлении маленькой доброй феи, чей ласковый взгляд и нежная улыбка пронизывали лучом надежды измученные души солдат.
Под ее попечительством находились человек тридцать раненых - артиллеристов, стрелков, егерей, зуавов и нескольких русских, которые не сводили с нее восхищенных глаз. Ее ласковый голос и приветливая улыбка заставляли забывать о страданиях.
Пока Роза, разомкнув их пересохшие губы, выжимала им в рот сладкий сок золотистых ягод, врач в чине майора занимался размещением раненых. Одному поправлял повязку, другому перекладывал поудобнее руку или ногу, третьему останавливал кровотечение. Все чувствовали себя хорошо по мере сил, даже юный лейтенант-артиллерист, рядом с которым свернулась калачиком собачонка Картечь.
- Великолепный удар саблей!.. Поглядите-ка, мадемуазель Роза, - не мог удержаться врач, распираемый профессиональной гордостью.
- О, господин доктор… это ужасно… и он, вероятно, жестоко страдает.
Полголовы у раненого было выбрито. Крученый шов соединял края жуткой раны, которая словно раскалывала череп от лба до затылка.
- Двадцать две скобы!.. Да, двадцать две скобы, и ни на одну меньше, понадобилось для того, чтобы соединить края… но теперь они держатся лучше, чем раньше! И вообще, мадемуазель Роза, раны в области головы значат или скорую смерть, или спасение. Если раненый не умирает тут же, он поправляется с необычайной быстротой. Этот юноша проживет сто лет и, клянусь вам, через три недели сможет сесть на лошадь!..
- Благодарю вас, доктор, - слабым голосом прошептал несчастный, услышавший слова врача. - И вас, мадемуазель, тоже…
На парадном дворе имения раздался цокот копыт. Прибывали все новые живописные группы офицеров на гарцующих конях. Над главными воротами, где стояли по бокам двое часовых, развевался трехцветный вымпел главнокомандующего. Караульные салютовали оружием. Барабаны и горны играли встречный марш.
По приказу маршала Сент-Арно командиры съезжались на военный совет. Здесь встретились Канробер, Боске, принц Наполеон, Форей - командиры всех четырех дивизий.
Подъехали и бригадные генералы: Эспинас, де Лурмель Бона, д’Отемар, д’Орель де Паладин. За ними - полковники, завтрашние генералы. Многие из них уже занимали генеральские должности: Клер, Лебеф, Бурбаки, Бере, Вэнпфа, Виной…
Имена, еще неизвестные сегодня, но коим предстоит прославиться завтра, а позже пополнить печальные перечни жертв.
Полковник генштаба Трошю встретил их и подвел к маршалу, а тот, в полном изнеможении, истерзанный болью, предпринимал нечеловеческие усилия, чтобы провести этот военный совет… последний в его жизни!
После строгой церемонии военного приветствия, на которое маршал отвечал с расстановкой, слабым, но ясным голосом, офицеры расселись. В этот момент мощный толчок сотряс здание сверху донизу и заставил всех высших офицеров вскочить со своих мест. Потом глухой взрыв раздался в подвале, и оттуда тотчас вырвались клубы дыма.
ГЛАВА 9
Замысел княгини. - Огонь в подвале. - Порох пойдет в дело. - Колбаса, не имеющая ничего общего с колбасными изделиями. - Мина и контрмина. - Тревога! - Бедный Оторва. - Взрыв. - "Именем императора…"
Итак, Дама в Черном дала волю своей ненависти - собралась сама поджечь фитиль, чтобы мина уничтожила командование французской армии.
Ее чудовищный замысел вот-вот осуществится.
Один из работавших в подвале побежал уведомить княгиню, что все готово. Она с нетерпением ждала этого сообщения, опасаясь, как бы вражеские разведчики ее не опередили. Вздох облегчения вырвался из груди женщины.
- Наконец-то!.. О… теперь они в моих руках! - воскликнула она с мстительной радостью и стала спускаться в подвал. Полковник протянул ей потрескивающий конец фитиля и проговорил с поклоном, словно собираясь произнести мадригал:
- Вы устроите фейерверк, княгиня, настоящий фейерверк! Из ваших рук… это будет так величественно!
Она ответила со злым смехом:
- Да!.. Дорога в небо… на облаке… по воздуху… Правда, кое-какие ошметки останутся на земле.
Дама взяла факел и направилась к отверстию. Здесь она хладнокровно подожгла пучок фитилей, другой конец которых прятался в бочке с порохом.
Когда фитили начали трещать, когда красные точки, будто светлячки, прокололи тьму, княгиня вышла из подвала со словами:
- Я разбудила вулкан, и он сожжет этих негодяев дотла! Теперь ничто не сможет спасти их от моей мести!
Притаившись в своем углу, Жан слышал эти ужасные слова; и по его телу пробежала дрожь. В душе зуава вскипел гнев и ненависть к этой коварной женщине, которая казалась ему исчадием ада.
"О, с какой радостью я всадил бы ей в горло штык! - думал он, сжимая кулаки. - Если оставить ее в живых, она не успокоится и опять учинит что-нибудь мерзкое".
Да, это так! Но что потом? Их человек тридцать, и они растерзают Оторву.
Нет, он не имеет права так дешево отдать свою жизнь! Он должен жить, чтобы попытаться предотвратить катастрофу. Если же ему суждено погибнуть, пусть последним его поступком будет не просто акт мести.
Тем временем рабочие кинулись к отверстию. Они завалили его кирпичом, брусом, бутовым камнем, залили все это гипсовым раствором, и когда через десять минут образовалась единая глыба, Дама в Черном своим металлическим голосом скомандовала:
- Всем выйти!
Мимо нее прошли рабочие, потом двое офицеров, она вышла последней - бледная и сияющая. Оторва слышал, как с шумом захлопнулась дверь. Потом до него донесся стук, глухие удары, шарканье, и он подумал: "Черт возьми! Они замуровывают выход. Они заткнут и продухи. Пора действовать… Жан, мой мальчик, выпутывайся как знаешь, но ты должен пробить стену и добраться до бочонков с порохом".
Не теряя ни минуты, француз схватил свой штык и изо всех сил обрушил его на заложенное отверстие, где кладка была скреплена гипсом. Кладка затвердевала все больше и больше, превращаясь в монолит.
Оторва сыпал проклятьями и ворчал:
- Разрази его гром!.. Затвердело-то как… сюда бы кирку из каменоломни… Штык? Ерунда! Игрушка…
Крак!.. Сухой щелчок… оружие сломалось у самой рукояти!
- Проклятье! - прорычал зуав. Он оказался обезоружен, а препятствие - непреодолимо.
Он не хотел признать себя побежденным и сжал обломок штыка обеими руками. Нужно бороться, даже если нет надежды, но пока он лишь поранил себе ладони и пальцы.
В погребе становилось все темнее. Лучик света, пробивавшийся сверху, утоньшился и наконец совсем исчез. Наступила ночь, глухая, непроницаемая, страшная ночь в подземелье. Окошко замуровали. Ну и что же! Оторва был полон решимости продолжать эту отчаянную безумную борьбу. Он сел на каменную ступеньку и, обхватив руками голову, начал размышлять: "Итак, у меня еще четыре часа! От силы пять… Здесь четыре тысячи килограммов пороха, они взлетят в воздух, и я не могу ничего сделать, чтобы помешать взрыву. Значит, я должен выйти… должен пробиться через забитую дубовую дверь… У меня только ножик да обломок штыка… этого недостаточно… и времени мало… Если б ее подорвать… Эх, был бы у меня порох, но они все уволокли в этот проклятый склеп… Хотя… О Боже… надо посмотреть…"
"Посмотреть" - это не более чем риторическая фраза, поскольку зуав находился в непроницаемой тьме. Он приподнялся и по памяти на четвереньках пополз вдоль погреба.
Позу нашего зуава нельзя было назвать солидной. Но она не могла унизить достоинства солдата, потому что помогала ему выполнить трудную задачу.
Он продвигался на четырех конечностях добрых десять минут, стараясь обследовать весь подвал. Внезапно Жан выпрямился и прокричал:
- Прекрасно!.. Замечательно!.. Великолепно!.. Будь у меня время, я бы пустился в пляс… Ну, мадама в черном… посмотрим, кто будет смеяться последним!..
Что это значило? Оторва сошел с ума?.. Ничуть! Тогда откуда же эта буйная радость?
А дело вот в чем. Оторва был не только храбр, но и догадлив. Он вспомнил о первой бочке, в которой пробил отверстие своим приказавшим долго жить штыком, и подумал, что в бочке - вино, а оказалось - порох. Тогда молодой человек испытал разочарование, но оно было забыто, когда он вскрыл вторую бочку с чудесным крымским вином.
Утолив жажду, Оторва замазал отверстие горстью земли, чтобы вино не вытекало зря. Но он и не подумал сделать то же с первой бочкой, той, что с порохом…
Стало быть, порох должен был сыпаться на землю в широкое отверстие, которое он пробил штыком. В этом Оторва и хотел убедиться, передвигаясь на четвереньках по погребу. Его ожидания оправдались. На земле оказалось фунтов сорок пороха.
Русские в спешке его не заметили. Оторва, обнаружив порох на ощупь, тщательно сгреб его в кучу. Он подпрыгивал, как кавалерист в седле, ликовал вне себя от радости, но не позволял себе вскочить, чтобы не наделать глупостей. Еще раз обдумав ситуацию, Жан сказал вполголоса:
- Время поджимает… никаких сумасбродств… порох у меня теперь есть… Остается только изготовить колбаску.
Сначала следовало раздобыть оболочку для изделия, которое лишь по названию связано с колбасным производством.
Оторве пришла в голову мысль использовать свои полотняные кальсоны. Великолепная идея! Он снял шаровары, потом кальсоны, снова надел шаровары. Завязал внизу узлом одну и другую штанину, разорвал верхнюю часть кальсон, и у него получились два длинных, узких мешка. На ощупь, с тысячами предосторожностей храбрец насыпал почти весь свой запас пороха в два эти вместилища и завязал их узлом с другого конца.
- Итак, мы имеем, - весело проговорил он, - не одну колбаску, а две. Ничего, кашу маслом не испортишь.
Двигаясь по-прежнему на ощупь, неуверенными шагами слепца, Жан втащил обе колбаски на верх лестницы и положил их одну на другую, прямо под дверь.
Вся эта возня передвижения в темноте заняла немало времени, и он с ужасом думал о том, что часы идут, фитили прогорают, и извержение вулкана может начаться в любую минуту.
Однако самое трудное, если не самое опасное, было уже позади. Теперь предстояло поджечь это примитивное, но грозное устройство, и девяносто шансов из ста за то, что зуава самого при этом разорвет в клочья. Тем не менее он сделал все, чтобы его колбаски вспыхнули как можно скорее и как можно дружнее, чтобы получился мощнейший удар.
Он взрезал ножом одну подрывную шашку, нижнюю, зачерпнул пригоршню, насыпал пороховую дорожку до края лестничной площадки, потом опустился вниз, к тому месту, где лежал остаток его припаса. Насыпав порох в феску, снова поднялся на лестничную площадку и, спускаясь со ступеньки на ступеньку, потянул дорожку пороха дальше.
Тем временем в его тюрьму снаружи врывались разнообразные шумы.
Он различил топот лошадей, стук колес, ритмичный шаг пехотинцев, потом - удары барабана, хрупкие трели горна, приглушенные, но все же ясные.
Надо всем плыл громкий прерывистый звук фанфар, поющих с каким-то бешеным воодушевлением:
…Трах, и снова пронесло…
Шакалье наше ремесло!
Это был марш его полка!
Сердце у Оторвы забилось так, что, кажется, могло прорвать грудную клетку, в ушах стоял звон, перед глазами запрыгали искры.
Это французская армия! Его товарищи и штаб вот-вот сунут голову в дьявольский капкан!..
Давай же, давай, Оторва, время торопит! Фитили во мраке подвала отсчитывали последние минуты жизни тех, кто с веселой солдатской беззаботностью располагался сейчас наверху.
Страшная смерть поглотит их всех, не различая ни возраста, ни чина, ни пола. Старых ворчунов и юных усачей, увешанных орденами генералов и простых солдат, и мамашу Буффарик, и Розу, милую его подружку.
- Тысяча чертей, скорей же! - рычал зуав.
Он навалил на подрывные шашки все остатки пороха, которые мог собрать, стараясь при этом направить взрыв на нижнюю часть двери.
Наконец все было готово! Наш герой с трудом перевел дыхание, он взмок от пота, но теперь от него требовалось лишь одно - поджечь хитроумную адскую машину.
Чтобы уменьшить хоть немного - о, совсем немного - смертельную опасность, которой он себя подвергал, он решил поджечь самый конец пороховой дорожки.
Поскольку у него не было спичек - большой редкости в ту пору, - он пользовался огнивом и кремнем. Быстро запалив кусочек трута, подул на него, чтобы тот лучше разгорелся, нащупал нижнюю ступеньку, нашел пальцами крупинки пороха и решительно, ни секунды не колеблясь, положил на них раскаленный трут.
П-ш-ш-ш!.. Вспыхнул яркий огонь, раздалось шипение и пронзительный свист.