Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цымбалах, играли гончары, постукивая палочкой по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били в котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды. Бабка, ворожея на бобах, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на толчке и стригальня, где мужикам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.
А за стригальнями увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широколезвым топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле со связанными за спиной руками. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.
– Хорошую моду взяли – убивать живых людей! – пробормотал ошарашенно мичман.
А Ратных ощутил холодок в сердце: "Плаха… Виселица… Время здесь остановилось…"
Стрельцам пришлось задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой круглой кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал тучный бородатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:
– Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!
А люди, обступившие плаху, захохотали:
– Чай, спьяну накуролесил, поп Савва – худая слава!
– Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!
– Эй, палач Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!
Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:
– Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!
– Сухо! Поповской кровушки не видно!
Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:
– Оле, мне грешному, оле, мне несчастному! – А потом заорал: – Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!
И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце толчка закричали:
– Бирюч едет, спасены души! Новое мучительство выкрикнет!
Конный бирюч заколотил короткой плеткой в большой бубен, надел на длинный шест свою шапку, поднял ее высоко и закричал:
– Слушайте все люди ново-китежские, от мала до велика!
– Ново-китежское радио! – покрутил головой Птуха. – Последние известия!
– Слушайте, спасены души! – кричал, натужась, бирюч. – Ее боголюбие старица Нимфодора и его степенство государь-посадник Ждан Густомысл указали, а их Верхняя Дума постановила: завтра, после заутрени, выйти Кузнецкому посаду на Ободранный Ложок на две седмицы для доброхотного, без понуждения, добывания белого железа! То богова работа! А ослушников благий, в троице прославляемый господь бог великим гневом накажет и опалит, як огнем, а старица проклятие наложит!..
И словно взорвался толчок яростными криками:
– Не на бога работа, а на брюхатых из Детинца!
– У скольких с костей мясо ободрал тот Ободранный Ложок!
Широкоплечий кузнец с подпаленной у горна бородой крикнул железным, громыхающим басом:
– Бирюч, эй! Передай в Детинец: не пойдут, мол, кузнецы на белое железо!
– Да ить ее боголюбие старица приказала, – послышался голос смирного мужика. – Как откажешься?
– А иди ты со своей старицей знаешь куда?! – заорала толпа.
– Детинские верховники народ, как восковую свечу, сгибают, а ее боголюбие крестом их заслоняет!.. "Боголюбие"!
В, толпе становилось все теснее, душнее. Не выдержав, запричитала, как над покойником, женщина, заплакали горько дети. В толпе вздыхали, охали, ругались.
– Доколе же мы будем эту муку терпеть?! – выкрикнул вдруг горячо Псой, встрепанный мужик. – Эх, смелому горох хлебать, а трусу и редьки не видать! На дым ихнее гнездо пустить надобе, за рога взять все ихнее отродье! – погрозил он кулаком Детинцу. – А крышу ихнюю золотую я бы тебе, Сысой, на сарай подарил, – зло засмеялся он, глядя на робкого мужичка.
– Вот это настоящий разговор! – хлопнул Птуха Псоя по спине. – Давай, браток, знакомиться. Как твои позывные? Величают тебя как?
– Псой Вышата я. Народ говорит, что истинный я Псой. И верно, душа у меня злая. А это Сысой Путята, – указал он на робкого мужика. – Мы всегда вместе, нас так и кличут: не-разлей-вода. Плотники мы. Чего хочешь тебе срубим: хочешь – избу, а хочешь – и домовину. А тебя как зовут, друг?
– Федор Птуха. Моряк! Из славного города Одессы, с Черного моря, воспетого академиком Айвазовским. Слышал про такое?
– Неужто твое море в самделе черное?
– Спрашиваешь! Сунь в море сапоги – и гуталином чистить не надо. Чуешь?
– Чуем. А это чего у тебя? – робко показал Сысой на видневшуюся из-под расстегнутого кителя тельняшку мичмана.
– Морская душа.
– Ишь! А наши попы учат, что у мирских душа – пар, как у собак. А у тебя она полосатая, – с детским недоумением сказал Сысой. – Ты, чай, не православный?
– Советский. Понимаешь?
– Понимаю, – ответил ничего не понявший Сысой. Вокруг мирских, как и при каждой остановке, собралась толпа, и неизвестно, в какую сторону повернул бы разговор, благо стрельцы разбрелись по толчку хватать пироги, калачи, куски вареного мяса с лотков, если бы около плахи не закричали вдруг испуганно и зло сразу несколько голосов:
– Остафий Сабур скачет! Сам голова стрелецкий!
– Враз псиной завоняло!
– Живет собакой и сдохнет псом!
Прибежали конвойные стрельцы и, засовывая за пазуху пироги и мясо, пинками сбили мирских в кучу, и снова оцепили их, отрезав от толпы.
Стрелецкий голова остановился под виселицей. Ратных поднялся на цыпочки, но горячий конь головы крутился, и капитан разглядел только зеленый кафтан, но не из бильярдного сукна, как у стрельцов, а из тяжелого бархата и с золотыми застежками поперек груди. И на голубой атласной его шапке поперек собольей опушки была нашита не серебряная галунная, как у стрелецкого десятника, полоса, а из золотой парчи. Голова закричал. Сердитый его голос был ясно слышен:
– Эй, онучи вонючие, кафтаны вшивые! Или вы забыли, что в Ново-Китеже судьи быстро судят, палач Суровец быстро вешает?
– Рази? – прикинулся удивленным Псой.
– Я покажу тебе "рази"! – погрозил ему плетью голова. – Не будете в Детинец белое железо приносить, злыми смертьми вас казнить почнем! По всему городу виселиц наставим и развешаем вас черным вранам на уедие! Вот этак!
Голова привстал на стременах и хлестнул плетью повешенного. Мертвец закачался, повернулся и показал исклеванное птицами лицо. Темные глазницы уставились на людей. Вороны, тяжело махая крыльями, сорвались с виселицы, черной тучей закрыв солнце. И весь толчок от края до края взревел, давая выход злобе:
– Не пугай! На ладонь положим, другой прихлопнем!
– Замучили, замордовали!.. Вас самих на белое железо погнать бы!
Испуганный криками конь взвился на дыбы и помчался, не слушая поводьев. А люди, перестав кричать, заговорили, зароптали во много голосов:
– Уходить из Ново-Китёжа надобе! В мир, за новой долей!
– Уйдем через дыру на Русь! Как Вася Мирской призывал!
– А как найдешь дыру-то? Прорва, она непроходимая. Заплутаешься и сгинешь!
– Баишь, непроходимая? А в Детинец откуда, в обмен на белое железо, всякое роскошье несут? Ситцы, атласы, бархаты?
– Верно! Из мира несут. Выходит, Прорва проходимая.
– Не для нас только! Нас за руки держат и ноги вяжут.
– Заставим старицу и посадника ходы через Прорву показать. Покажут небось! – с угрозой сказал Псой Вышата.
– Всем миром заставим! – подхватила толпа. – Все посады волят в мир выйти! И Кузнецкий, и Гончарный, и Сыромятники, Щепной и Ткацкий тож!
– И Рыбацкая слобода на Русь тянется! – крикнул рыбак с веслом на плече.
– И пашенные мужики из таежных деревень!
– А Усолье? Солеварам-то горше всех живется! И опять выскочил из толпы рыжебородый в желтом кафтане Патрикей Душан и с ним мордастые, высоко подпоясанные парнищи. Патрикей крикнул издевательски:
– А на кой ляд вам дыра в мир? Чего вы в мир потащите? Вшивое вретище свое?
– Горе да беду свои в мир поволоку! – подскочил к нему Псой. – Тамо с плеч их скину!
– В мир поволокешься, дырник проклятый? – дернул по-собачьи губой Душан. – В царскую неволю захотел, в царщину? В наш святой град царская рука не дотянулась, так вы сами в царишкины лапы лезете?
– Слушай ты, фигура! Засохни! Не капай людям на мозги! Нет в мире царя! – закричал мичман через плечо стрельца.
Тот замахнулся на него бердышом, но Федор отбросил топор и снова закричал:
– Прогнали мы царя, уничтожили!
– Врешь, врешь, окаянный! – потрясая над головой кулаками, завопил Душан. – Как это – без царя? Ново-Китеж малое место и то без головы не обходится! А то великая Русь!
– Да дайте ему, черту рыжему, по сусалам! – крикнули разъяренно из толпы.
– ан правду мирской говорит! – задохнувшимся голосом закричал вдруг смирный Сысой. – И Вася Мирской, покойничек, царство ему небесное, тоже говорил, что на Руси нет царя. Чуете, людие, какой ветер из мира дует? Согнали царишку-то! Народ, вишь, сам на Руси государит!
– Вон как заговорили дырники! – заорали мордастые. – Опять, как при Ваське Мирском, основу шатаете?
– Не так еще шатнем! Новины хотим! Бей сидней!
– А мы за старину! Бей дырников!
Цокнули чьи-то зубы под крепким кулаком, слетела с головы и шлепнулась в грязь чья-то шапка. Мордастый парень, не замахиваясь, ткнул Псоя в переносицу, и тот брякнулся на землю. Но и мордастого сбил с ног могучий кузнец с опаленной бородой. Вторым и метким ударом в надбровье он повалил главного подглядчика Душана, и тот сел в грязь, разметав полы желтого кафтана.
И вдруг весь толчок разом заревел:
– Дай бою!.. Дай бою!..
Стрельцы бегом уводили мирских с толчка. На бегу мичман оглянулся и, глядя на побоище, сказал задумчиво:
– Заблудились в веках…
Глава 2
ПОСАДНИЧИЙ ДВОР
У приказных ворот
Собирался народ
Густо.
Говорил в простоте,
Что в его животе
Пусто.А. К Толстой, "У приказных ворот"
1
Мальчуган, в заношенной бараньей шапке, в драной шубенке, но босой, долго не отставал от мирских, кричал им вслед что-то злое и кидал камнями и щепкамито в них, то в рычащего Женьку. Сережа наконец не вытерпел, остановился, поглядел с угрозой на мальчишку и проговорил сквозь стиснутые зубы:
– Ох, я бы тебе и выдал!
Ратных засмеялся:
– На каждой улице найдется вот Такой оголец, будет бежать за тобой и пулять чем-нибудь в спину. Что в двадцатом веке, что в семнадцатом.
Косаговский не ответил на шутку. Он был взволновав и встревожен.
– Вы понимаете что-нибудь, Степан Васильевич? Чертовщина какая-то кругом. Сплю я, что ли? – раздраженно закончил он.
– Хотите, ущипну вас?
– Бросьте вы! Вы попробуйте объяснить.
– Объяснить все можно, яадо только понять. – В, глазах капитана, внимательно оглядывавшего дома и людей диковинного города, было спокойное любопытство. – Начнем вот с чего. Предки новокитежан когда-то, в очень давние времена, бежали сюда из России. Это, надеюсь, всем нам понятно. Выспросите: почему бежали?
– Это-то понятно, – проговорил летчик. – От хорошей жизни не побежишь. Бегали от голода, безземелья, от боярской кабалы. Из Монголии, от озера Лоб-Нор пригоняли обратно в Россию почерневших от голодовок мужиков. Бегали и раскольники, бегали и бунтари. Но в мою голову не укладывается, как не обнаружили Ново-Китеж за триста лет?
– А разговоры о Прорве, о кольце непроходимых болот вокруг Ново-Китежа слышали? Вот вам и объяснение.
– Но в наш век, в век авиации…
– Не вам бы, летчику, это говорить, Виктор Дмитриевич. Авиация без дорог не летает. По трассам. А сверни подальше в сторону, как мы свернули, и начнут открываться диковины всякие. Слышал я однажды разговор в поезде, рассказывал летчик лесной пожарной авиации. Увидели они с самолета в лесном озере необыкновенную зверюгу. Огромную, гладкую, на солнце блестит. Спустились они ниже, а зверь в воду нырнул. Только круги и волны по воде пошли. Это на Сихотэ-Алине было. Ихтиозавр, язви его, или динозавр какой-нибудь! Это похлеще Ново-Китежа будет. Прямо-таки конан-дойлевский затерянный мир.
– Летчики мастера туман напускать, – сухо сказал Виктор.
– За что купил, за то и продаю. Что еще нам не понятно? Да, сидни и дырники! Судя по драке на базаре, это две местные партии. Сидни – консерваторы, они за старые порядки, за то, чтобы сидеть в Ново-Китеже по-старому, как триста лет сидели, а дырники пытались уже уйти на Русь. Кричали еще на базаре о каком-то Василии Мирском; он здесь основу шатал, значит, бунтовщик, мятежник. Но про Василия Мирского мы ничего еще не знаем.
– У меня тоже есть вопрос, – вмешался Птуха. – Про соль и про белое железо непонятно. Туман двенадцать баллов!
– Поживем – все узнаем, все будет понятно.
– Поживем? А вы долго здесь жить думаете? – даже остановился летчик. – На Большую землю, так будем говорить, не собираетесь?
– Готов хоть сейчас. А если заставят погостить? – спокойно ответил капитан.
От этих спокойных слов у всех стало тревожно на душе, и все замолчали надолго.
На подъеме на холм к Детинцу их нагнали поп Савва, которого били кнутом на плахе, и могучий кузнец с опаленной у горна бородой. Это он на толчке двумя ударами опрокинул в грязь мордастого парня и Патрикея Душана. Такому не трудно и пятерых повалить. В плечах окатистый, в груди неимоверно широкий и выпуклый, лицом рябоват, мечен оспой, над расклиненной бородой навис-огромный сизый носище. Он, видимо, разогрелся в драке и снял валяный черный колпак, подставив ветру лысину, переходившую в крутой, просторный лоб. С виду как будто бы прост и обычен кузнец, но в темных пристальных его глазах были спокойный, уверенный ум и гордость. Капитан долго и внимательно глядел на кузнеца – покажись, покажись, чего ты стоишь? И, перехватив его взгляд, кузнец ответил доброй, хорошей улыбкой.
А поп легко отмеривал частые коротенькие шажки. Мичман взглянул на него и засмеялся:
– Силен попище! На кобыле лежал, плетюганов отведал, а шагает гоголем!
Ратных и Косаговский тоже улыбнулись. Приземистый, тучный, с рожей багрово-красной, будто нахлестанной веником, поп мрачно шмыгал лиловым пуговкой-носиком, а хитрющие, блудливые глаза его зыркали во все стороны. Одет он был в рваный овечий полушубок поверх закапанного воском и жирными щами подрясника.
– Шапку-то надень, – продолжал смеяться Птуха. – Кудрями ты не очень богат.
Поп потер красную, мясистую плешь и махнул рукой.
– Нету шапки. На толчке потерял, когда стегали. Ладно и так, аки пророк Елисей.
– Больно били? – полюбопытствовал мичман.
Поп прищурил блудливые глаза.
– Суровец ударит – кафтан треснет. Кожа, как лапша, излоскутится, кровь ручьями польет. А меня не бил, бархатом гладил. Жалел!
– А чего же ты ревел, как бугай?
– Плоть не стерпела, – почесал поп, морщась, спину,
– Кошмарный характер! – снова засмеялся Птуха. – После бани, а чешется. А за что тебе всыпали, можешь сказать?
– На богородицу я плюнул.
– Как-ста? – оторопел стрелецкий десятник. – Поп, а на божью матерь плюешь?
– Хвати ковш полугару – пень от богородицы не отличишь. Плюнул я в церкви на стену, на ней сатана намалеван, а попал в богородицу.
Птуха согнулся вдруг в поясе, держась за живот, и затрясся от хохота. Захохотал и поп и сквозь смех выкрикнул:
– Ив Миколу-угодника маленько попал. Грехи… Ох, грехи.
Мичман снова взвыл от смеха, а за ним, постанывая и охая, засмеялись все остальные. А когда отсмеялись, отдышались, вытерли выступившие слезы и снова пошли, десятник спросил кузнеца:
– И ты, Будимир, к посаднику?
– К ему. Бирюч выкликнул наш посад на огульные работы.
Голос у кузнеца был громыхающий, железный, будто падала на пол кузнецкая поковка.
– Хоть и выкликал бирюч, а не пойдут кузнецы на Ободранный Ложок. Не пойдут, хлебна муха!
– Повесит тя посадник, – сказал десятник. – И за дело! Не бунтуй против старицы и посадника!
Поп Савва забрал в горсть бороду и сказал задумчиво:
– Повесить, может, и не повесит, а кнута Будимир испробует, это уж и к бабке-ворожее не ходи.
Кузнец промолчал.
Ратных вдруг решительно положил рукуна его плечо.
– Хочу спросить тебя, друг, кое о чем. Можно? Только, чур, начистоту отвечать.
Кузнец ответил не сразу, посмотрел пытливо на мирского, и понравился ему, видимо, пришелец из мира.
– Можно! – чуть дернул он в улыбке губами. – И начистоту отвечу.
– Ты кузнец, ты и скажи, что это за белое железо? И кому его нужно так много, что целыми посадами гонят людей его добывать?
– Верхним людям нужно. Белым железом они народ на корню губят. А крушец совсем бездельный. Шибко мягкий, а на плавку тугой. Простое черное железо, то полезно людям, а белое совсем без пользы.
– Без пользы, а добывают. Для чего же?
– Тебя надо спросить. К вам, в мир, его отправляют.
– Ты это точно знаешь?
– Народ не без глаз! Таскаем-таскаем в Детинец проклятое белое железо – и как в бездонную бочку сыплем. Куда оно девается? А еще скажи: откуда в Детинце всякая роскошь появляется, невиданная в Ново-Китеже?
– Поганый у тя язык, Будимир! – оборвал кузнеца поп Савва. – Ведь не ведено о белом железе речи вести. То ведомо тебе?
Кузнец недобро улыбнулся, глядя на попа:
– Рожа у тя, поп, будто клюквой натерта. В посадники бы тебе с такой рожей. Ты не хуже посадника народу глотку затыкаешь. Видишь, мирской, как у нас? – развел руки кузнец. – По всему Ново-Китежу о белом железе молвь идет, а приказано молчать. О том молчи, о сем молчи, обо всем молчи. Молча живем.
– И вправду кончайте ваши байки, – недовольно сказал стрелецкий десятник. – Тута Душановы псы, ушники, подкрасться могут. Подслушают – и вам и нам влепят по горбу!
Над избенками посадов уже видны были башни Детинца, угрюмые, взъерошенные, как совы, и бревенчатые его стены, потемневшие от таежных ветров и непогод. Меж бревен торчали пучки прижившейся травы, из узких бойниц свешивались бороды мха. Срубленный из вековых, в два обхвата лиственниц, Детинец был как кулак, занесенный над соломенными крышами посадских избенок-однодымок.
Поп, стрельцы и Будимир перекрестились на икону, врубленную над башенными воротами под жерлом большой пушки, и все вошли в башню. Темньтй ее свод уходил вверх, во мрак. Пахло сыростью, тленом. Все было древнее, погруженное в века.