- Простите меня, сударыня, но это не досада, а горе, воздействие старости и одиночества. Вы должны знать, каково терпеть горе, о котором никому нельзя рассказать. Вы знаете, что значит слезы, падающие капля за каплей на сердце, потому что их не смеешь никому показать. Нет, мне не на кого жаловаться, сударыня. С тех пор как по чувству, за которое я вам очень благодарен, хотя и не знаю его причины, - с тех пор, как вы сами стали смотреть за тем, чтобы у меня ни в чем не было недостатка, вы ни разу не забыли своего обещания, а иногда ко мне, как к древнему пророку, являлся даже вестник-ангел.
- Да, - ответила маркиза, - я знаю, что Маргарита иногда навещает тебя вместе со слугой, приносящим сюда еду, и мне очень приятно видеть, что она так по-дружески заботится о тебе.
- Но за это, кажется, и я в точности исполняю свои обещания. Вот уже двадцать лет, как я чуждаюсь людей, прогоняю от этого дома всякое живое существо, чтобы как-нибудь, даже во сне, не проговориться.
- Да, да, и, по счастью, тайна хорошо сохранена, - сказала маркиза, положив руку на плечо старого Ашара. - Поэтому сейчас я еще больше боюсь в один день лишиться всех плодов двадцати лет жизни, которая была еще более мрачна, одинока и ужасна, чем твоя!
- Да, я понимаю: не раз вас охватывал трепет при внезапной мысли, что есть на свете человек, который может однажды прийти и потребовать от меня раскрыть тайну, а я не имею права ничего от него утаить. Вот и сейчас вы трепещете от одной этой мысли, правда? Успокойтесь. Лет десять назад он убежал из шотландского колледжа, куда мы его отдали, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Этот несчастный ребенок обречен был на безвестность и сам поспешил навстречу своей судьбе. Я думаю, он затерялся где-нибудь в беспредельном мире и никто не знает, где он - безымянная единица среди миллионов существ, что родятся, страдают и умирают на земном шаре. Он, наверное, потерял письмо своего отца и знак, по какому я мог бы его узнать, или, что еще лучше, - может быть, его уже нет на свете.
- Жестоко, Ашар, говорить такие вещи матери! Разве ты не знаешь, сколько причудливых тайн и странных противоречий заключено в сердце женщины? Неужели же я не могу быть спокойна, пока мой ребенок не умрет?! Послушай, старый друг мой: неужели тайна рождения, которой он двадцать пять лет не знал, сейчас, в двадцатипятилетнем возрасте, становится ему так необходима, что он не сможет жить, не раскрыв ее? Поверь мне, Ашар, для него самого будет лучше, если он по-прежнему не будет ее знать. Я уверена, что до сих пор он был счастлив. Не меняй его существования, старик, не вкладывай ему в душу мысли, которые могут повлечь за собой дурные поступки. Вместо того что ты хочешь открыть ему, скажи лучше, что его мать соединилась с отцом на небе (дай Бог, чтобы это было так!), но, умирая (пойми, я хочу его видеть, что бы ты ни говорил; хочу хоть раз прижать его к сердцу), поручила его своей близкой подруге маркизе д’Оре, и та будет ему второй матерью.
- Понимаю, сударыня, - ответил Ашар, улыбаясь. - Вы не первый раз пытаетесь увлечь меня на этот путь, но сегодня вы впервые высказались совершенно определенно. Признайтесь, если б вы посмели, если б вы меня не так хорошо знали, вы бы предложили мне какую-нибудь награду за то, чтобы я не исполнил священной воли человека, который покоится так близко от нас?
Маркиза хотела что-то сказать, но Ашар остановил ее, протянув руку.
- Выслушайте меня, и пусть то, что я скажу, останется в вашей памяти свято и нерушимо. Я верен обещанию, данному маркизе д’Оре, и верен буду также обещанию, данному графу де Морле. Если его сын - ваш сын! - принесет мне знак, по которому я смогу отличить его, и потребует от меня свою тайну - я ее открою, сударыня. Бумаги, доказывающие его происхождение, могут быть отданы ему, как вы знаете, только тогда, когда маркиза д’Оре не будет на свете. Эта тайна хранится здесь, - прибавил он, указав на сердце, - и никакая сила человеческая не заставит меня выдать ее до срока, но и не помешает мне открыть ее, когда наступит время. Бумаги лежат здесь в ящике, ключ у меня, и они никуда не исчезнут оттуда, если только меня не убьют, чтобы их похитить.
- Но, - сказала маркиза, опершись на ручки кресла и чуть приподнявшись, - но ты, старик, можешь умереть раньше моего мужа; он не так здоров, как ты, но зато ты старше его. Что тогда будет с этими бумагами?
- Я вверю их священнику, который будет исповедовать меня перед смертью.
- Отлично! - воскликнула маркиза, вставая. - А цепь моих страхов протянется до самой моей смерти, и последнее звено ее будет навечно приковано к моему гробу! О, я давно поняла, что на свете есть единственный человек, непоколебимый, как скала. И надо же случиться, чтобы Бог поставил его на моем пути не для раскаяния, а как воплощение мести. И надо же, чтобы буря несла меня на эту скалу до тех пор, пока я не разобьюсь!.. Тайна моя в твоих руках, старик… Пусть так… делай с ней что хочешь! Ты властелин мой, а я твоя раба. Прощай!
С этими словами маркиза вышла из сторожки и направилась в замок.
VIII
- Да, - сказал старик, глядя ей вслед, - да, я знаю, что у вас, сударыня, сердце бронзовое, недоступное никакому страху, кроме того, который Создатель вложил в человека, чтобы заменять раскаяние. Но и этого довольно, не правда ли? Вы дорого платите за свое доброе имя: покупаете его ценой вечного страха. Правда, репутация маркизы д’Оре до того незыблема, что, если бы истина явилась вдруг из-под земли или спустилась с неба, ее сочли бы за клевету. Но Господь знает, чего он хочет, и все, что он делает, заранее написано в книге его мудрости.
- Хорошо сказано! - прозвучал чей-то голос, свежий и звучный, в ответ на религиозную максиму, рожденную смирением старика. - Честное слово, отец мой, вы говорите, как Екклесиаст!
Ашар оглянулся: перед ним стоял молодой человек. Он подошел, видно, когда маркиза уходила, но беседа со стариком так на нее подействовала, что она не заметила гостя. Увидев, что хозяин домика остался один, Поль - а это был он - приблизился и, как обычно, весело откликнулся на последние слова Ашара. Старик, удивленный этим неожиданным явлением, смотрел на пришедшего с таким видом, как будто хотел, чтобы тот повторил свои слова.
- Я говорю, - продолжал Поль, - что в смирении, которое покоряется, гораздо больше величия, чем в философии, которая сомневается. Это правило наших квакеров, и для моего вечного блаженства я хотел бы, чтобы оно пореже было у меня на устах и почаще в сердце.
- Извините, сударь, - сказал старик, с удивлением поглядывая на молодого моряка, спокойно стоявшего на пороге хижины. - Позвольте узнать, кто вы?
- Пока я дитя республики Платона, - по обыкновению давая волю своей поэтичной и беззаботной веселости, ответил Поль. - Род человеческий мне брат, белый свет - отчизна, а свое у меня на земле только то место, что я занимаю.
- Кого же вы ищете здесь? - спросил старик, невольно улыбаясь при виде веселого добродушия, написанного на лице молодого человека.
- Мне необходимо найти, - ответил Поль, - в трех льё от Лорьяна, в пятистах шагах от замка Оре, домик, который дьявольски похож на этот, и в доме должен быть старик… чуть ли не такой, как вы.
- А как зовут этого старика?
- Луи Ашар.
- Да, это я.
- О, пусть благословит Небо ваши седые волосы! - сказал Поль, в чьем голосе, мгновенно изменившем интонацию, звучали нежность и уважение. - Вот письмо, написанное моим отцом, и в нем сказано, что вы честный и благородный человек.
- Нет ли чего-нибудь еще в этом конверте? - вскричал старик и с сияющими от радости глазами сделал шаг, собираясь подойти к капитану.
- Есть, - ответил Поль, раскрывая конверт и вынимая оттуда венецианский цехин, переломленный пополам. - Половинка золотой монеты. Один кусок ее у меня, а другой должен быть у вас.
Ашар, не отрывая глаз от Поля, протянул руку.
- Да, да, - произнес он, и с каждым словом глаза его все больше наполнялись слезами. - Да, это точно та самая монета!.. И притом такое удивительное сходство! - Он протянул руки к Полю. - Сын… О Боже мой, Боже мой!
- Что с вами? - спросил Поль, поддерживая старика, ослабевшего от волнения.
- О, разве вы не понимаете, - ответил тот, - что вы живой портрет своего отца? А я любил его так, что отдал бы за него и свою кровь, и свою жизнь, а теперь отдам за вас, если потребуешь, мой мальчик!
- Обними меня, мой старый друг, - ласково сказал Поль. - Можешь мне верить, цепь чувств не оборвалась между могилой отца и колыбелью сына. Кто бы ни был мой отец, если для того, чтобы походить на него, надо только иметь безупречную совесть, непоколебимое мужество, сердце, что всегда помнит добро, хотя порой забывает оскорбление, - да, тогда я, как ты говоришь, живой портрет своего отца, и душой еще больше, чем лицом!
- Да, в нем все это было! - сказал старик, прижимая вновь обретенного питомца к груди и нежно сквозь слезы глядя на него. - Да, у него были такая же гордость в голосе, такой же огонь в глазах, такое же благородство и сердце! Милый мой мальчик, почему же ты раньше не приходил? В жизни моей было столько мрачных часов, твое присутствие так бы их озарило!
- Почему? Потому что в этом письме сказано, чтобы я отыскал тебя, когда мне исполнится двадцать пять лет, а двадцать пять лет мне стукнуло недавно, с час тому назад.
Ашар задумчиво опустил голову и некоторое время молчал, погрузившись в воспоминания.
- Двадцать пять лет, - прошептал он, подняв, наконец, голову, - уже двадцать пять лет! Боже мой, словно только вчера ты родился в этом доме, словно только вчера впервые открыл глаза в той комнате, - и старик протянул руку к открытой двери.
Поль тоже задумался, потом огляделся вокруг, стараясь видом окружающих предметов подкрепить нахлынувшие воспоминания.
- В этом домике? В этой комнате? - переспросил он. - И я жил здесь до пяти лет, не правда ли?..
- Да! - вымолвил старик вполголоса, боясь спугнуть чувства, охватившие Поля: тот сидел, закрыв глаза руками, стараясь собрать воедино образы далекого детства.
- Постой, - сказал он, - я тоже хочу на мгновение заглянуть в прошлое… я помню какую-то комнату, но мне все кажется, что я видел ее во сне. Если это та комната… Послушай… Странно, как все оживает в памяти!
- Говори, сынок, говори! - попросил старик.
- Если это та комната, то направо от входа… у стены… должна быть кровать… с зеленым покрывалом?
- Да.
- В головах висит распятие?
- Да.
- Напротив кровати шкаф, в нем были книги… между ними большая Библия с немецкими гравюрами.
- Вот она, - сказал старик, дотронувшись до раскрытой книги, лежавшей на столе.
- О да, это она, точно она! - вскричал Поль, целуя ее страницы.
- О, какая душа! Какая душа! - прошептал старик. - Благодарю тебя, Боже мой, благодарю!
- Потом, - сказал Поль, приподнимаясь, - мне кажется, в этой комнате есть окно, откуда видно море и на нем три острова.
- Да, это Уа, Оэдик и Бель-Иль-ан-Мер.
- О, это точно оно! - вскричал Поль, бросаясь в другую комнату, но, увидев, что Ашар идет за ним, он жестом остановил его:
- Нет, нет, я один… позволь мне одному войти туда, мне нужно побыть одному.
Поль вошел в комнату, затворил за собой дверь и остановился на минуту, охваченный тем священным уважением, что окружает воспоминания детства у людей при виде предметов или вещей, напоминающих о далеком и счастливом детстве. Комната была точно такой же, какой Поль ее помнил: благоговейная преданность старого слуги сохранила ее в неприкосновенности. Чей-нибудь взгляд, конечно, удержал бы чувства Поля, но, оставшись один, он весь отдался им. Сложив руки на груди, молодой человек медленно подошел к распятию из слоновой кости, опустился на колени, как делал некогда утром и вечером, и стал вспоминать одну из тех простодушных молитв, в каких ребенок, стоящий на пороге жизни, просит Бога за тех, кто отворил ему двери в эту жизнь. Сколько же событий произошло за двадцать лет, разделяющих эти две молитвы! Какие разнообразные и неожиданные горизонты пришли на смену детским горизонтам, что были обласканы нежным взглядом смеющегося солнца! Как далеко прихотливый ветер, надувший паруса его корабля, занес юношу от страстей частных в пучину страстей политических! Беспечный молодой человек считал, что он забыл все оставшееся на суше, а оказалось, что он все помнил. И вот жизнь моряка, полная силы и свободы, как океан, что убаюкивал его, должна обрести узы, дотоле неведомые, и они, может быть, привяжут его к тому или другому месту, как корабль, что стоит на якоре и призывает ветер, и ветер его призывает, но он в цепях, недавний раб, и былая свобода делает для него еще горше будущую неволю. Поль долго был погружен в эти мысли, потом медленно встал, подошел к окну и облокотился на него. Ночь была тихая и прекрасная, луна сияла на небе и серебрила верхушки волн. На горизонте виднелись три синеватых острова, как облака, что носятся над океаном. Он вспомнил, как часто стоял ребенком на этом же самом месте, смотрел на то же самое море, следил глазами за какой-нибудь лодкой с белым парусом, безмолвно скользившей по его глади, словно крыло ночной птицы. Сердце его наполнили сладкие и нежные воспоминания; он опустил голову на грудь, и тихие слезы покатились по его щекам. В эту минуту он почувствовал, что кто-то взял его за руку: то был Ашар. Поль хотел было скрыть свои чувства, но ему тут же стало стыдно, что он боится быть человеком; он повернулся к старику, и тот увидел его лицо, залитое слезами.
- Ты плачешь, мальчик мой? - сказал старик.
- Да, я плачу, - ответил Поль, - и с какой стати это скрывать? Я в жизни своей видел много страшного. Я бывал в переделках, когда ураган кружил мой корабль на вершинах волн и низвергал в глубины бездны, и чувствовал, что он для бури то же, что засохший листок для вечернего ветра! Я видел, как падали люди, будто спелые колосья под серпом жнеца, слышал стоны и предсмертные крики тех, с кем накануне делил кусок хлеба. Чтобы принять их последний вздох, я шел под градом пуль и ядер и скользил по палубе, залитой кровью! Однако душа моя оставалась спокойной, а глаза сухими. Но об этой комнате я, оказывается, хранил благоговейную память; здесь меня ласкал отец, которого я никогда не увижу, здесь меня в последний раз поцеловала мать, которая, может быть, не захочет меня вновь увидеть; эта комната для меня свята как колыбель и как могила! И я не могу смотреть на нее, не давая волю моим чувствам: мне надо плакать, иначе я задохнусь!
Старик сжал его в своих объятиях, Поль положил голову к нему на плечо, и они несколько минут стояли молча; слышались только рыдания Поля. Наконец старый слуга произнес:
- Да, ты прав. Эта комната вместе и колыбель и могила: вот здесь ты родился, - он протянул руку к кровати, - а тут отец простился с тобой навсегда, - прибавил он, указав на другой угол комнаты.
- Так он умер? - спросил Поль.
- Умер.
- Ты мне расскажешь о его смерти?
- Я все расскажу тебе!
- Подожди немножко, - сказал Поль, отыскав рукою стул и присев на него. - Я еще не в состоянии тебя слушать, дай мне немного справиться с собой.
Он вновь облокотился на подоконник и, подперев голову рукой, стал смотреть на море.
- Как прекрасна ночь в океане, когда луна, как теперь, ярко светит! - продолжал он с обычной своей мягкой и грустной интонацией. - Эта ночь спокойна, как Бог, и величественна, как вечность… Мне кажется, что человек, постоянно наблюдающий это зрелище, не может бояться смерти. Отец мой умер мужественно, правда?
- О, конечно! - ответил Ашар с гордостью.
- Я был уверен в этом, - кивнул Поль. - Я его помню, хотя мне было всего четыре года, когда я в последний раз его видел.
- Он был таким же красавцем, как ты, - с грустью сказал Ашар, глядя на Поля, - такой же молодой.
- Как его звали?
- Граф де Морле.
- А, так я из древней и благородной фамилии. У меня тоже есть герб со щитом, как у тех заносчивых молодых сеньоров, что требовали у меня мои дворянские грамоты, когда я показывал им мои раны!
- Подожди, юноша, подожди! Не надо предаваться такой гордости! Я еще не назвал имя той, что дала тебе жизнь, и ты не знаешь страшной тайны своего рождения!
- Пусть так; я все равно почтительно и благоговейно выслушаю имя моей матери. Как ее звали?
- Маркиза д’Оре, - произнес старик медленно и словно с сожалением.
- Что ты говоришь?! - вскричал Поль, вскочив со стула и схватив его за руку.
- Правду, - печально ответил тот.
- Так Эмманюель мой брат, а Маргарита моя сестра!
- Да разве ты их знаешь?! - с удивлением воскликнул Ашар.
- О, ты был прав, старик, - сказал молодой моряк, опустившись на стул. - Господь знает, чего он хочет, и все, что он делает, заранее написано в книге его мудрости.