- О господи! Да перестаньте же, сэр!.. Эти ваши проповеди… Вы никак не хотите уразуметь, что мне уже семнадцать! Понимаете, сем-над-цать! А не две-над-цать…
Щелка на плоском лице Сайруса Гривса раздвинулась, обнажив крепкие прокуренные зубы.
- Ай-ай-ай, сынок, вот уж научился так научился!.. Вижу теперь, за что тебя святые отцы прогнали. Строптивого и дерзкого, сынок, нигде не уважают, знай это, всегда помни, иначе худо тебе будет, сынок, ты уж отца послушай. А за грубость высечь бы тебя следовало. И надо будет - высеку, не посмотрю, двенадцать тебе или семнадцать. Как миленького выдеру, сэр! Однако некогда мне с тобой препираться, дел-то невпроворот, сам знаешь. Так что иди и не медли - слышишь, не медли. А этому лоботрясу Етики прикажи, чтоб овец стриг, да не всех подряд, а с выбором, с толком. Проследи, как начнет, - не доверяю. я этим диким рожам: как один, лентяи да обжоры. Ступай, а не то рассержусь, ступай!..
Сайрус помахал рукой и захромал по двору. Остановившись у изгороди, он быстро пересчитал обручи для бочек, потом озабоченно обнюхал огромную связку сушеной рыбы, поправил шест и скрылся в приземистом свинарнике.
Подождав еще немного, Генри на цыпочках перебежал двор и, шмыгнув в распахнутую настежь дверь дома, тихонько полез по шаткой лестнице на чердак. Здесь было сумрачно, пыльно и тихо. Устроившись на толстой циновке в самом дальнем от лестницы углу чердака, Генри пошарил в тайнике за выступом балки и выудил оттуда изрядно растрепанную книжку. Раскрыв ее на странице, замеченной травинкой, он тотчас погрузился в чтение. Дневной свет падал на книгу через щель, в которую без усилий могла протиснуться годовалая кошка. Пробить дыру в крыше и замаскировать ее снаружи стоило Генри немалых трудов, зато у него был по-настоящему укромный уголок, где, никем не тревожимый, он мог валяться целыми часами.
Однако сегодня что-то не читалось и умные мысли никак не лезли в голову. Туда их упорно не пускали другие мысли, сугубо домашние, связанные с сегодняшней стычкой. Не надо было, наверное, перечить старику: его ведь не переделаешь. Хорош ли, плох ли, а он отец, хотя, конечно же, ни симпатий, ни уважения к нему нет и в помине. Раньше, до отъезда, Генри не задумывался, любит он или не любит отца, - воспринимал его так же просто, как воздух, сон, траву.
Мать Генри не помнил, она умерла, когда ему не было и двух лет. Так что, покидая Новую Зеландию, он, пожалуй, сожалел только об одном - о шикарной пещере, которую они с Бобби Стейном нашли в полумиле от поселка колонистов, да так и не успели оборудовать, как надо.
Далекая, загадочная Англия дразнила воображение, и все мальчишки поселка Корорарека терзались муками зависти к своему приятелю, которому предстояло не только пересечь полмира на огромном корабле, но и увидеть то, о чем большинство детей колонистов знало от старших понаслышке. Только трое или четверо ребят, чьи отцы переселились сюда в последние годы, помнили кое-что об Англии. Но их рассказы всем давно приелись.
Три с половиной года, прожитые в Манчестере - еще полтора ушло на плавание туда и обратно, - тянулись для него невыносимо долго. Как только поблекла новизна впечатлений, Генри понял, что надо быть идиотом, чтобы оставаться в этой промозглой, унылой стране. Он сделал все, чтобы ускорить свое возвращение домой: трижды за дерзость и непослушание его выгоняли из миссионерской школы, и всякий раз манчестерский сукнодел Филипп Гривс добивался в епископате разрешения вернуть строптивого племянника под крылышко святых отцов. Но наконец, даже дядюшкины деньги не помогли. Мечте отца - увидеть сына ученым миссионером - не суждено было сбыться. Не прошло и месяца после окончательного изгнания Генри из богоугодного заведения, как его уже качало на палубе торгового судна "Элизабет", направлявшегося к скалистым берегам Новой Зеландии. За семь месяцев пути Генри научился не только искусству вязать морские узлы - он всерьез занялся языком маори, благо на "Элизабет" был Те Игате, подручный кока, незаметный, презираемый командой маориец.
В Корорареке, где бросила якорь "Элизабет", Генри ждала новость: отец, купив у туземцев солидный участок земли близ излучины великой реки Ваитанги, переселился в глубь Северного острова. Так и не успев повидаться с приятелями, Генри отправился в путь. Ему повезло: попутный экипаж чиновника Новозеландской компании довез юношу почти до Окленда, новой столицы колонии. Там его и встретил отец.
Сегодня пошел шестой день, как он здесь, на ферме Сайруса Гривса. Шестой день - и уже третья стычка с отцом.
Генри протяжно вздохнул, опрокинулся на спину и принялся от скуки рассматривать свисающую с потолка корзину, сплетенную из побуревших веток папоротника. Идти или не идти? До смерти не хотелось тащиться по жаре на пастбище. Целых три мили! И зачем? Чтобы сказать пастухам то, что они сами хорошо знают. А не пойдешь…
Негромкий возглас, раздавшийся совсем рядом, прервал поединок чувства долга и лени. Генри привстал на локте и прислушался: ему почудилось, что старый Сайрус во дворе не один. И точно, снизу донеслось:
- Заходите, добро пожаловать, я-то жду не дождусь, заходите, уважаемые…
Отцовский голос журчал что-то уж очень медово: с пастухами он разговаривает иначе. Значит, гости… Генри быстро вскочил с подстилки и крадучись приблизился к чердачному люку. Опустившись возле квадратной дыры на четвереньки, он приник грудью к краю люка и, до боли в позвонках вытянув шею, выглянул.
Увидел он немногое: кусок двора у входа в дом и отцовские башмаки из свиной кожи. По тому, как нетерпеливо они переминались, можно было догадаться, что к отцу кто-то приближается. Некто, кого Сайрус Гривс с волнением ждет.
Нет, надо переменить позицию - так ничего не увидишь. Генри торопливо осмотрелся. Ну, разумеется, дыра у основания крыши - вот что ему надо. Снова метнувшись в угол чердака, он отгреб клочья колючей соломы, стал на колени и приник глазом к щели.
- Привет тебе, о вождь! - раздался тонкий голос отца. Теперь он говорил на языке маори.
Четверо дикарей неторопливо направлялись от ворот к дому. Шага на два впереди всех шел высокий человек с сухим, необычайно жестким лицом, расписанным замысловатыми спиралями татуировки. Куцый плащ из льняных волокон с заплетенными в них пушистыми перьями птичек киви, зеленые украшения из нефрита вокруг шеи и пылающий багряным орнаментом передник отличали его от остальных воинов, одетых куда беднее. Рисунок татуировки у них тоже был попроще. И только новенькие, любовно начищенные ружья одинаково ярко сверкали у всех четверых.
Богато одетый маори, остановившись в трех ярдах от Гривса, передал не глядя ружье одному из спутников и только затем приблизился к старому колонисту.
Генри заметил, как робость и беспокойство отразились на лице Сайруса Гривса, когда сухолицый властно взял его за обвислые плечи и притянул к себе. Но вот носы их соприкоснулись, и улыбка стала еще паточнее и учтивей.
Ритуал приветствия, принятый у туземцев Новой Зеландии, был знаком Генри и раньше, еще по Корорареке. И все же ему пришлось укусить кулак, чтоб не фыркнуть, - до того потешной была старательность, с какой они терлись носами - коротышка отец и согнувшийся над ним величавый вождь.
Когда церемония завершилась, отец засуетился.
- Очень, очень рад, - потирая ладошки, быстро заговорил он по-маорийски. - Прошу зайти в мой дом, хочу вас угостить. Там и поговорим, никто не услышит…
Склонив голову по-куриному набок, он ласково заглянул в глаза вождю и плавно повел рукой, указывая на дверь. Но маори не шелохнулись. Равнодушно смотря в сторону, вождь произнес резким голосом:
- Ты заблуждаешься, дружественный пакеха. Ты хочешь, чтобы я, Рапети Ароа, стал подобен древесному жуку - тому, что быстро-быстро ныряет под кору, прячась от солнца. Нет, нет. Вождь племени ваикато не маленький жук, он не любит деревянных ловушек, в которых спят пакеха. Рапети Ароа хочет говорить с тобой там, где свет и простор.
Сайрус, озабоченно морщась, выслушал его тираду и закивал.
- Ну да, Рапети, я и забыл, что ваш брат не любит… - пробормотал он по-английски. Обежал взглядом двор, чуточку поразмыслил и ткнул на штабель толстенных бревен возле изгороди: - Там…
Следом за Гривсом-старшим маори двинулись через изрытый, занавоженный двор. Старый колонист и вождь уселись на край нижнего бревна, бывшего когда-то основанием могучей корабельной сосны - великанши каури. Воины, не выпуская ружей, примостились на корточках напротив них. Вождь заговорил, а Генри оторвался от щели и вытянул затекшие ноги. Он был разочарован: теперь ничего не услышишь. А любопытство грызло. Что могло привести на мирную ферму вождя воинственных ваикато, о которых пастухи говорят не иначе как с ненавистью и страхом? Какие такие секреты могли быть с ними у отца? Ничего в голову не шло. Оставалось просто наблюдать.
Тем временем разговор на бревнах становился все оживленней. От невозмутимости вождя не осталось и следа: он то и дело вскакивал, широко жестикулировал и горячился. Отговорив, он преспокойно усаживался на ствол каури и внимательно слушал ответы отца. Потом опять начинал что-то доказывать. Однажды он даже вырвал из рук воина ружье и потряс им над головой. Генри не мог видеть, участвуют ли в беседе остальные маори - они сидели к нему спиной, но по тому, как возбужденно они дергались и привставали с корточек, можно было судить, что тема волнует их не на шутку. Только однажды наступила пауза: следом за Сайрусом Гривсом гости зашли в свинарник и пробыли там с четверть часа. Затем вернулись и продолжили разговор.
Генри откровенно заскучал. Ноги покалывало, ныла спина. Подложив ладони под затылок, он вытянулся на циновке, зажмурился и попытался еще поразмыслить хорошенько над увиденным. А когда открыл глаза, щель над ним была уже не белой, а светло-синей. Необычные гости ушли, не видно было во дворе и отца. Генри хмуро побрел к чердачному люку.
"Скажу, что лазил по горам, - решил он. - Пусть побурчит. Не привыкать…"
С тем и вошел в дом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
повествующая о путешествии в горы
Не в пример сыну, старый Гривс вставал с петухами. Проснувшись, Генри нашел на столе в гостиной клочок бумаги с каракулями отца: "На весь день уехал вешать шерсть. Хозяйствуй. Не забудь дать корму свиньям".
Пожав плечами, Генри скомкал записку и побежал к колодцу. Разделся догола и долго, с наслаждением плескался в старой бочке, на три четверти заполненной остывшей за ночь водой. Небрежно вытерся рубашкой, бросил ее на изгородь и пошел в дом на поиски съестного. Завтрак получился отличный: кус копченой свинины, пресная лепешка и кружка холодного чая с молоком.
Покончив с едой, Генри не медля взялся за исполнение отцовского наказа. Раз уж это было неизбежно, стоило поскорее сбросить с себя малоприятное бремя, чтобы потом со спокойной душой распорядиться оставшимся днем.
Хлопоты по хозяйству отняли у него немного времени. Поскольку в записке, кроме указания о свиньях, ничего другого не было, Генри ограничился тем, что приготовил месиво и налил воды в колоду. Пополнив бочку несколькими ведрами, он счел свою миссию исчерпанной. Возможно, во дворе нашлись бы еще и другие, важные, с точки зрения отца, дела, но размышлять на этот счет Генри не стал. Достаточно было и того, что он сделал.
Сегодня Генри твердо решил вырваться в горы. Раньше никак не удавалось: отец непременно придумывал ему работу. За неделю Генри, в сущности, носу не показывал с фермы - только однажды выбрался на пастбище. А ведь совсем рядом, милях в трех, громоздились заманчивые зеленые хребты, за которыми… Вот именно - что там, за ними? Воображение Генри работало все эти дни так усердно, что терпеть дольше стало невмоготу.
Сборы в дорогу были короткими. Сунув ноги в башмаки и набросив на плечи долгополую отцовскую куртку с множеством прекрасных, почти целых карманов, молодой Гривс исследовал кладовку. Там он обнаружил все, что искал: большой складной нож с рукояткой из бычьего рога и моток веревки. Оставалось взять несколько лепешек и спички. Было бы совсем здорово, если бы отец забыл запереть окованный медными пластинами ящик, где хранились ружья, патроны и порох. Но старый Гривс редко что забывал. Потрогав увесистый замок, Генри вздохнул, запер дом на засов и, шаркая башмаками по гравию, зашагал на северо-восток. Заблудиться он не боялся. От пастуха-маорийца Етики он знал, что где-то внизу у ручья есть тропа. По ней работники отца раз в лунный месяц ходят через горы в каингу - деревню родного племени.
День обещал быть знойным. Трех часов не прошло, как встало солнце, а роса уже исчезла и трава была как сено. Спускаясь с холма, багряного от гроздьев цветущего новозеландского льна, Генри клял себя за отцовский балахон: карманы карманами, а в жару куда умнее было бы взять мешок.
Но не тащиться же снова в гору…
У подножия посевы кончались, началась роща. Огромные, как пальма, папоротники, сомкнув разлапистые зонты, прикрыли тропу надежной крышей, которую лишь кое-где пробивали плоские столбики солнечных лучей. Роща еще хранила влажную свежесть утра, и Генри, с облегчением вздохнув, умерил шаг. Как ни торопился он выйти к ручью, не глазеть на окружающий его странный зеленый мир он не мог. Он не мог не дивиться на обросшие древними лишайниками деревья с пластинами вместо хвои, на широколистые гиганты, скрученные связками скользких лиан, на выступающие из земли узловатые корни, напоминавшие напрягшиеся великаньи жилы, на тонконогие пальмы - султанские опахала, на непроходимые и бесконечно разнообразные кусты, на белесые плети ползучих, угнездившихся в ветвях растений…
Генри то и дело сбивался с тропы, хитро петлявшей в новозеландском лесу. Само ее существование здесь казалось непонятным и вздорным: не верилось, что кто-то когда-то осмелился пропороть ею этот зеленый, буйно расцветший лес.
Только через четверть часа Генри выбрался из столпотворения стволов, лиан и кустарников. И, оглянувшись, понял, что позади остались не зловещие дебри, а всего лишь обыкновенная рощица, какую встречаешь в Новой Зеландии чуть не на каждом шагу.
Теперь он стоял на опушке, ручей шелестел камешками ярдах в десяти, а дальше, на целую милю окрест, стлалась заросшая мохнатым кустарником долина. С трех сторон ее обступали горбатые горы. Генри прошелся немного вдоль ручья, но откуда-то сбоку снова услужливо выползла тропа - на этот раз вполне приличная, утоптанная тропа, не чета прежней.
Стянув с себя постылый балахон, Генри закинул его на плечо и бодро запылил башмаками, держа курс на серо-зеленые нагромождения скал.
… Окаменев, они молча пялились друг на друга из-за обломка скалы. Тот, у кого было два глаза, чувствовал: еще мгновенье - и трепещущее сердце оторвется, подпрыгнет и застрянет в пересохшем горле.
Переживал ли так второй - тот у кого было три глаза? Вряд ли. Загадочное спокойствие светилось в его неподвижном взгляде, и длинный рот, кончающийся в складках шеи, казалось, готов был раздвинуться еще шире в демонической усмешке.
Но вот трехглазый шевельнул пятерней камешек, презрительно тряхнул петушиным гребнем и, волоча хвост, нехотя втиснул свое шершавое, отливающее маслянистой желтизной тело в расселину.
Генри перевел дух. Если б смог, он отвернулся бы от самого себя. Никогда не считал себя Генри трусом. Никогда. Теперь знает точно: он заурядный трус.
Большая ящерица… Пусть даже очень большая ящерица. Допустим, кошмарная - три глаза, гребень. Но помирать от страха оттого, что встретил ящерицу не с ладонь, а с целую руку…
Генри сплюнул и, задрав голову, с неприязнью посмотрел на все еще далекую вершину. Час, а может, и все два карабкается он по уступам, а оглянешься - будто и не поднимался. По словам Етики, идти следовало через какое-то ущелье. Тогда, не забираясь на верхушку, попадешь на ту сторону горы. Но где оно, это ущелье?
Он поймал себя на мысли о возвращении, и ему стало стыдно.
Обругав себя пообидней, Генри встал с камня, огляделся и с мрачной решимостью побрел вверх по склону в сторону одинокого дерева, похожего на раскидистую сосну. Если взобраться на его макушку, возможно, удастся что-нибудь высмотреть. А вслепую проплутаешь и до вечера.
Сейчас он уже не обращал ни малейшего внимания на природные красоты: усталость и жара растрясли его любознательность. За время, проведенное в горах, он не встретил ни человека, ни зверя - одну лишь гаттерию, что так напугала его. Правда, птиц, особенно попугаев, здесь было великое множество. Но и они были невидимками в путанице ветвей.
Когда до заветного дерева оставалось не больше сорока ярдов, на пути Генри выросло препятствие. Хаотическое нагромождение крупных и мелких обломков скал, когда-то, видимо, скатившихся сверху, чудом удерживалось на склоне. Сначала он решил подняться чуть выше и обойти каменную россыпь. Но уязвленное самолюбие все еще саднило. Опасно? Тем лучше. Рискнуть? Непременно. Надо же доказать Генри Гривсу, что Генри Гривс - не трус.
Приблизившись к завалу, он ухватился за верхний край крупного камня и напряг мускулы. Рраз! - и он уже грудью лежит на горячем обломке скалы, усеянном колючими камешками. Теперь оставалось, пробираясь от валуна к валуну, преодолеть еще несколько ярдов.
- Только осторожнее, сэр! - вслух произнес Генри. - Сломаете ногу, пеняйте на себя!..
Внимательно вглядываясь, он мысленно проложил маршрут: сначала ступить правее вон того, похожего на кувшин, камня, затем взобраться на площадку, а оттуда…
И тут он почувствовал, что его скалистый плацдарм ожил. "Землетрясение", - промелькнуло в мозгу, и тотчас противное, знакомое с детства ощущение охватило Генри Гривса. Это был уже четвертый легкий толчок за неделю, прожитую им у отца. Будь Генри на равнине, он и не поморщился бы, но сейчас…
Произошло то, что должно было произойти: каменный оползень шевельнулся, сорвался с ненадежного якоря и с грохотом продолжил свой путь к подножию. Пройди Генри по завалу еще несколько шагов, от него не осталось бы и пуговицы.
К счастью, он стоял на самом крайнем обломке. И когда каменная лавина ринулась вниз, Генри по-заячьи вскрикнул, что было сил прыгнул в сторону и, теряя сознание, покатился со склона…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
которая расскажет о беде, постигшей старого Те Иети
Тауранги был смущен. Никогда раньше не испытывал он такого беспокойства. Ни разу за семнадцать лет не усомнился он в непогрешимости своего отца, благородного Те Нгаро, мудрого вождя храбрых нгати и величайшего воина, чье имя наводит ужас на соседние племена. Те Нгаро, с которым никто не сравнится по мощи своей маны - магической силы, что дарит человеку удачу и счастье.
У старого Те Иети тоже была мана, хотя и ничтожная: он ведь был бедняк и простой воин. Вчера он лишился и этой незначительной, дарованной богами силы. После того как лодка рыбачившего Те Иети разбилась о камни, всем стало ясно, что боги отвернулись от подслеповатого старика. Воин, утративший ману, не достоин сочувствия. Он должен подвергнуться наказанию - муру. Сегодня утром Те Нгаро собрал всех жителей деревни, чтобы выделить нескольких мужчин, которым надлежит разграбить до последнего крючка имущество Те Иети.