Как ни радостно было это событие, печаль все же не покинула усадьбу Воротынских. Печаль и тревога. Она еще усугубилась приездом в Москву Никифора Двужила. Один он приехал, без княжича, что весьма насторожило княгиню. Скрывает, может, что-то, не все ладно с сыном, вот и не привез? Княгиня начала было упрекать его, отчего хоть на недельку не привез (кто узнает, если тайно?), но тот спокойно ответил:
– Не сомневайся, матушка, беды никакой с княжичем не случится. На Волчий остров я его отправил под пригляд Шики.
– Неужели, думаешь, я не соскучилась о дитяти? Сердце разрывается. Покойней мне было бы, если бы под крылом моим он был.
– Вот и поехали, матушка, домой. Не век же тебе в постылом городе сем вековать. Князю не поможешь, а себя мучаешь. За тобой я приехал. И за княжичем Владимиром. А если ты здесь, матушка, да оба княжича, отберет вотчину царь Василий Иванович.
– Прав ты, но давай договоримся так: никуда из Москвы я не уеду, пока с князя царь опалу не снимет. Княжич Михаил пусть водит дружину. Так, видно, Богу угодно.
– Княжича Владимира я тоже увезу. Пусть они вдвоем воеводят.
– Нет! Сына младшего не дам!
Так властно обрезала, что отбила Никифору охоту продолжать разговор. А княгиня, поняв, что незаслуженно обидела верного стремянного, смягчилась:
– Понимаю, ратному делу княжича тебе учить, но пусть подрастет. Пусть пока Михаил один водит дружину.
А еще года через полтора Никифор вновь заявился в московскую усадьбу Воротынских. На этот раз с Михаилом. От горшка – два вершка, а в кольчуге. Тонкая, легкая, а для красы еще и чешуйчатые узоры на груди. Расстарался для дитя воеводы старый княжеский кузнец. Меч тоже по росту. Рукоять узорчатая, серебром чеканена, а ножны обтянуты пурпурным сафьяном, шитым жемчугом. Шелом островерхий с бармицей из серебра, будто кисеей нежной спускавшейся на плечи, уже заметно тренированные, не по годам широкие.
Не кинулся в объятия матери, а чинно поклонился ей, сняв шлем с бармицей, и княгиня поняла состояние воеводы-ребенка, сдержав слезы радости и умиления, подыграла ему:
– Здравствуй, князь Михаил. Милости прошу.
Торжественность встречи нарушил княжич Владимир, отчего-то испугавшийся брата, когда тот подошел к нему. Прижался к няньке и никак не оторвать его от подола. Хныкать начал. Пришлось унести его в детскую.
– Не ласково встретились братья, – сокрушенно вздохнув проговорила вроде бы для самой себя княгиня. – Плохая примета.
– Не накликай беду, матушка. Одному Богу ведомы судьбы людские. Только я так скажу: у князя Михаила сердце доброе, отзывчивое. К тому же – смышленый он. Из ранних. А коль не черств душой да голова на плечах, не станет вредничать, не пойдет на ссору.
– Дай-то Бог, – вздохнула княгиня и спросила: – Долго ли намерены гостить?
Ответил Никифор:
– Воля князя Михаила и твоя, матушка. Если тревожных вестей не получим, можно и подольше.
– Я согласен с Никифором, – кивнул княжич, надел шелом и степенно, как настоящий воевода, уставший от стычек и боев с врагами, стал подниматься по ступеням резного крыльца.
К матери прильнул он лишь тогда, когда они остались одни. В домашней мягкой одежде Михаил не только стал внешне похожим на обычного мальчика, но он словно почувствовал это сердцем, изменился неузнаваемо, ласково гладил руку матери, обнявшей его, а глаза княжича затуманились неожиданными слезами.
– Трудно, Мишенька? – спросила, глотая слезы, княгиня. – Иль свыкся уже?
Михаил всхлипнул, и мать, гладя его по голове, принялась утешать:
– Все образуется. Бог даст, вернется в вотчину свою отец твой, возьмет дружину под свою руку, ну, а пока, сынок, не забывай, что ты – князь, ты – старший в роду, тебе оберегать от поругания вотчину.
Ничего не ответил Михаил, продолжая всхлипывать.
Миновала неделя домашней идиллии, братья подружились, младший уже без страха встречал старшего, когда тот приходил к нему поиграть в доспехах, с мечом и даже с колчаном стрел и луком – княжичу Владимиру особенно нравился колчан расшитый и стрелы с перьями на конце, и когда подходило время оканчивать забавы, нянька едва-едва уговаривала его вернуть колчан брату.
Во время одной из таких игр, когда старший учил меньшого натягивать тетиву и пускать стрелы, а мамки и няньки удивлялись тому, как крохотными ручонками своими тужится княжич-ребенок пустить стрелу в цель, хотя сам едва лишь научился твердо стоять на ногах, и судачили меж собой: "Ратник растет. Сразу видно – воеводою знатным станет. Не хуже отца", – в это самое время на полянку у терема княжича пришел Никифор. И к княжичу Михаилу:
– В удел, князь, спешить нужда. Литовцы малый поход готовят. Вестовой прискакал, двух коней загнав.
– Княгине, матушке моей, поведал?
– Сейчас иду. А ты, князь, облачайся в дорогу. Коня тебе седлают.
Княжич Владимир не захотел отдавать лук и стрелы, как его ни уговаривали, и Михаил махнул рукой.
– Пусть играет. Оставляю.
Короткие сборы, и вот уже к крыльцу подводят для княжича Михаила оседланного коня. Княгиня, спокойная внешне, ласково обнимает сына, затем крестит его.
– Пресвятая дева Мария, замолви слово перед сыном своим Иисусом Христом, чтобы простер он над головой моего чада руку свою. – Еще раз перекрестила. – С Богом, князь! Помни, нынче ты – защитник удела нашего. Не оплошай. Блюди совесть свою…
Поклонился княжич Михаил матери, братцу, которого тоже вывели на крыльцо и который не выпускал из рук ни лука, ни колчана, вовсе не понимая, что происходит, поклонился челяди, высыпавшей провожать юного князя и, опершись на руку Никифора, вспорхнул в седло. Конь терпеливо ждал, когда хозяин разберет поводья и прижмет шенкеля.
Никифор (Двужил, он и есть – Двужил) взял резвый темп, лишь иногда переходя на шаг, чтобы передохнули кони, не обезножили бы, а привалы делал короткие, даже костры не велел разводить. Медовуха с холодным мясом и на обед, и на ужин. Еще умудрялся на этих коротких привалах обсуждать с княжичем предстоящий бой с врагами, да так строил разговор, чтобы толкнуть княжича на размышления, чтобы и тот обмозговывал, какие меры нужно принять для успешного отражения предстоящего набега литовцев.
– Дружиной одной не одолеть литовцев. Малый поход – не татарская сакма.
– Попросим дружины у князей Одоевских и Белевских. Пока они подойдут, встанем на Угре. Продержимся, Бог даст.
– Бог-то – Бог, да сам не будь плох. Насчет дружин ты прав. Еще из Серпухова подмогу попросим. А вот выстоим ли, сомнение меня гложет. Похитрей что-нибудь нужно бы придумать.
И ни слова до следующего привала, хотя он уже наметил план предстоящего боя, а гонцы к князьям-воеводам посланы соратником его Сидором Шикой. В Серпухов Никифор тоже послал гонца (на несколько часов опередит их – и то ладно), но помалкивал об этом и на просьбы княжича: "Ты, Никифор, пошли вперед гонца оповестить князей-соседей", – отвечал:
– Непременно исполню.
И даже покидал княжича, словно спешил выполнить его повеление. На следующем привале, уже под Серпуховом, вновь заговорил с княжичем:
– Не думал, князь, как литовцев встречать?
– Нет, – слукавил Михаил, ибо он перебрал уже много вариантов, о которых слышал от Никифора или Шики, которые те применяли в битвах с татарскими сакмами и литовскими разбойными отрядами, иные видел подходящими, но отмахивался от них, считая недостойным повторять пройденное, а искал какой-то новый ход, но не нашел его. Признаться же в этом не захотел.
– Так уж и не думал, – усомнился Двужил. – Небось, мелькала мысль о засаде, только не ладной показалась, заезженной?..
– Верно, – признался, покраснев, Михаил. – Да и литвины что? Дураки? Или ратники никудышные?
– Кудышные. Что и говорить… А с засадой все же дело спорей пойдет. Прикинь: казаков городовых, ополченцев да со сторож казаков и стрельцов покличем, оставив там малую их часть, вот тебе и добрая тысяча. Подковой ее поставить за Гнилым логом. Втянутся в него литвины, ударить с трех сторон. Из рушниц. Стрелами. А как невмоготу станет, пусть пятятся к Угре. Вот тут дружина твоя в сечу войдет. С дружиной еще и казаков иметь не лишне. Пусть они обоз захватят, что за добром нашим снаряжен. Кони у литовцев добрые. Наверняка и доспехи будут. Литовцы запасливы. Арбалетами, Бог даст, разживемся. Они, ясное дело, послабей наших самострелов, но сгодятся. Еще как!
План этот был принят, началось обсуждение конкретных деталей, подсчет количества ратников, каких можно собрать в спешном порядке, ибо до начала похода литовцев, если все пойдет так, как извещал лазутчик, оставались считанные дни.
Вышло, однако же, лучше, чем ожидали Михаил с Двужилом. В засаду подоспела дружина одоевская. Порубежная дружина, привыкшая к сечам, умелая в них. Ее поставили в лесу для удара с флангов.
В указанный лазутчиками день литовская рать не появилась. Что? Отменили малый поход или не управились к сроку? Неопределенность всегда тревожит, выбивает из колеи. Никифор, однако, от имени князя Михаила повелел всем оставаться на своих местах, костров не разводить, коней не расседлывать. Даже на ночь. Лишь отпустить подпруги.
Коням ничего, овса набито в кобурах, трава вокруг – по пояс, а вот ратникам ночью – зябко. Особенно неуютно на заре, когда седеет от инея трава на полянах и одевается серебристым кружевным узором перелесок на опушках. Тут бы самое время к костерку руки протянуть, увы, не велено. Стало быть – терпи. Впрочем, ратникам терпение то не в новинку.
День миновал. Утомительно-тягучий. Ночь настала, а ворогов все нет. Не шлют никаких вестей и дозоры из казаков-порубежников. Чего бы не разжечь костров? Двужил тем не менее тверд, как кремень:
– Не сметь! Не из кисеи сотканы!
Подошло серпуховское ополчение. Не великое. Пожадничал воевода, не стал трогать полки, которые с весны без дела стояли на Оке, ожидая возможного татарского набега. Но его оправдать вполне можно: всем памятна недавняя хитрость Мухаммед-Гирея, который малыми силами ударил по верхнеокским городам, оттянув тем самым туда полки из городов средиеокских. Великим разорением это окончилось для центральных областей России. По сей день они стоном стонут. А кто даст гарантию, что малый поход, который готовят литовцы, не коварный план, задуманный совместно с крымцами? Оттого не стал рисковать главный воевода окской рати, а послал лишь городовых казаков и добровольцев из обывателей.
Что ж, и на том спасибо. Их можно поставить во вторую засаду. Поближе к Угре. Если первую сомнут литовцы сходу, на второй споткнутся. Время, этот главный козырь, на который сделал ставку Двужил, будет выиграно, литовская рать потеряет стремительность, растянется, что даст предпосылки для победного удара дружины князя Воротынского.
– Если Белев пришлет рать, ею серпуховцев усилим, как думаешь, князь? – вроде бы спросил Михаила, высказав свою мысль Никифор Двужил. – Разумным считаешь так поступить?
– Вполне.
– Думаю, Белев не пошлет дружину, как Одоев, ополчением отделается. Поостережется воевода город оголять. И то верно, случись, ударят татары по Сенному шляху, им первым придется гостей незваных встречать.
Впрочем, разговор тот оказался дележом шкуры неубитого медведя: белевцев они не дождались. Те даже к шапочному разбору не успели. Долгожданные дозоры начали возвращаться с сообщениями о маршруте литовской рати и ее численности. Сообщения те внесли успокоение: тем путем двигается литовская рать, где засада. Одно плохо – велика рать. Более той, о какой сообщил лазутчик. И обоз знатный. Стало быть, нет сомнения в успехе.
– Сколько ни идет, а встречать будем, никуда не денемся, – заключил Двужил. – Не прятаться же за стенами городов, не скрестив мечи? В крепость отступить всегда успеем, если уж невмоготу станет. А пока, с Божьей помощью, бой дадим. Авось, отобьем. Не дозволим грабить деревни и села вотчинные.
Авось, это, конечно, к слову. Двужил все предусмотрел. И то, что по лесной дороге растянется литовская рать, поэтому не сможет навалиться сразу всей мощью, начнет перестраиваться, вот тут в самый раз с боков засыпать стрелами, взять в мечи и копья, а уж после того – с тыла навалиться.
План удался на славу. Передовой отряд (человек пятьдесят) засада пропустила, не выказав себя. Там, дальше, его окружит вторая засада, что близ Угры, и постарается не выпустить никого. Впрочем, если кому и удастся ускакать, все едино толку от этого никакого не будет.
Минут пятнадцать прошло, пока появились основные силы. Не очень-то насторожены всадники. Да и то сказать, от передового отряда никакого предупреждения нет. Уверены литовцы, что поход их окажется внезапным для князя-отступника и, быть может, роковым. Если сын Ивана Воротынского попадет им в руки, вынудят они его воротиться под руку Сигизмунда. Вынудят. Чего бы это ни стоило.
Разорвал тишину лесной глухомани залп трех рушниц, кони и всадники первых звеньев повалились на землю, словно умелой рукой косца посеченные. Болты завжикали. Каленые, железные, пробивающие доспехи шутя. Бой начался.
Литовцы быстро пришли в себя от столь неожиданной встречи и поступили тоже неожиданно для засады: спешившись и прикрывшись щитами со всех сторон, медленно и упрямо пошли на сближение с засадой.
Засадникам ясно, что все они полягут в сечи, случись хоть малая заминка с боковыми ударами, ибо засада готовилась против конницы, которой в сыром логу с густым орешником не очень-то сподручно, а вышло вон как. Теперь равные у них условия, только литовцев вчетверо больше, да и ратники они более опытные. Рушницы теперь уже стреляли не залпами, а какая быстрей заряжалась. Бьют смертельным боем почти в упор, самострелы болтами отплевываются, а строй литовцев словно не редеет – мигом смыкаются щиты, где случается прореха. Что ж, пора выхватывать мечи и сабли из ножен, темляки шестоперов надевать на запястья.
– С Богом!
И в этот самый момент высыпали из лесу, позади литовского строя, казаки и одоевцы. Тоже пешие. Они, быстро оценив положение, разделились. Частью сил принялись обсыпать тех литовцев, что ждали, когда спешившийся отряд сомнет засаду, а частью кинулись на помощь товарищам. Литовцы оказались окруженными. Очень разумный ход. Собственно, он и решил исход боя. Воевода литовский повелел еще нескольким сотням своих всадников спешиться и послал их на засаду, еще сотне велел спешиться, чтобы очистить лес от стрелков справа и слева, остальным же попятиться, чтобы не нести ненужные потери от стрел, этим-то и воспользовался Двужил.
– Вели, князь, дружине в дело!
– Хочу и сам с вами.
– Повремени, князь, пока рука окрепнет. Годков пяток еще не пущу. Не настаивай. Вели дружине в сечу. Не мешкай.
– Да благословит вас Бог, соратники мои. Вперед!
Бой утих часа через два. Литовцев полегло знатно, лишь какая-то часть сумела рассыпаться по лесу, остальные сложили оружие.
На щите, как говорится, въезжал князь в стольный город удела, дружина горделиво гарцевала, следом за ней так же гордо, пеше и конно, двигались казаки городовые и рубежные, стрельцы и ополченцы; замыкали колонну пленные и захваченный литовский обоз. Длинный хвост. Намного длинней рати князя Воротынского.
Колокольным звоном встречает город воеводу-ребенка, улицы ликуют, кланяются княжичу и дружинникам его. И не мудрено: почти все ополченцы живы, дружина сама тоже не поредела, вся вотчина обережена от разграбления, город не пережил осаду, не отбивал штурмов, к тому же прибыток весомый – лошади, телеги, сбруя, оружие и доспехи да выкуп за пленных. Каждый ополченец получит свою долю, и хватит той доли на безбедное житье до самой, почитай, смерти. Еще и детям останется, если с разумом распорядиться обретенным в сече богатством. Вдовам и сиротам тоже равная доля. Хоть как-то это их утешит.
После торжественного богослужения духовный отец князя Ивана Воротынского, взявший заботу и о душе княжича Михаила, посоветовал:
– Дели, княжич, добытое по чести и совести. Богоугодно. Не поскупись для жен и детей тех, кто сложил голову в сече, да вознесутся их души в рай небесный. Разумно бы им определить двойную долю.
– Верно, святой отец. Так и повелю сделать.
– И еще об одном поразмысли, княжич: не отправить ли государю нашему, Василию Ивановичу, из полона знатных литовцев? И гонца не снарядить ли? Глядишь, подобреет царское сердце, снимет он опалу с батюшки твоего, князя Ивана Воротынского.
– Иль сына его оковать повелит, – возразил Двужил. – Может, успех ратный князя Михаила вовсе не к душе царя скажется. Тут семь раз отмерить нужно, прежде чем резать.
– Риск есть, – согласился духовный отец князя. – Не ведаем, по какому поводу попал князь наш в опалу. Если изменником наречен, то и сыну жизни вольготной царь не даст, чтоб, значит, мстителя не иметь…
– Посчитает царь, будто ловко сыграно с литовцами в паре чтоб пыль в глаза пустить, отвести подозрение от опального князя, – поддержал эту мысль священнослужителя стремянный. – Послать бы, думаю, одного вестового – и ладно на том. И не царю-батюшке, а главному воеводе порубежной рати в Серпухов. А то и от этого воздержаться. Решать, однако, князю Михаилу. Ежели рискнуть намерится, Бог, думаю, не оставит без внимания благородство его.
Не долго по мальчишеству своему раздумывал княжич Михаил. Еще раз уточнил только:
– Считаешь, святой отец, батюшке моему поможет, если пленников знатных государю отправим?
– Вполне. Но не приведи Бог, на тебя может опала пасть.
Верно Никифор сказал: заподозрит чего доброго царь обман ради спасения изменщика. Подумает: выпущу я князя, а он в один миг переметнется в Литву. Тогда и тебе несдобровать. Сидеть и тебе в оковах. Иль на плахе жизнь кончить. Но вдруг все же смягчится сердце царское от вести о славной победе и от подарка щедрого?
– Шлю гонца к царю! – твердо решил княжич. – И две дюжины пленников.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Царь Василий Иванович остался весьма довольный присланным Михаилом Воротынским полоном. Он ждал посольство из Литвы, переговоры предстояли трудные, ибо литовцы обвиняли россиян в нарушении условий перемирия, не имея тому веских подтверждений. Наглые они во время переговоров. Очень наглые. Слышат только то, что говорят сами. Но на сей раз им быстро собьет спесь, представив (вот они, ваши голубчики-разбойники, любуйтесь ими!) неоспоримые доказательства агрессивности самой Литвы. "Поглядим, как станут изворачиваться! – предвкушая торжество свое на переговорах, размышлял Василий Иванович. – Поглядим!"
Подумать же о том, чтобы снять опалу с князя Ивана Воротынского в благодарность за верную службу ему, царю, княжича Михаила, даже не подумал. Царь совершенно не казнился, что оковал князя Ивана Воротынского за, якобы, нерадивость ратную, хотя знал, что не он виновен в трагедии, постигшей Россию. Князю Андрею и, главное, князю Вельскому кару нести, но не поднялась рука на брата и на племянника. Не поднялась! А Воротынский не станет больше язык распускать, понося великую княгиню, царицу Елену. Спелся с теми, кто недоброжелательствует Елене. Вот пусть в темницах и одумаются.