Когда положили боярина Селезня на траву возле князя Воротынского, тот опустился на колени и молвил с жаром:
– Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России!
– Грозились, что вначале руки по плечи стешут, да не вдруг, а по частям, затем за ноги примутся. Болваном, мол, станешь круглым. А чтоб кровь не хлестала, прижигали отрубы.
Содрогнулись все, кто слышал тихие слова боярина Селезня, а князь процедил сквозь зубы с нескрываемой злобой:
– Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!
Фрол Фролов, подошедший в этот самый момент, чтобы сказать князю, что лекарь будет с минуты на минуту, смерил князя подозрительным взглядом своих шустрых глаз, но ни сам князь, ни Косма Двужил, ни дружинники, принесшие на мягких носилках истерзанного боярина, не заметили того подозрительного взгляда близкого княжеского слуги. Подскакал связной от воеводы Шереметева:
– Князь, воевода велел спросить, гнать ли татарву за Окой?
– Гнать! Гнать и сечь! Чтоб ни один до степи не доскакал!
С подобным же вопросом гонец от воеводы Хованского; затем воевода большого огненного наряда подступил, воевода гуляй-города – все ждали его, главного воеводы, слова, и князю Воротынскому недосуг было дальше оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел он с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мысли и душевных сил.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Князь Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что ратники возвращались в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Разноголосье колокольное созывало христианский люд на торжественные молебны по случаю столь великого их праздника, однако москвичи, нарядившись празднично, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не слал в стольный град вестника с сообщением о дне возвращения, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.
Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, более радостно, чем царя Ивана Васильевича – юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе бабы расстилали шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели на него, князя, на дружину его, на всех ратников изобильно, и весь разномастный люд, от знатных до изгоев, низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольного звону, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы. Вместе с тем гордость законную, заслуженную подтачивала непрошенная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он – воевода, выполнивший лишь с честью царский урок, не ему почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в честь его, служилого князя, хотя и знатности великой, но все одно – слуги царева. Это было необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться, однако, от тревожности, от непрошенной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.
Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по повелению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по русской земле, и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всея Руси, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.
Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина своего Коему Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Коему более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.
Косма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили вестового княжеского и отрядили в Новгород своего: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.
Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всея Руси преславной победы, осыпал милостями вестовых и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, стал собираться в Москву.
Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради ливонцев и шведов сидел он в Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках Девлет-Гирея. Теперь он спешит в свой стольный град принимать благодарность народную за великую победу, им одержанную.
В церквах же не обошли вниманием само воинство, воевод его славных, но, главное, князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, о чем услужливые наушники царевы тут же его уведомили.
Царь проглотил досаду, не запретил церкви славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Он вполне понимал, что вот так, сразу, опалить князя Воротынского даже ему, самодержцу, кому волей Бога вручена жизнь подчиненных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать лишь перед Всевышним, несподручно в сей торжественный для России момент. "Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить зазнайку!" – распаляя себя, грозился Иван Васильевич.
Князю же Воротынскому было не до зазнайства. Менее недели он, помиловавшись с женой и поласкав сына с дочерью, да и то отрываясь на дела порубежные, велел седлать коня себе и Фролу с малой свитой. Подался во владимирские леса, где рубили город-крепость Орел. Разослал он и своих бояр, князя Тюфякина, дьяков Ржевского, Булгакова и Логинова по всем тем местам, где либо уже были готовы сторожи, либо рубились. Наказ один: начать немедленно сплавлять их по рекам, везти обозами.
– Самое выгодное время! – внушал он своим соратникам. – До зимы мы просто обязаны встать на всех новых засеках.
Спешил он еще и потому что хотел подчеркнуть этим будничность совершенного им: царю празднества и вся слава, а не ему, слуге цареву. Ему, князю-порубежнику, Приговор думы исполнять со рвением.
И вот в то самое время, когда вожи первых десятков плотов оттолкнули их от берега, когда первые десятки обозов потянулись по лесным проселкам на юг – в это самое время царский поезд все более приближался к Москве. Хмурость не сходила с лица Ивана Васильевича, и вся свита трепетала, понимая, что вот-вот разразится гроза, но не зная, кого та гроза опалит. Непредсказуем самодержец. В том, что холодно его встретили Торжок и Тверь (они не забыли изуверства царева, залившего кровью эти города, особенно Торжок), царь может обвинить кого угодно.
Притронники царские старались вовсю, чтобы стольный град встретил государя своего невиданным доселе торжеством, гонцы челночили, загоняя до смерти коней, между поездом и Кремлем, и все, казалось, сделано угодниками, все предусмотрено…
Увы… Первый, тушинский блин оказался комом. Нет, дорога, по которой ехал царский поезд была и многолюдная и ликующая, но многолюдье то состояло в основном из сановников московских, дьяков и подьячих, писцов и иных всяких клерков, да еще ратников, а за разнаряженным, радостно вопящим славу царю-победителю служивым людом, за ратниками, сверкающими парадными доспехами, тонюсенькой полоской стояли простолюдины, которые хотя и славили царя Ивана Васильевича, но со снисходительными улыбками на лицах. Не мог этого не заметить царь, и чело его стало еще хмурей к страху приближенных.
Иван Васильевич даже не остановился принять от тушинцев хлеб-соль, будто не заметил сверкающих самоцветами на бархате и камке жен и знатных их мужей, склонившихся в низких поклонах. В Москве – второй блин комом. Колокола трезвонили и радостно, и торжественно, народ густо толпился на улицах, однако радость москвичей весьма сдержанная. Лишь служилые, как и в Тушине, горланят безудержно, и этим, увы, подчеркивают сдержанность простолюдья.
Не так встречала Москва его, юного царя, когда въезжал он в свой стольный град покорителем Казани; не так ликовала престольная даже после очередных побед над ливонцами, побед не столь знатных для России. Не так…А тут еще вкрадчивый голос наушника:
– Бают, князя Воротынского знатней встречали. Платы под копыта стелили. Сам же он на белом коне гарцевал аки князь великий либо царь.
Промолчал Иван Васильевич. Не снизошел даже до кивка доброхоту-шептуну.
Митрополит с епископами, бояре, князья, дьяки приказные, воеводы знатные встретили Ивана Васильевича хлебом-солью у Казанского, как его стали называть обыватели, собора, подчеркивая этим сопоставимость покорения Казани с победой под Молодями. От имени воинства его приветствовали воеводы Андрей Хованский и Федор Шереметев. Поясно поклонившись, они поочередно, от опричнины и от земщины, поздравили государя с великой победой над ханом крымским, разбойником безбожным, змеем многоголовым. Эти бы слова, да из уст князя Воротынского! Иван Васильевич, однако, не снизошел, чтобы нарушить торжественность встречи выяснением, отчего не главный воевода окской рати держит речь.
– Колоколам звонить три дня! А мы почестный пир пировать станем. Ты, князь Андрей, за единый стол со мной. По правую руку.
Вот это – честь! Князю бы Воротынскому сидеть по правую руку государя, но он, гордец, даже царя не соизволил встретить. Будто сторожи не подождут пару или тройку недель. А сам царь не спрашивает о нем, знает, стало быть, где ближний его слуга. Или осерчал сильно. Тогда – не жди добра.
Царь же, вошедши в свои хоромы, первым делом велел позвать тайного дьяка. Встретил его в комнате перед опочивальней. И сразу:
– Где князь Воротынский? Михаил?
– Сторожи и города в Поле двинул. Чтоб, значит, на хребтине остатней рати крымской, как сказал своим товарищам и своим боярам, зубами вцепиться. Намертво. Навечно.
– Веришь? Говорить можно одно, даже делать одно, а думку иметь совсем иную. Лукавит, считаю. Не в сговоре ли с Девлеткой-разбойником?
– Воля твоя, государь. Тебе видней. Не мне, рабу твоему, учить тебя…
– Не виляй! В оба гляди за князем! Но особенно за его боярами! Через них он, если черное в сердце имеет, действует. И слуге его ближнему, твоему человеку, как его?..
– Фрол Фролов.
– Фролу этому самому скажи: близко его дворянство. Я позову тебя, когда настанет время полный донос донести. Все изготовь загодя. И запомни, не князь Михаил сечу выиграл, а князь Андрей. Не опричный бы мой полк да не наемники мои, рыцари немецкие, сидел бы Девлетка давно в Кремле. Сегодня же об этом исподволь молву пусти. Среди моих придворных поначалу, а уж затем и по всей Москве. Во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта – полк из всех сечь выходил победителем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пустить в сечу Большой полк и все остальные полки.
– Понял я, государь. Благослови обо всем позаботиться.
– С Богом.
Нужда у царя в князе Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не хватит. Даже если Польша с Литвой и Турция станут помогать. Надолго успокоятся южные украины, а за это время укрепиться на них можно будет отменно, далеко продвинуться в Дикое Поле. Тем более, что Приговор думы есть, зачин сделан знатный князем Михаилом Воротынским, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино – ходко. Найдутся добрые исполнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Владимировичей же всех нужно – под корень. Всех до единого. А уж князя Михаила – во что бы то ни стало.
Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:
– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.
На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.
Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.
Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: "Банника не забудь самолично ублажить", и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.
Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что веселость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но делу время, а потехе час, решил поэтому Михаил Воротынский не торопить события: настанет час, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине, и та тревога, которая влезла в душу в радостные минуты встречи с ликующей Москвой – та тревога, пока еще безотчетная, только теперь с большей силой, прищемила сердце.
Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с вином заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.
– С превеликим удовольствием осушу кубок сей зелена вина за спасителя России. Пусть завистники шепчутся, будто победу ковал опричный полк князей Хованского и Хворостинина, но им не оболгать правды…
– Постой, постой. Что говоришь такое?!
– Да, князь, он прав, – подтвердил Федор Шереметев. – Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар будто заяц трусливый, саадак даже потерял.
– От кого пошло? Не от князя Андрея, это уж – точно. Он сразу же по выходе из Коломны узнал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?
– Сказывают, что сам. Через тайного дьяка своего. Заревновал. Как бы слава, ему единственному принадлежащая, тебе не досталась.
В общем, не обед торжественный начался, а головоломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:
– Станем делать свое дело. По чести и совести служить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.
На следующее утро князь собрался было на думу, но Фрол отсоветовал:
– Никакой думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.
Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласковой и заботливой. На большее он не мог позволить себе расслабиться: он считал непременной для себя поездку к казакам понизовским ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жаловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько леса потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да крепости атаманские возвести. Время здесь особенно поджимало. Упусти его – трудно будет наверстывать. На Россию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут к ворожею ходить не нужно, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не переметнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Тавриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет. "Перегожу малый срок, авось кончит царь куролесить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострелами…"
Так, однако, получилось, что на закате солнца оповестили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю. Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела – отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой? Никого не оповещал он о своем прибытии, только за братом и за Шереметевым Фрола посылал. "Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговориться, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто кроме него дворца даже не покидал. Но, может, кто тайно?" В общем, не пойманный – не вор. И все же князь Воротынский решил еще более осторожно вести себя с Фролом Фроловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отправит, оковав.
Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, устланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:
– Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий – ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово, воевода славный.
"Не густо, – ухмыльнулся про себя князь Воротынский. – Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневался самовластец. Жди, выходит, опалы". Но, ответив поклоном на низкий поклон царя, заговорил о делах порубежных: