– Я не могу точно сказать… Но, наверно, знатная дама… может быть, какая-нибудь графиня, которую он любил когда-то и которая не забыла его.
Госпожа Жерве наконец встала. Не произнеся ни одного слова, она сняла шляпку и вуаль, а также нечто вроде шарфа, в который была закутана. Оставшись в простом белом платье, с волосами черными как смоль, поддерживаемыми золотой гребенкой, она расположилась как сиделка у кровати Альфреда де Кердрена.
– Она, быть может, и графиня, как вы думаете, господин Конан, – сказала вполголоса Ивонна, смотря на все с удивлением, – но что до меня, то я скорее почла бы ее за одну из тех добрых фей, которые блуждают по ночам при свете луны в наших долинах. Такая красота – не земная красота!
Часть ночи прошла безо всяких приключений. Старики, обессиленные усталостью, уснули близ огня. Сон эмигранта был, однако, не столь спокоен, как прежде: в известные промежутки времени его болезненные припадки возобновлялись. Он испускал глухие стоны. Тогда Конан и Ивонна вздрагивали и бросались к постели, но каждый раз они видели незнакомую даму, неусыпно бодрствовавшую над больным.
Она, казалось, с тоской изучала эти беспокойные симптомы и, не отрывая пальцев от пульса Альфреда, аккуратно считала его биения. Чтобы не причинить раздражения слабым глазам больного, лампу поставили на другом конце комнаты, и незнакомка, подобно белой воздушной тени, бодрствовала подле прежнего владельца этого дома. Время от времени она подносила к губам Альфреда чашку со спасительным питьем и осторожно поднимала ему голову, когда из разгоряченных уст его выходило удушливое хрипение. Завидуя этой необыкновенной заботливости, Конан с Ивонной и сами хотели было оказывать своему господину кое-какие из тех маленьких услуг, которые так усердно расточала ему незнакомка. Но бездействие, на которое ее обрекали, так тяготило ее, что у них недоставало духу огорчать ее, и они снова предоставили ей полную свободу служить бедному страдальцу. Впрочем, она исполняла принятую на себя обязанность с такой легкостью и свободой, которые показывали большой навык в этом деле. И действительно, это был уже не первый опыт госпожи Жерве в уходе за больными.
Сам Альфред, несмотря на свою кажущуюся бесчувственность, был не совсем равнодушен к благодетельным услугам милой своей сиделки. Много раз он открывал глаза, смотрел на нее, и в этом взгляде было нечто разумное. Когда она наклонялась над ним, когда ее длинные черные локоны почти касались русых редких волос, его черты дышали живым чувством нежности и благодарности. Потом он в изнеможении опять падал на подушки, и оцепенение гасило это мимолетное чувство.
Между тем, по мере того, как проходила ночь, в нем чаще и чаще обнаруживались признаки болезненного беспокойства. Незнакомка подошла к старым слугам.
– Будьте настороже, – сказала она им, – горячка теперь усиливается и, без сомнения, будет сопровождаться бредом. Ваша помощь будет необходима.
Конан и Ивонна тотчас встали. Все трое окружили постель и молча стали ждать, что будет.
Предсказания госпожи Жерве не замедлили исполниться. В Альфреде стала мало-помалу проявляться неестественная сила, и он оперся на локоть. Глаза его, широко раскрытые, были мутны и неподвижны, как глаза каталептика. Не замедлил обнаружиться и бред, и больной стал с напряжением говорить. В его речах по-прежнему выражались бессвязные жалобы на судьбу. Это были все те же олицетворения его приключений на чужбине, воспоминания юности, рассказ о бедности в Лондоне – предмете, о котором он говорил чаще всего и со всеми подробностями, сохранившимися у него в памяти.
Какие нелепости говорят при этой болезни! – заметил со смущением управитель. – Будто можно поверить в самом деле, что он испытал те ужасы, о которых говорит. Господин де Кердрен… Ах, какая ужасная вещь эта горячка!
Госпожа Жерве ничего не отвечала на это замечание и, казалось, даже не слыхала его. Но этот шум привлек внимание Альфреда: он обернулся к молодой женщине и молча, пристально посмотрел на нее. Его лицо внезапно приняло выражение живейшей радости, он сложил руки и наконец вскричал напряженным голосом:
– Жозефина! Моя милая Жозефина!.. Неужели это ты? Незнакомка опустила голову, не отвечая ни слова, и отступила на шаг.
– О, как ты прекрасна! – продолжал он. – Еще прекраснее, чем прежде… Но я не понимаю, ты же умерла, и мы теперь на небе. Смерть придает девственной красоте еще больше блистательности. Ну, что же ты мне не отвечаешь, Жозефина? Неужели ты только призрак, а я – всего лишь жалкий духовидец?/
И он судорожно повернулся на постели. По лбу его струился пот.
– Сделайте милость, сударыня, – шепотом сказал Конан, – не противоречьте его фантазиям. Противоречие может усилить его страдания.
– Это вам ничего не будет стоить, – прошептала Ивонна.
Альфред продолжал метаться по постели. Кружева в беспорядке свалились с подушки, и он повторял, как бы в исступлении:
– Жозефина! Жозефина!
– Я здесь, друг мой, – сказала, наконец, молодая женщина трогающим за душу голосом, подходя к нему.
Больной тотчас успокоился и впал в прежнюю мечтательность.
– Я догадываюсь, – наконец сказал он печально, – ты не забыла моего преступления, там, внизу, у Дрожащей Скалы? О, я был низок и жесток, я знаю. Но ты, которая с небесной высоты видела мою борьбу со всеми горестями и бесславием, ты знаешь, какой ценой искупил я свой проступок… В следующую ночь, при блеске пожара, воспламененного моими врагами, я убежал из дома отцов моих. Десять лет я был предметом презрения и обид. Ты этого не знаешь – ты, которой я приносил мои страдания как искупительную жертву в моих ежедневных молитвах! Таково было действие проклятия, произнесенного твоей матерью. В минуты отчаяния у меня не было ни тени ненависти и злобы против этой женщины, бывшей орудием небесного мщения… А ты, прекрасное и благородное дитя, неужели ты не хочешь отказаться от земной ненависти? Ты не хочешь простить меня, как я простил самого себя? Жозефина, чистейшая жертва, скажи же мне, о, скажи мне, что ты меня также прощаешь!
Он взял руку госпожи Жерве в свои руки и с силой сжимал их.
– Я прощаю тебя от всей души, Альфред, – сказала незнакомка растроганным голосом, который изумил старых слуг, – ты был снисходителен к моей матери… Да будет над тобой милосердие Божие!
Больной внимал этим утешительным словам как бы в некотором восторге. Молодая женщина плакала и улыбалась одновременно, – и эта улыбка и слезы сообщали ей невыразимую прелесть.
– Ну что же, Жозефина, – продолжал Альфред в страстном восторге. – Мы находимся теперь в тех местах, где сглаживаются все титулы, исчезают все неравенства, где души, долго искавшие друг друга, наконец, встречаются и становятся родными, – так скажи мне, что ты меня любишь. А я, я никогда никого не любил, кроме тебя. После моего преступления ты была для меня божеством-покровителем в моих горестях, поверенной моих уединенных дум, утешительницей в моих несчастиях. В продолжение этих, без малого, десяти лет моя мысль постоянно была занята тобою… Но зачем говорить тебе все это? Тебе, которая с высоты горнего мира видела мою борьбу и мои страдания? Скажи же мне, что любишь меня, Жозефина, и что после смерти, как и при жизни, ты желала бы соединиться со мной!
– Ты сказал правду, – Альфред, – ты сказал правду! – вскричала молодая женщина с упоением. – Я всегда любила, и теперь люблю, и вечно буду любить одного тебя!
– В таком случае, здесь действительно жилище блаженных, – отвечал больной, лицо которого сияло неземным блаженством. – Наши несчастья кончились. Мы достигли небесной пристани, где нет ни страха, ни сомнений… Жозефина! Жозефина!
Эти последние слова были уже менее внятны: горячечный пароксизм прошел, и Альфред тихо опустился на подушки. Еще с минуту его взор, сиявший счастьем, был устремлен на восхитительную сиделку. С минуту еще радостная улыбка играла на его губах. Потом глаза его постепенно закрылись, улыбка исчезла, и он погрузился в глубокий сон.
Госпожа Жерве сама живо была растрогана этой сценой: она дрожала, грудь ее вздымалась от вздохов. Когда она увидела, что де Кердрен уснул, то попыталась высвободить свою руку из его руки, но больной не выпускал ее и жалобно застонал. Минуту спустя такая же попытка имела тот же успех. И молодая женщина не смела более возобновлять ее, боясь прервать сон, столь драгоценный после таких потрясений.
В остальное время ночи не произошло ничего особенного. Госпожа Жерве ни на минуту не отходила от постели Альфреда. Оба они были так спокойны, что Конан и Ивонна считали их спящими. Но когда, подошедши на цыпочках, они подняли скрывавший их белый занавес, то увидели, что незнакомка сидит у постели все в том же положении: рука в руках Альфреда, – и, казалось, шепчет молитву.
К утру старики, изнемогши от усталости, заснули в своих креслах. Когда они пробудились, был уже день, и солнечный луч скользил по сторонам оконных занавесок. Госпожа Жерве была на ногах, посередине комнаты, готовая уйти.
Она подошла к Конану.
– Опасность миновала, – сказала она своим нежным голосом, – когда господин твой проснется, то вместе с пробуждением к нему возвратится и рассудок… Но надо, чтобы он не видел меня здесь, и я ухожу.
Конан хотел благодарить ее за великодушное участие к больному.
– Не ты должен благодарить меня, – меланхолически сказала молодая женщина, – скорее мне следует сделать это, и я буду тебе признательна всю мою жизнь… Но послушай, господин Альфред де Кердрен решительно не должен знать, что неизвестная особа сидела у его постели, что он принимал еще другие услуги, кроме ваших. Не забудь этого, потому что нескромность могла бы повлечь за собой большие несчастья.
– Несчастья! – повторил с изумлением управитель. – Дадля когоже?
– Для него… для меня… для всех, кто его любит!
– Я не понимаю вас, сударыня, но довольно: я обещаю за Ивонну и за себя, что тайна ваша будет сохранена, как если бы была рассказана на исповеди духовнику.
– Я полагаюсь на твое слово, Конан, равно и на эту добрую женщину. Может быть, когда-нибудь я и расплачусь с вами… А пока надейтесь, что несчастья де Кердрена кончились. Вы скоро увидите этому доказательство, только смотрите, не забудьте своего обещания.
Уходя, она еще раз взглянула на альков, где покоился больной, и сделала движение, словно желая подойти к нему в последний раз. Но она остановилась, глубоко вздохнула и пошла за Конаном, который должен был проводить ее до наружной решетки замка.
Оставшись одна, Ивонна повторяла, покачивая головою:
– Она сказала, что несчастья нашего господина кончились… Кто бы это была она, что говорит с такой уверенностью? Но что же? Как только будет мне можно выйти, я пойду – погляжу, правду ли она сказала, и Дрожащая Скала возвратила ли прежние свойства… Да сохранит нас Пресвятая Дева!
Глава 4.
Жители Лока
Спустя несколько часов Альфред де Кердрен опамятовался, как и предсказывала таинственная сиделка. Солнце, свободно проникая в его комнату, приводило в движение миллионы блестящих атомов, кружившихся около золоченой мебели. Больной, упершись локтем в подушку, сидел на постели и с живым любопытством слушал рассказ Конана о том, как узнали его во время его беспамятства. Его лицо по временам выражало нечто вроде такого же комического замешательства, какое испытал один из героев "Тысячи и одной ночи", заснувший бедняком в своей тесной каморке, а пробудившийся султаном во дворце Багдада. Живши так долго в грязных захолустьях Лондона и в вонючих каютах на корабле, он, казалось, не мог свыкнуться с окружавшей его роскошью. Ему странно было слышать, что Конан величает его господином, как и в былые дни. Наименование это чрезвычайно изумляло его и заставляло сомневаться в смысле этих слов.
Управитель рассказал, как он вчера не впустил сюда нотариуса Туссена, который приходил принять в свое владение замок. Но, верный своему обещанию, не намекнул ни одним словом на госпожу Жерве и закончил рассказ, попеняв своему господину за то, что он скрыл от него свой приезд на остров Лок.
Альфред протянул ему руку.
– Прости меня, мой добрый Конан, – сказал он с чувством, – я хотел избавить моих друзей от неприятного зрелища моего унижения, а также пройти неузнанным через прежние свои владения, не возбуждая ни сожалений, ни сострадания. Бог не допустил этого!
– Ах, сударь, это было бы дурно! Но, как вы говорите, Бог этого не допустил и, может быть, не без причин. Он привел вас в замок Лок.
Альфред задумался.
– Конан, – спросил он после минутного молчания, – ты мне не все рассказал. Кто ходил за мной в последнюю ночь, во время жестокого припадка, которые недавно кончился?
– Да я с Ивонной, сударь, – отвечал старик, несколько смутившись.
– И никто больше?
– Нас только двое и живет в замке.
– Это странно… А мне казалось между тем, что на том самом месте, где ты теперь стоишь, я видел женщину восхитительно прекрасную, взгляд которой наполнял меня счастьем и радостью. Мне казалось, я касался ее атласной руки, вдыхал ее чистое дыхание… один раз даже – мы оба были в темноте – я чувствовал, не видя ее, что она близко от меня, и мне показалось, что ее горячие губы коснулись моего лба.
– Удивительно, как эта болезнь переворачивает вверх дном бедный мозг ваш, – пробормотал Конан.
– Да, да, я обманулся, – отвечал Альфред со вздохом: это очаровательное видение, эти нежные заботы, этот чистый поцелуй – все это глупый сон… Как предположить, чтобы особа, давно умершая!.. Это все еще совесть неспокойна, – прибавил он. – Эти обольстительные образы были посланы мне для того, чтобы сделать мою жертву еще более полной и более мучительной! – Потом, после короткого молчания, он снова продолжал: – Я не могу здесь более оставаться, я теперь чужой в этом доме и должен уступить место настоящим владельцам… Ты незаконно отрицаешь их права, Конан. Как можно скорее исправь свою вину. Через час я оставлю остров Лок, это решено.
– Что вы затеваете, сударь? При такой болезни и слабости…
– Припадок не возвратится раньше завтрашнего вечера. Отправившись теперь же, я буду далеко от этого места, где прошлое в таком разладе с настоящим. Да и эта мягкая постель, которая не принадлежит мне более и на которой я лежал, мне кажется набитой колючками… Я уйду сейчас же. Конан, дай мое платье.
Старый слуга сначала отказывался, но не в силах более противиться настойчивости своего господина, подал ему великолепный прежний костюм его.
– Что это такое? – сказал Кердрен с улыбкой. – Ты хочешь сделать меня предметом общего смеха. Зачем эта мишура, шитье? Подай мне платье, которое было на мне вчера.
– Этот костюм между тем как бы ваш, сударь: он был в комнате, в которую негодяи не входили, когда грабили замок, и я так заботливо берег его, дожидаясь вашего возвращения…
– Друг мой, дай мне мой бедный матросский костюм. Он соответствует моему теперешнему состоянию.
Но Конан был столько же упрям, сколько горд господин его. Он просил, умолял и кончил клятвой, что вчерашнее платье было сожжено "из уважения к чести фамилии". Между тем Альфред, решительно отказавшись надеть придворное платье и шитый жилет, заставил добряка, не перестававшего ворчать, найти круглую шляпу, длинный сюртук и скромные охотничьи панталоны, которые с трудом на себя надел.
Окончив при помощи Конана свой туалет, он хотел идти; но у него еще тряслись ноги и кружилась голова. Он принужден был сесть.
– Это так только на первый раз, – сказал он, – а там я буду покрепче. Немножко погодя можно будет идти! Сейчас пройдет.
В эту минуту вошла Ивонна и сказала, что из Сент-Илека пришел доктор.
– Доктор! – вскричал Кердрен, покраснев. – Но кто же приглашал его? Стало быть, в округе знают, что я здесь?
– Я тут ровно ничего не понимаю, – сказал, немного подумав, Конан, разве что… А что, в самом деле, сударь: ведь он пришел очень кстати. Примите его, а от него самого и узнаем, кто его прислал.
Альфред согласился на это, и Ивонна тотчас ввела доктора. Но их любопытство нисколько не было удовлетворено. Доктор был молодой человек, молчаливый и с ледяным взглядом. Еще недавно поступивший сюда, он почти никого здесь не знал. Его уведомили, по его словам, что помощь его необходима в замке де Лок, и он поспешил сюда, не имея больше никаких иных сведений.
Дав эти объяснения, он пощупал у больного пульс, задал ему обыкновенные вопросы и стал писать рецепт.
– Это пустяки, – сказал он со своей невозмутимой флегматичностью. – Отдых, спокойствие духа и питье, которое я прописал, не дадут горячке вернуться. Но если опять будут припадки, то известите меня.
Потом он встал, почтительно раскланялся и вышел.
– Да уж, не болтлив он! – сказал обманувшийся в своих ожиданиях Альфред.
– Дело! Дело! Он имеет, может быть, на то свои причины, – прошептал Конан. – Но, несмотря на это, говорят, он искусен, и нам надо подумать, как бы достать прописанное им лекарство.
– Конан, – спросил де Кердрен с замешательством, – как ты думаешь, дорого ли это будет стоить?
Старый управитель взглянул на своего господина. Мысль, что бедность могла довести владельца острова Лок до крайности – отказать себе в лекарстве, от которого зависели его здоровье, быть может, сама жизнь, – терзала его до глубины души.
– Ах, сударь, – сказал он тоном упрека, – если вы не хотите ничего принять от тех, кто ограбил вашу фамилию, то не забудьте, по крайней мере, что все, что имеет ваш старый слуга, принадлежит вам.
– И я принял бы, друг мой, – с жаром отвечал Альфред. – Да, я принял бы от тебя без стыда, если бы действительная нужда… Но ты видишь, любезный Конан, что я лучше бы сделал, если бы не остался в Локе: сравнение настоящего с прошлым мучительно для нас обоих.
Он закрыл лицо руками и несколько минут был погружен в глубокое раздумье.
Вдруг по дороге к замку послышались голоса и раздался шум шагов. В толпе спорили, кричали. В одно мгновение от залпа ружейных выстрелов сотряслись окрестности.
– Господи Боже! Что это там? – вскричал испуганный Конан.
– Это, без сомнения, наш приятель законовед исполняет свое обещание, – сказал Альфред с горечью. – Он возмутил сент-илекцев, чтобы те помогли ему овладеть замком. Он мог бы между тем избавить себя от хлопот вести за собой столько народа. Ни ты, ни я, Конан, нисколько не расположены к сильному сопротивлению.
Говоря таким образом полунасмешливо, полупечально, он встал, взял со стола маленький узел, заключавший в себе кое-какие убогие принадлежности его туалета, завязанные в платок, который дал ему Конан, и потом с видом спокойным и решительным стал дожидаться, что будет.
Конан подбежал к окну и с живым беспокойством стал рассматривать приближавшуюся толпу.
– Что это? – вскричал он. – У них ружья и пистолеты! Неужели они осмелятся?.. Да нет, здесь есть и женщины, и дети, а вот и Каду со своей скрипицей… О, я узнаю, чего они хотят; и если у них дурные затеи… Останьтесь здесь, сударь. Я пойду приму их.
Он торопливо сбежал по лестнице.
Сначала слышны были переговоры у наружной решетки замка, потом раздалось оглушительное "ура", сопровождаемое новым залпом из ружей. В то же время тяжелые железные ворота повернулись на своих петлях, толпа ворвалась во двор, наводнила лестницы и коридоры, испуская неистовые крики.
Шум быстро приближался, но у дверей почетной комнаты глубочайшая тишина заступила место безумной стукотни.