- У тебя не жар ли! - испугалась тетка и, быстро коснувшись губами лба княжича, облегченно вздохнула. - Испугался, поди… Так ничего страшного нет. Тятя подарок тебе готовит, хвалиться тобой хочет перед ромеями.
В доме сильно пахло чужим - хоть не страшно, но до тошноты приторно. Осы летали с тяжелым гудом и ненароком прилипали к стенам.
- Мамка, а кто дома? - тихо спросил княжич, глядя на красивые сапожки и каждым порывистым вздохом пытаясь поймать куда-то убегавшую от него радость.
- Тятя твой… и все тут, - шепотом, даже пугливо отвечала тетка, озираясь; даром только, что обережных знаков не творила. - И самый старый ромей тоже пришел. Все тебя одного дожидаются… Ногу! Ногу прямо суй. Вот так. Стой, не кособочься.
Последыш стал тихонько, совсем неслышно нашептывать заговор, с которым прокладывают через лес новую потаенную тропу.
- Повернись, - велела тетка и одернула у княжича позади рубашонку. - Вот теперь хоть женить. Пошли.
Она взяла его за руку, потянула и не смогла сдвинуть с места, обомлев от удивления.
- Не трогай меня, - прошептал последыш, и тетка испуганно отстранилась от него прочь. - Отсюда сам пойду.
Он вышел из клети по своей тайной тропе и, шепча сильные слова, которым научил Коломир, пошел стопа в стопу к горнице. Тетка, раскрыв рот, подглядывала за ним из клети.
Тайная тропа кончилась у закрытой двери, дальше вести не могла. Все дверные щели были залеплены осами, стремившимися на сладкий ромейский запах.
- Сам да сам, да еще не по усам, - приободрилась тетка, покинула клеть и двинулась на помощь княжичу. - Не бойся.
Она потянула на себя дверную скобу, и подтолкнула малого в горницу. Осыпавшиеся на пол осы захрустели у него под ногами.
В горнице за широким княжьим столом сидели отец, князь-старшина и старый Богит, - а на другой стороне стола - три ромея. У всех трех не было бород, и их лица напоминали зрячие ладони. У старого ромея, который был главным среди своих, лицо даже походило на ладонь старого Богита.
Все - свои и чужие - стали смотреть на последыша точно так же, как недавно смотрели на него из-за невидимой межи братья.
Робея, последыш отвел глаза на столешницу и увидел, что по ней, среди блюд и в тени братин и кубков, несутся со стороны ромеев на северскую сторону не тараканы, а скачет настоящее конное войско, а над войском летят не мухи, а стаи крохотных разноцветных птах с длинными, как носики у комаров, клювами.
Отец, тем временем, протягивал ему со стола сладкий кренделек, веля подойти.
Княжич шагнул раз и другой безо всякой тропы и взял кренделек, потянувшись к нему издалека.
- Не бойся, сын, - повелел отец вслед за теткой.
Чужой приторный запах стал так силен, что последышу не хотелось подносить ко рту даже свое любимое лакомство. Он искоса поглядел на главного ромея, и лицо-ладонь перед ним нестрашно улыбнулось.
- Вот он здесь, Агатон. Я выбрал, - сказал отец главному ромею. - Он будет самый умный из всех.
Ромей снова улыбнулся, взглядом не отпуская последыша. И его улыбка стала княжичу такой теплой и доброй, что малому захотелось переплыть на ней, как на красивой ромейской лодке, от кремника на другую сторону реки.
- Мое слово крепко, - твердым голосом продолжал отец. - Твой василевс увидит сам… Сын, подойди ближе.
Отец протянул над последышем свою огромную руку, и последыш впервые устрашился ее, как чужой силы, не подвластной простым заговорам.
Княжич собрался с духом и едва смог подвинуться еще на полшага, вдруг сделавшись весь уморенным, как те одуревшие от ромейского дыхания осы.
Ладонь отца жарко прикоснулась к его темени, а потом погладила между лопаток.
- Счастье - тебе, сын, - сказал отец, убрав руку. - Я видел только край ирия. Ты увидишь весь ирий.
Перед последышем все тропы, все дороги вдруг потеряли свои начала и концы. Перед ним теперь расстилалась только бескрайняя гладь стола, лишенная всяких троп и дорог и уставленная золотыми блюдами, до которых никогда не дотянуться.
Последыш вдруг догадался, что его уже никогда не отпустят назад, на то поле, где он охотился с братьями на грозного тура и уже никогда он не сможет рассказать Коломиру о том, что случилось. Ведь еще ничего не случилось, а когда случится, то уже не останется никаких обратных дорог и троп.
И тогда последыш разревелся что было сил, и все - стол, блюда и ромеи - поплыло в его глазах, как льдины в половодье. Только отец и Богит остались на своих местах, их никуда нельзя было смыть слезами.
Главный ромей, которого звали Агатон, рассмеялся и заговорил, чеканя языком из северских слов забавные маленькие украшения:
- Вижу, каган Хорог: из твоих сыновей этот самый догадливый.
Стараясь заглушить его голос, последыш занялся ревом еще сильнее.
Отец пока терпел, хотя сидел грозен и неумолим, но старый Богит своим взглядом и молчанием берег последыша, и малой видел его крепкую защиту. Богит смотрел на ромея плохо. Он уже завязал немыми узлами все ромейские тропы-дороги, что вели по суше и воде к северскому граду. Теперь он мог зачерпнуть ковшом воду в реке вместе с ромейскими кораблями и вылить ее с помоями в поганую яму. Но старый жрец все еще держал свою силу на темени своего посоха, как кончик нити, чуть только просунутый в игольное ушко. Богит не желал распри с князем-воеводой.
Дядька, князь-старшина, сидел сам по себе, остерегаясь обронить хоть какое-то слово, которое упадет неведомо как - то ли низом, то ли верхом. То ли к добру, то ли к худу.
Кренделек в руке последыша сделался скользким и гадким - и в том тоже зрела причина, чтобы реветь громче.
Еще одним годом раньше отец вернулся из самого дальнего далека, с той межи, которую можно перескочить только на полном скаку коня, а если уронить в нее камень, то не услышишь стука об дно.
В ту пору последыш уже знал, что ромеи живут в каменном граде на берегу такой большой реки, что ее другого берега совсем не видно, на какое дерево ни залезь и на какую гору не взойди, а вода в той реке соленая, как слезы, потому что это и были слезы великого змея, зарубленного в начале веков одним могучим богатырем.
Отец, хотя и не доехал до великого ромейского града, но погостил на чужой земле и привез домой очень много диковинных вещей, нестерпимо сверкавших на солнце, а ночью ослеплявших луну. Их дали малым только один раз потрогать, а играть с ними отец запретил сразу, даже не успев спуститься с коня и отряхнуть с себя пыль чужих дорог.
Отец сильно пах какой-то сладкой травой, что растет за Полем только тогда, когда все спят, и подолгу улыбался, глядя на своих сыновей. Последышу тогда казалось, что отец не видит никого, а сам спит на ходу с открытыми глазами.
А еще отец громко вздыхал до самой зимы, подолгу стоял на краю обрыва, за тыном или на угловой, полуденной веже, и смотрел в ту сторону, откуда по весне прилетают птицы, а в летний зной идет по небу смуглый пастух с черными глазами и в белой шапке, свернутой целиком из высохшей реки.
Обычно отец стоял там только на исходе зимы, дожидаясь гона на Поле. Последыш догадывался, что отец глядит куда-то очень далеко, куда дальше самого Поля.
- Ирий… - вздыхал отец и усмехался.
В одном ирии, самом высоком, жили ушедшие по дымам деды-пращуры северских и иных родов.
Ромеям, оказывается, было проще. Их ирий стоял на земле, посреди великого града. Они богато жили в своем ирии, прикованном к земле, чтобы не улетел по ветру, железной стеной. Ромеи сеяли слова, выраставшие колосьями, полными золотых монет, и никуда не умирали.
Княжич мечтал увидеть тот чудесный ирий ромеев, но совсем не собирался глядеть на него в одиночку, без отца и старшего брата.
Теперь, в горнице, отец изрек это сладкое слово, глядя не вдаль, а - прямо в глаза своего сына:
- Ирий, - тихо проговорил он, сидя за столом вместе с ромеями. - Ты увидишь ирий.
Вернее всяких волхвов последыш в тот миг прозрел свое будущее: как чужая сила подхватывает его вихрем и уносит на тот далекий берег, откуда больше никаких иных берегов не видно. Не видно оттуда ни отца, ни Коломира, ни даже Большого Дыма. Оттуда не добежать домой, когда очень захочется. И нет от этой силы никакого спасу, никакого слова.
Только последыш вздохнул, чтобы вновь зареветь и утечь со своими слезами в реку, как отец спросил громко и страшно:
- Ты чей будешь?
Больше плакать было нельзя.
- Чей, скажи? - еще грознее велел отец.
- Туров, - ответил последыш.
Он опустил глаза, и красные сапожки стали расплываться в слезах, как раздавленная клюква.
- Не ведаю, Туров ли, - донесся суровый глас отца. - Кто такого поведет в Дом?
- Каган Хорог, не гневайся на сына, - добрым голосом заступился за последыша главный ромей. - Тот воин хороший, который знает наперед все опасности. Такой воин позволит своему страху выйти из сердца наружу за день до битвы, а потом уже не даст страху вернуться обратно… Вижу, твой сын таков.
Отец помолчал и, не став добрее, ответил ромею:
- Хороший воин не знает страху отроду. Таковы были Туровы от начала века.
Он перевел взгляд на старого Богита и рек так же, как рубил мечом:
- Мое слово крепко, Глас Даждьбожий.
В доме князя-воеводы жрец держал свою силу на темени посоха. Потому он молчал.
- У меня ныне всего шесть сыновей, Глас Даждьбожий, - все наступал на него князь, чуя, что жрец не принимает его крепкого слова.
Жрец только опустил веки, и как только по его векам пронеслись тени всех воронов, живших на Туровых землях, снова открыл глаза.
- Разве жертва оказалась мала, Глас Даждьбожий? Разве гас священный огонь? Разве губил его ветер? - гневно вопрошал князь, начиная раздувать ноздри.
Ромей же отвернулся в сторону, к окошку-повалуше, в котором были видны зубцы тына и немного синего неба над зубцами.
- Ты слышал все слова, князь Туров, - спокойно и смиренно сказал старец-волхв.
- Из твоих слов, старый, не скатаешь крепких стен, - не унимался отец. - Разве было слово о кагане хазар? Куда он пойдет весной? Кто скажет, куда? Сам ли Даждьбог твоим гласом? Разве речено твое крепкое слово о печенежской орде? Ты не ведаешь того, а я ведаю. Ныне печенеги снимаются со своих полей и пастбищ. Нет у них межей, дома их легче седел. Куда их понесет гнилой ветер? Не к нашим ли землям? Ведаешь ли, старый?
- Того не ведаю, - признал Богит. - Ведаю лишь одно: вся сила твоя здесь, князь Туров, на земле рода.
- Где моя сила, то мне самому и вестимо, - сказал отец. - Ведомо и то, что две силы на двух сторонах света будут сильнее одной, вставшей между ними. Мое слово крепко, как зубы против ореха. Сын!
Свет солнца дробился на гранях и узорах серебряной и золотой утвари, стоял большими, лучистыми звездами в слезах последыша. Он вздрогнул, и все звезды разлетелись стрелами.
- Ты уже знаешь, сын. Скажи, как говорят ромеи "здравствуй", - велел князь-отец.
Немножко обрадовавшись своей малой мудрости, последыш вздохнул, утер глаза свободной рукой и сказал:
- "Хайрете"… а еще "сальве".
Ромей засмеялся:
- Хорошо, хорошо. Он уже знает главные слова, чтобы не пропасть. Каган Хорог, твой сын говорит очень хорошо.
Рука ромея потянулась к последышу и почти достала его плечо - большая и гладкая рука, совсем не похожая на отцовскую руку. На пальцах чужой руки сидели и приглядывались к последышу два перстня - два выпуклых глаза, зеленый и багрово-черный.
Последыш испугался, что чужая рука, увидев его свои разноцветными глазами, сразу заберет его насовсем. Он не стерпел, и слезы брызнули вновь. Зато чужая рука сразу убралась. Тогда он вытер рукавом глаза и стал готовиться к тому, что отец возьмется-таки за плетку.
- Вот тебе подарок, сын кагана, - услышал он добрый голос ромея и, подняв голову, обомлел.
Рука ромея держала перед ним необыкновенный кувшинчик, белый и гладкий, с розовым ртом.
- Нравится? - улыбнулся ромей. - Бери скорей. Такой дорогой раковины ни у кого нет. Будет только у тебя одного. Там внутри шумит… понтос… шумит вода. Послушай сам.
- Бери, сын, - сказал князь-воевода, на удивление последыша совсем не сердясь и даже улыбаясь так же добро, как улыбался ромей. - Славный дар. Там, в ирии, в Царьграде, у тебя будет много таких диковин… всяких, и глиняных, и золотых.
Кувшинчик был такого чудесно белого цвета, какого последыш никогда еще не видел. Такой кувшинчик очень хотелось прижимать к щеке, нюхать и гладить со всех сторон.
Последыш подумал, что в ромейском ирии много всяких чудес, которые никогда не увидят ни Уврат, ни Коломир, а он увидит. Тогда он быстро съел кренделек, слизал крошки и патоку с липких пальцев и потянулся к раковине.
Розовый рот кувшинчика манил своей темной пустотою. Княжич заглянул внутрь, и тьма отступила и скрылась за округлым поворотом стенки, словно обещая какое-то новое чудо, припрятанное-припасенное в глубине. Княжич сунул туда руку. Рука съехала по гладкой стенке вглубь, но кончики пальцев почувствовали там еще больше непостижимой и совсем нестрашной пустоты. А теперь все это вместе - и красивая белая гладь снаружи, и таинственная пустота внутри - принадлежали ему, княжичу, и никому больше.
Он посмотрел на ромея, и больше не увидел в его глазах силы, что могла отнять его от рода навсегда.
Посланник василевса, силенциарий Агатон вздохнул с облегчением.
- Сын кагана, послушай голос раковины, - сказал он, приложив руку лодочкой к своему уху.
Другой ромей выбрался из-за стола помочь последышу. Малой отскочил было в сторону, но все-таки утерпел и устоял на месте. Ромей повернул раковину в руках княжича и прислонил ее горлом к его уху.
Из маленькой, но непостижимой пустоты, которую можно было всю обхватить руками, доносился нестрашный шум, поначалу напомнивший ему шелест листьев в темном лесу или голос ночного дождя, обложившего все небо над северскими землями.
- Лес… - вымолвил княжич.
- Лес? - удивился ромей.
И тогда последыш услышал, что совсем не похоже на лес. Скорее уж в большом медном котле начинала закипать вода, или же в большом и старом березовом пне гудели шершни.
- Сын кагана, когда ты увидишь понтос, тогда скажешь, что там, в раковине шумят волны, - видно вспомнив и затосковав о своем далеком ирии, тихо проговорил ромей. - Тебе понравится…
Краем глаза последыш заметил, что отец пристально смотрит на чудесный кувшинчик и начинает хмуриться. Он сдвинул брови и смотрел на ромейский подарок так, как смотрел когда-то вдаль, стоя на краю обрыва или на сторожевой башне. Он даже потянулся над столом к своему сыну и раздавил десяток всадников, скакавших через стол на крохотных, как тараканы, жеребцах.
Княжич сам протянул раковину отцу - и ему вдруг сразу стало легко и совсем нестрашно стоять перед отцом и перед всеми ромеями.
Однако отец не взял раковину и даже поспешно отстранился назад.
- Твое, - глухим голосом, громом из дальней тучи, сказал он, повелительно подняв руку, измазанную раздавленными коньками и всадниками. - Владей сам.
- Каган Хорог, который твой отец, видел, как волнуется и поет великая вода. Да, маленький каган, твой отец видел великий понтос, - опять высыпал много слов со своего лица-ладони старый ромей, и каждое его слово теперь казалось последышу обкатанным, будто хлебный мякиш. - Каган Хорог желает, дабы и ты, его сын по прямой крови, увидел великие воды и великие чудеса, какие видел он сам, своими глазами. Каган выбрал тебя одного из всех, свою лучшую отрасль. Когда ты вернешься, твои братья, даже самые старшие, будут слушать твои рассказы и удивляться каждому слову.
Густые брови отца от речей ромея понеслись с запада на восток осенними облаками.
- Я расскажу Коломиру, - сказал последыш.
- Расскажешь, - покорно кивнул ромей. - Он очень удивится.
Больше всего тогда и впрямь хотелось скорее показать чудесную раковину старшему брату и даже подарить ее Коломиру насовсем - только сначала научить его, как надо слушать понтос. Но отец запретил, сказав, что раковина - подарок самого ромейского василевса и ее уже нельзя никому отдавать.
Последнюю ночь на земле своего рода третий сын князя-воеводы проводил один - в самой высокой отцовой горнице, за тремя запорами и тремя заговорами, чтобы ничье змей-слово не подползло к нему в ноги и ничья злая мысль-птица не пролетела над ним, клюнув в темя. Хуже не могло быть того, как отпустить малого порченым тайно. На своей земле не успеют заметить, а в чужой дороге - будет поздно: захиреет малой, ромеи сразу обман найдут. Они всегда обмана дожидаются и вздыхают с облегчением, когда дождутся. Так бы и рухнул весь мудрый замысел князя-воеводы, свитый узлом-косою на семь будущих колен Турова рода.
Окна-повалуши были наглухо закрыты. Из тьмы впору было прясть нитку и ткать черное полотно, но дело было не мужским, поэтому князь не пожалел для сына настоящей ромейской свечи из прозрачного воска, светившегося ярче самого огня на фитиле.
Свеча стояла посреди стола, и в ее пламени мерцали доспехи и мечи крохотных всадников. Княжичу не спалось всю ночь. Он поливал водой побитых воинов, они снова оживали и снова садились на своих коней-жучков, и снова пускались вскачь по гладкой столешнице, ища врагов, сражаясь невидимо с кем и позвякивая броней. Когда княжич закрывал глаза, ему на слух чудилось, что по всему столу рассыпаются ромейские монеты.
Из-за дверей, из-под пола горницы тоже доносилось позвякивание, будто внизу тек серебряный ручей. Там отец, не смыкая глаз - как и полагалось: от заката до рассвета - ковал последышу имя, которым отныне будут называть княжича, уходящего за межи. Наковальней, как повелось издревле, служило седло, снятое с отцовского жеребца Града. Сначала отец согрел седло своей плотью. Конь Град накануне ходил под своим хозяином по кругу до тех пор, пока у князя само собой не брызнуло на седло семя. Молотом служила плеть, свитая из конского волоса и последних сжатых колосьев.
Когда сила рассвета за стенами и ставнями горницы сравнялась с силой начавшей увядать свечи, последыш все-таки не удержался и заснул на лавке перед столом под тихий звон сражения на столешнице и тихий звон чудесной кузницы внизу, под полом.
Когда дверь открылась, он очнулся и вышел сразу из двух горниц - из отцовой и из пустой горницы своего сна. Из отцовской он успел прихватить со стола полдюжины чудесных всадников и спрятать их в свой поясной кошель, а из сна он другой рукой не успел выловить ничего, только без толку черпнул пальцами оставшуюся там тьму. Отныне и не могло быть у княжича никаких снов: за межами-пределами рода, в ромейской воле, снам полагалось стать явью и наоборот - явь, принадлежавшая роду, превращалась в сны-воспоминания.