И он заснул, еще стоя на ногах. Он заснул, как только посмотрел на свой берег. Там, на самом краю обрыва был отец. Князь-воевода дождался, пока его сына вновь примут на корабль. До княжича дотянулось ржание отцова коня, сладко пахшее, как и новое имя, кузнями Большого Дыма. А сам отец, сменив гнев на милость, улыбнулся своему сыну молнией, сверкнувшей над лесом…
Обойдя земли полянских родов, река с каждым днем становилась все сильнее, и все дальше она раздвигала от себя берега. Теперь княжич верил, что река течет прямо в небо и сделается самим небом, как только выйдет из берегов совсем. Все больше становилось работы веслам, все гуще потели гребцы. Река помогала кораблю, тянула его за собой, но, видно, сама тяжесть корабля тянула его в обратную сторону, к северским землям.
Становилось все теплее. Ромеи увозили княжича от осени к минувшему лету, у них все было наоборот. Корабль приближался к Солнцу, ведь ромеи жили гораздо ближе к нему, чем северцы.
Леса тяжелели вместе с кораблем, отставали по берегам, наконец отступили и потерялись совсем, оставив берега ровными и пустыми до самого окоема. Только по краям берегов, цепляясь за текучую воду, еще тянулись вереницы ветел.
Иногда по сторонам появлялись прямые деревья, похожие на мечи или наконечники копий, а больше - на имя, которое дал отец своему последышу.
Все сильнее пахло вокруг так, как пах отец, возвращаясь с Поля. Княжич радовался тому, что, раз до этих земель добирался отец, то и ему, сыну князя-воеводы, совсем не надо бояться, хотя теперь он уже очень далеко от дома, а завтра будет еще дальше.
Заботливый Агатон тоже радовался, глядя на смелого княжича. Каждый вечер он незаметно отрезал от Луны душистые ломти и протягивал княжичу.
Мякоть Луны оказалась очень сладкой, и княжич стал понимать, почему ущербная Луна каждую ночь обходит корабль все дальше стороной.
На рассвете каждого нового дня все сильнее золотились на берегах травы. По золотым травам носились чужие всадники. Иногда с берегов доносился ровный, от земли до самых небес, грохот, поднимались вдали то серые, то сиреневые тучи пыли, и под ними растекались по простору во все видимые стороны неисчислимые табуны.
Всадники бывали разные - и ликом, и числом, и вооружением. У одних лошади были лохматые, как собаки, у других - в черно-белую масть да и мычали, как коровы. Одни клекотали пронзительно и коротко, как хищные птицы, другие издавали свист мокрой плети.
Агатон показывал на низкорослых наездников и их жеребцов, подобных длинноногим откормленным крысам. Кожа всадников местами оставалась голой, местами поросла густой моховой шерстью. Они были чернявы. Разъезжая по берегу, они мотали головами и размахивали, как бичом, своими волосами, заплетенными в острую косу, без труда срубая кусты. Всадники были вооружены широкими короткими мечами. Такими мечами они дрались, на них спали, когда спускались с седел, и на них же хоронили своих покойников, засовывая их под землю, как хлеба в печь. Чужаки легко доплевывали до корабля набранными в рот сгустками овечьей крови, что доставляло им большое удовольствие.
- Угры, - называл их Агатон. - Их предки - гунны. Их боялся Рим… Теперь у них сил хватает только плеваться, - сердито добавил он и принялся отскребать ножом от полы своего дорогого парчового далматика шлепнувшееся на него темное пятно.
К левому берегу однажды подступили бородатые кони с желтыми, пахнущими сыром, глазами. В седлах, увешанных со всех сторон выветренными до белых жил кусками мяса, сидели и бесстрастно смотрели на корабль молчаливые люди в шапках из волчьих черепов. Свои узкие и кривые мечи они держали в ножнах из цельных змеиных шкурок.
- Касоги,- сказал Агатон. - Когда они спят, то отвязывают мечи с ножнами и бросают их в сторону ровно на двенадцать шагов. Их мечи ползают ночью по кругу, как змеи, и жалят всех врагов, которые хотят подкрасться незаметно.
Ниже по реке, снова на правом берегу, поило своих пегих лошадей светловолосое племя, похожее на своих, северских. У княжича радостно забилось сердце, и он уже было крикнул им доброе славословие. Но те успели заорать первыми и на известном княжичу языке - хоть и с гакающим гусиным выговором - пожелать ромеям в дорогу то, чего купцам после удачного торга как раз не хватало: чтобы пусто было, чтобы согнуло и покоробило, чтобы не стало ни дна ни покрышки и чтобы в зад толкало, а вперед не шло.
Княжич знал, что чем дальше к Полю, тем меньше силы в заговорах и наветах, потому и не испугался, и совсем не подивился тому, что береговые торопятся так много разом накликать - видно, сами не верят в крепость своих злых слов-причитаний.
Агатон, однако, сотворил свой оберег, коснувшись пальцем лба, а потом - груди и плеч справа налево, и усмехнулся:
- Тиверы, от Южа ходят. У себя всю воду так оклеветали, что пить не могут. Их слушать - ушей не хватит. Всегда такие веселые… Хочешь, сам пожелай им добра.
Один из корабельных стражников поднял княжича повыше, другой прикрыл его от какой-нибудь нежданной беды щитом. Высунув голову из-за края щита, малой звонко крикнул тиверским самую жгучую северскую поговорку, какую придумал тут же, как и прошлую быль про завязанную на пупе межу:
- Чтоб у вас дома сзади все повытекло, а спереди все поотсохло!
Те из ромейских купцов, которые знали северское наречие, пооткрывали рты. Даже Агатон закряхтел и отступил на шаг. Остальные не знали, что случилось с береговыми, а только глядели на них с изумлением.
Все тиверцы на берегу разом замерли, словно одеревенели. От них повалил пар. Их лошади, давясь водой и кашляя, отступили из реки, как пьяные, и всем скопом стали мочиться в песок. Тут тиверские запрыгали, точно обжигаясь об лошадиную мочу, загалдели, замахали руками и погнали лошадей прочь.
Днем-другим на том берегу показались и вовсе богатыри-великаны с гладкими, как тыквы, головами. Только из темени у каждого торчал пук волос толщиной в дубовую тень и развевался по ветру, как дым из кузни. Усы они свивали в длинные косы и на левой держали ножны с мечом, таким длинным и тяжелым, что он тянул по земле за жеребцом глубокую борозду, на которую со всех сторон так и сыпались ожиревшие грачи и вороны. Доспехи на чужаках громыхали знатные - из цельных щитов, повешенных на груди, плечах и лопатках. Копья эти великаны, видно, делали из цельных молодых ясеней, раз у копий на тупых концах лапами торчали корни. У стойбищ чужаки просто ставили свои копья на земле остриями вверх - получалась роща. Их ширококостные жеребцы, однако, ничем не удивляли, кроме толстых золотых колец в ноздрях и своего ржания, такого тяжелого, что оно гулко тонуло в реке вроде брошенных в нее с высокого берега больших валунов.
- Русы,- уважительно назвал их ромей. - Есть договор с ними, а то бы встали посреди реки плотиной, подняли бы волну - и тогда никак от них не откупиться… Пришлось бы отдавать мачту.
Княжич слышал о русах от отца. Многого отец даже не мог рассказать - только поднимал брови и широко разводил руки, когда вспоминал о русах.
- С ними воевать, как под обмолот спать ложиться, - признавался князь-воевода, повидавший в сече многих - и хорьков, и медведей. - Одним свистом глаз тебе с двадцати шагов выбить могут. А начнут мечами махать - так дышать нечем. Весь дух земной изрубят вокруг в мелкую щепку.
Откуда появились русы, говорившие на славянском наречии, княжич тоже знал - со слов князя-старшины Вита.
В ту давнюю пору, когда готская сила держала верх над силами всех племен, вождь готов Теодорих, положивший себе за щеку целый город Рим, решил извести на Поле всех славянских бродников. Они досаждали ему, как слепни усталому коню - разбивали обозы с положенной ему от покоренных народов данью, сеяли то там, то здесь готские черепа, из которых потом вырастали рогатые тыквы, и, наделав беды, весело пропадали в степных дымах и туманах, выедавших готским коням глаза.
И вот собрал Теодорих всех своих слепых воинов, чуявших врага издалека по вчерашнему поту, посадил их на ручных волков, питавшихся седлами, и выпустил на Поле.
Поначалу одиноким бродникам пришлось туго. Ищейки римского кагана находили их то ночью, то на рассвете. Они живо душили бродников - перегрызали им горло удавками-ожерельями из собачьих клыков и вороньих клювов.
Раньше никакой бродник не признавал никого своим братом-союзником. Бывало, схватывались они и друг с другом. Разъедутся до окоема земли, пустят жеребцов по встречному ветру и разлетятся, схлестнувшись только тенями. У кого тень мельче или осекнется на миг под тенью встречного, тот сразу и повалится с коня замертво. Бродников же не хоронят. Тут же налетают на мертвого вороны и, выклевав ему глаза, поднимают тело высоко в небеса, а оттуда отпускают. И тело бродника падает и, не долетая до земли, само разворачивается, как ветхий свиток, в дым и пепел.
И вот увидели живые бродники, что слишком часто стало взлетать по всему Полю воронье и слишком часто стали то там, то здесь виться дымы, разнося по полю горечь безродных снов. Сообразили они, что ведут за ними гон-охоту, как за самыми богатыми индийскими купцами, которые, чтобы не попадаться грабителям на свету, стали с недавних пор прорывать от своих земель до самого Царьграда кротовые ходы.
Был один мудрый бродник. Бросая в костер кусочек меда, он умел выпускать из дыма жаворонков, а из обгоревших головок чертополоха - мелких соколов. Затеял он бросать в огонь и то, и другое - и стали взлетать в небо сладкоголосые сокола, скликая бродников к данапрским порогам. Там, у порогов, бродники и съехались однажды между ночью и рассветом, смешали свою кровь в золотой ромейской чаше, бросили ее в воду, и кровь, забурлив на порогах, перевилась и вытянулась единой жилой по всему Данапру до самого устья великой реки. Тогда собравшиеся бродники положили начало новому, единому роду. Без всякого презренья приняли они в свой род всех, кто искал в Поле спасения от слепой охоты - всех бродников от иных племен: от угров и ясов, от касогов и булгар, от буртасов и волохов и даже от нурманов-варягов, служивших ромейским василевсам и со скуки подавшихся на широкое Поле.
Грозная образовалась рать. Меды не пила, спала по очереди - одни ложились, другие вставали, как пшеница под порывом ветра. Рассыпалась та рать поначалу мелкими засадами, поджидая ищеек и выставляя под ветер одного-двух подсадных. Как начинали гаснуть звезды от земли на локоть, а у Луны появлялись серые подпалины - значит, охота учуяла добычу и уже близка. Тогда бродник, выбранный вождем, подбрасывал вверх горсть пепла, и как только падавший пепел прикасался к волосам затаивших дыхание воинов - так, значит, наступала пора со всех ног бросаться на помощь своей приманке. Отовсюду, кидались бродники на слепых охотников Теодориха, замыкали свой круг и плетками, свитыми из ястребиных криков засекали безглазых насмерть вместе с неоседланными волками.
Так новое лплемя покончило с готской охотой и стало править на Поле от Данапра до Прута. Так с тех пор они завели себе на долгую память мечи длиною в те самые трехжильные плетки. А их вождя, который выпускал из костра жаворонков и соколов, звали Русом.
Как бродники Руса после длинных мечей завели себе таких же статных красавиц-жен, - о том княжич узнал гораздо позже, во дворце ромейского василевса.
Много еще разных всадников повидал княжич Стимар на все шире и шире расступавшихся берегах. Были в высоких шапках, лаявших по собачьи, подъезжали на жеребцах без грив, зато с петушиными хохлами. Появлялись последние древние скифы, вооруженные такими мечами, какими можно и лучше было бы пользоваться вместо плуга.
И всех, кто видел ромейский корабль, сердило его мерное и безнаказанное движение мимо земли и мимо чужих глаз. Все береговые-замежные бросали в него что-нибудь, надеясь нанести какой-нибудь ущерб, радующий глаз всякого, кто остается на берегу и потому медленно тонет в памяти тех, кто плывет в немеренную даль и богатеет своим долгим путем.
Одни бросали ругательные слова, таявшие в воздухе так же быстро, как и простой, назаговоренный плевок на воде. Угры плевались овечьей кровью. Третьи швыряли из пращей паленых крыс или протухшие черепашьи яйца. И только самые злые и завистливые тратили горящие стрелы. Стрелы с коротким и злым шипением кололи воду, а те из них, которым удавалось-таки клюнуть лодью в бок, тоже падали в реку, живо сбитые умелыми в этом деле корабельными стражами.
- Тут уже Поле? - однажды вдруг догадался княжич, следя за отстававшей от корабля росыпью стрел и тонкими дымками над нею.
- Здесь то, что твой отец, каган Хорог, называет Полем, - как всегда много сказал Агатон. - Мы зовем эти места Скифией, землей варваров, или Ничьей землею.
Княжичу стало грустно. Чудесное Поле, все засыпанное золотыми ромейскими монетами и заросшее золотыми травами, показалось ему с реки скучным и злым.
Только один раз корабль повернулся носом к береговым всадникам и даже остановился, зацепившись якорем за мелкое дно.
Был закат дня, когда весь восток от самого зенита до окоема затянули бесплодные тучи с белым дном и черными башнями.
На дальних восточных холмах появились пестрые всадники, и Агатон сразу положил отяжелевшую руку на темя княжича.
- Укройся, княжич, чтобы тебя не видели, - строго велел Агатон и подтолкнул малого к своей каморке на корме. Та каморка была обита внутри теплыми шерстяными материями и уложена мягкими тюфячками.
Княжич спрятался, как было велено, и недолго думая отодрал от досчатой стенки край материи, чтобы понаблюдать в щелку за новыми чужаками.
Их было немало. Половина - на вороных жеребцах, половина - на пегих. А у предводителя с большой золотой звездой на груди жеребец был особый - с правого, полуночного, бока вороной, а с левого, полуденного, пегий. Так же, по цвету, делились у влжака доспехи, рукава рубахи, шапка, похожая на перевернутую наковальню, и даже борода, тоже разделенная на два рукава, чтобы не загораживать яркую звезду, висевшую на груди.
Они даже не стали спускаться к воде, а остались на возвышенности, глядя оттуда на реку, как в опасную яму.
С корабля в воду спрыгнули два самых рослых стражника, а им на плечи сверху опустили ромея Агатона. Потом в реку спрыгнули те двое опускавших, ростом поменьше, и им передали с корабля завернутую в парчу шкатулку.
Держа Агатона на поднятых руках, стражники двинулись на берег. В пути на корабле торговцы-ромеи всегда переговаривались между собой. Ромейская речь, похожая на разноцветную гальку, всегда, с рассвета до заката, пересыпалась из пустого в порожнее и часто убаюкивала княжича, даже в полдень. Теперь, перед берегом и пестрыми всадниками, корабль замер вместе с тишиной, во всю свою силу наполнившей парус с обеих его сторон. Все замолкли, будто всякое случайное слово содержало теперь больше опасности, нежели все угры, русы, касоги и тиверцы вместе взятые.
Как только стражи достигли берега, не замочив полы Агатонова далматика, так и всадники неторопливо тронулись им навстречу. Сумерки в этот день наступали куда быстрей, чем накануне. Чем ближе сходились чужаки и ромеи, тем становилось темнее. Стало ясно, что полночь наступит, как только те и другие встретятся посреди пологого склона. И чем сумрачней становилось вокруг, тем светлее делались вороные кони чужаков, а пегие, наоборот, все быстро темнели мастью. Так же на самом предводителе и его коне менялись цветом половины - полуденная и полуночная.
Когда встречное движение в ночь на прибрежном склоне стало едва различимо, княжич спохватился. Чем глубже темнело, тем больше чужие всадники напоминали ему тех маленьких воинов-жучков, которых он прихватил с отцовского стола. Его дорожный мешок, как большое сокровище, хранился здесь же, в каморке Агатона, вместе с его сундуками и шкатулками. Княжич высыпал воинов на тюфячки и, хотя сделалось уже совсем темно, сразу признал самого крупного, пестрого конька и даже уколол палец об звезду-колючку, висевшую на груди маленького предводителя. Всадники сразу зашуршали на тюфячке, заскреблись по мягкой материи копытами, замахали кривыми мечами и живо искололи тюфяк пиками, как подушку для иголок.
Княжич, боясь растерять свое мелкое войско, сгреб его в горсти и убрал обратно в мешок. Пока он, торопясь, выдергивал наощупь копья-иголки из тюфячка, наружи вдруг засверкало. Бросив тюфячок, княжич опять прильнул к щелке между досок.
Сверкало на холме. С его вершин взмывали в пасмурную половину неба красные хвостатые звезды и, освещая исподнюю сторону туч мутным заревом, устремлялись на восток, за окоем холма. Княжич еще не знал, что так улетают особые вестовые голуби, выпуская из клювов горящую смолу и освещая себе дорогу в изнанке небес.
Тех вестовых голубей можно было выпускать во вчерашний день и в будущую осень.
Когда княжич спустя девять лет сидел ночью на пороге безродного дома, один из вестовых голубей, выпущенных с холма и уронивших каплю греческого огня на полу парчовой далматики Агатона, пролетел над его головой.
Вскоре стало светлеть. Не так чисто, как утром, но, однако, с корабля стало виднее, что делается вокруг, чем с берега. Оказалось, чужаки уходят, а ромеи возвращаются на реку. Чем больше удалялись пестрые всадники, тем отчетливей пробивалась на окоеме земель обыкновенная вечерняя заря, недавно потушенная молчаливой встречей.
Ромеи на корабле снова заговорили. Корабль зашевелился. Парус облегченно вздохнул.
Агатон возвратился без шкатулки и хмурый, больше всего досадуя на дырку в далматике, что пришлась прямо на глаз вышитого на ней волка, схваченного охотничьими собаками.
- Хазары, - только и сказал он, не став ничего о них рассказывать, потому что знал слишком много и даже больше многого.
Агатон знал Тайну, когда Тайна еще только завязывалась, чтобы созреть и лопнуть ядовитой мякотью спустя девять лет.
Тремя рассветами позже стали падать с небес тонкие белые облачка и понеслись над рекой стремительными птицами. Их острые крылья оставляли над водой и в памяти такой же след, какой оставляет в глухой чаще пронзительный свист родича, старшего брата.