Зашипел младший брат, забурлила вода, и, едва успел Зимослав отскочить в сторону, как лопнула кадушка, и вода растеклась в стороны лучами-ручейками, быстро замерзавшими на бегу.
Летослав поднялся на ноги, отряхнулся по-собачьи, утер нос и сказал брату:
- Все. Будет тебе сегодня охота.
Чему быть, того не миновать. Никогда не узнал Зимослав, что не смог его младший брат утерпеть и чихнул-таки, но был крепче брата передним умом и догадался, что надо чихнуть в воду и притом снизу вверх, от земли к небу - тогда мир не разрушится, потому как тогда всю силу человечьего чоха, что в ту пору не отличался по своей силе от чоха славянских богов, примет вода небесная, а не земная. А поскольку небесной, первородной воды всегда остается наверху немеренное количество, то и разрушительная сила может раствориться в ней без остатка, разве что - выльется лишним дождиком не раньше четвертого дня седьмицы. Умен был брат у Зимослава. Первым он среди всех славян сохранил свет на своем месте в трудный час, не испортил охоту старшему и приобрел за это первородство. Только вот с того самого дня пошло в Лучиновом роду переклятье.
Пришлось Лучиновым с той поры даже своих покойников хоронить по-особому - жен головой на запад, а мужей головой на восток, - чтобы для всех живых женщин ночь наступала на один шаг позже, на тот самый шаг к лону, что нужен для зачатья при последнем луче Солнца.
- Так и знай, княжич: нам твоего дня до нашего заката еще на целый век хватит, - повторил свои вещие слова князь Лучин и добавил к ним один вопрос: - Если мы тебя на закате отпустим, возьмешь в жены до заката мою дочь?
"Хоть трех, только отпусти, князь, - в тот же миг опрометчиво подумал Стимар, не терпевший пуститься в свою дорогу, но по усвоенной у ромеев привычке сначала повертел головой и сделал вид, что думать только начинает. - Хитроумны радимичи. Все у них обратным чином, догадались, что так сподручнее и легче выходит. Добрые люди себе невест в чужом роду крадут, а они - себе женихов."
- Сватов нет, - надумавшись вволю, затянул он.
- А если будут, возьмешь? - сверкнул месяцем князь Лучин.
- Если, как положено: из чужого племени, да из моей родовы… - не унимал торг Туров северец, недавно вернувшийся из-за моря неизвестно кем.
- Тогда возьмешь, княжич?
"Делать нечего! - плюнул Стимар. - Неоткуда им взять сватом моего родовича, пока виру за Богита не положат. Одним закатом не обойдутся."
- Тогда возьму, князь! - подтвердил он, не зная, что князь Лучин обладал особой прозорливостью, которой, как и своей мужской силой, хоть и кичился, но не показывал ее всякому встречному-поперечному.
- Верно ли я слышу твои слова? - спросил последнее радимич и приложил ладонь к уху.
Даже его княжеская гривна разошлась на шее, потому что сам уж-полоз потянулся головой к Стимару.
- Верно, слышишь, князь! - как в лесу, прокричал во всю глотку Стимар. - Возьму твою дочь, коли сват будет!
В следующий миг позади него словно бы спелое яблоко упало с яблони в безветренную погоду и подкатилось к столу.
- Вот тебе сват, княжич Туров, - сказал Лучин и вздохнул вольно, уже не боясь, с какой стороны вдыхает ветер.
- Вот тебе сват, княжич, - откликнулось сзади эхо голосом слобожанина Броги. - Я всем гожусь. Я тебе побратим, княжич.
"Эх, не ко времени ты созрел на той ветке, Брога! Повисел бы хоть до первого снега"- подумал Стимар, в первый миг изумившись, во второй - рассердившись на верного, но недогадливого в людских, не звериных, делах охотника, а в третий миг - уже успев простить его.
Никто из радимичей не заметил искусного охотника, кроме самого Лучина, а вернее - его особого дара. Брога подкрался к радимическому граду и запрыгнул на самую высокую Лучинову вежу, самая длинная тень которой была бывала на целый шаг короче самой короткой полуденной тени от самой низкой вежи Большого Дыма. Там он стал дожидаться своего часа, когда вновь наступит пора выручать княжича.
Лучин давно приметил чужака на своей веже и следил за ним со дна своего левого глаза, ущербным месяцем, который никому не мог быть виден до часа княжьей смерти, а в тот смертный час должен был выпасть из его глаза, как пустая скорлупа из гнезда.
- Есть сват, - сказал князь Лучин.
- Раз есть, то будет по-твоему, князь, - положил свое слово Стимар.
Тот, второй, кто пришел в нем и вместе с ним из Царьграда, до этих слов сидел в его душе, сложив руки на груди и прижав подбородок к коленям. Но после этих слов, тот распрямился, развернул плечи и надел на себя северского Стимара, как надевают перед долгой сечей на руку боевую перчатку, чтобы рука соединилась с рукояткой меча подобно мужу с женой на брачном ложе, но не слилась с железом намертво. Ибо и муж с женой после жаркого соития должны разъединиться как день с ночью.
Тот, второй, вошел своим языком в язык Стимара, дорос своим теменем до его темени. Потом он соединил свои зрачки со зрачками Стимара и пристально посмотрел на князя Лучина.
"Теперь я тебя обману, радимич, - подумал Стимар и его мысль уже не откликнулась в душе эхом, не разлетелась в разные стороны двумя черными птичьими тенями; теперь он и тот, второй, рожденный из золотого яйца в Царьграде, стали одно. - Ты творишь не по моей воле, обману тебя."
Лучин увидел в зрачках северца второе дно и оторопел, а Брога, тем временем, вертел головой, ища позади прямую дорогу с обшитыми алой ниткой краями. Он знал, что только такая дорога сгодится для княжьего свата.
С недобрым предчувствием, дымной горечью защекотавшим ноздри, Лучин отвел взгляд от чужих зрачков, зародышей ночи, и перевел дух, приметив растерянность свата.
- Никак ты, сват, жениха потерял? - подковырнул он Брогу.
- Не жениха, а дорогу, - нашелся слобожанин. - Дороги у тебя, князь, негожие, старым лыком проложенные. Не по свату такие дороги, не по князю - и подавно.
"Никак, Брога, ты поумнел в одночасье!"- усмехнулся Стимар в правое ухо своему побратиму.
Слобожанин по-собачьи мотнул головой.
- Видал ты наши дороги, сват, - нахмурил бровь над своим месяцем князь Лучин и с его брови на столешницу тихонько заморосил осенний дождик. - Ты, охотник, их сам сторонился. Как зверь, под кустами только и крался. Мой глаз видел. Вижу и то, что нерасторопный ты сват, негожий для князя паче худой дороги. Ты уже здесь, а душа твоя еще в пути.
- Нерасторопен сват потому, что чересчур тороплив ты, князь-батюшка, - продолжил рядиться Брога, кинув косой взгляд на жениха. - А скоро, всем ведомо, только кошки одни рожают.
При таких словах уже не дождик, а град посыпался с брови на левую щеку князя Лучина и треснула братина на столешнице, а больше князь никакого вида не подал. Брога же двинулся дальше по худой радимической дорожке:
- И коли мы уже здесь оба - и сват, и жених - в твоих межах, князь, и коли сам ты, князь, желаешь, чтобы телега наперед коня бежала, так устрой все сам обратным чином - скорее некуда будет.
- Вот теперь добрые слова, сват, разумные, - обрадовался князь, и трещина, чрез которую из братины засочился и потек на полдень мед, затянулась сама собой, а княжья бровь посветлела, как вечернее облако на восточной стороне. - Говори. Будет по-твоему.
- Свату конь нужен, князь, - сказал Брога. - Вороной. С белой звездой во лбу.
- Будет тебе, конь, и вороной, и с белой звездой там, где только захочешь, - пообещал Лучин. - Еще чего?
- И чтоб врата твои были замкнуты, - велел Брога.
- Будут, - было слово князя.
- И чтоб врата покрыты были с исподнего покрывалом - обыденным да выбеленным, - напомнил Брога о древнем обычае.
В то время, когда вещая явь была опасней для сна, чем вещий сон для яви, невесты в первую брачную ночь не вскрикивали от боли, а поутру ветер не раздувал на глазах всего рода запятнанные крылья их былой девственности. Достаточно было ворот кремника, которые меняли столько раз, сколько замужних дочерей выпадало иметь князю на его веку. В ту пору первую брачную ночь каждый из молодых проводил в своем доме, в своем граде, за своими межами, а соединялись они во сне, что подступал к ним в ту ночь крепче всякой яви и жарче полуденного ветра. Врата невестиного рода запирались наглухо, словно от самого лютого врага, иначе с ночной тенью жениха в невесту мог войти другой, и считалось не самым страшным, если то случался всякий встречный и поперечный. И вот в то мгновение, когда молодые, собрав во сне всю силу земной любви, через все межи соединялись в одно, - тогда-то и начинали трещать ворота кремника. Ломались, легко похрустывая пучком старой соломы, дубовые засовы - и врата разлетались-рапахивались настежь, вылетали из петель и рассыпались на мелкие щепки. Тут весь род невесты начинал плясать и веселиться и подбирать острые щепки на лучины. Теми лучинами, зажженными навстречу жениху, и славили его наутро, после восхода Солнца, встречая и освещая его так, что ни с какой стороны не оставалось места для его тени, и той ничего не оставалось, как до самой ночи прижаться спиной с его подметкам.
Потом, когда на полуденном краю земли, в каком-то неизвестном народе одна жена не послушалась своего мужа, все изменилось. И с того дня ворота в брачные ночи повсюду стали оставаться целыми. Жениху и невесте с тех самых пор пришлось встречаться в первую ночь на одном брачном ложе и соединяться наяву, а невесты стали вскрикивать и ронять в щель между сном и явью капли крови, которым, в отличие от семян пшеницы, никогда не удавалось просочиться в землю.
С полуденной стороны через межи и племена, вроде лугового ветра, меняющего направление на каждом шагу и клонющему травы в разные стороны, долетел слух.
Говорили, что в тех далеких краях, где и упала в землю беда, разогнав по ней круги, сошедшиеся на самом земном пупе, - там на всякой яблоне обязательно вырастает и наливается одно злое яблоко, отличить которое от прочих, добрых, может только муж.
Злой дух, пришедший к женщине во сне, за одну ночь научил ее считать, и та, проснувшись поутру, пошла в сад. Пересчитав все яблоки и убедившись, что их очень много, она решила, что у нее теперь ума, а вместе с новым умом - и счастья, хватит сорвать наугад яблоко доброе, а не попасться сразу на злое. Она попробовала - и на первый раз ее замысел удался. На второй - тоже. Тогда возомнила женщина, что она умнее всех на свете. Так и лакомилась она втайне от мужа, пока не попалась на злое яблоко. Поначалу не заметила она никакого отличия, но, когда ночью возлегла она со своим мужем на ложе и он вошел в нее своей упругой плотью, то она вдруг вскрикнула от боли и пожалела, что не знала о такой боли раньше, а то стерпела бы и муж ни о чем не узнал бы.
"Почему ты кричишь?"- спросил ее муж. "Потому что мне хорошо", - ответила жена, поскольку, вкусив злого яблока, сразу научилась лгать. "Лучше, чем в прошлые ночи?"- удивился муж. "Гораздо лучше", - ответила жена. А в ту пору, когда лгать друг другу могли только торговцы и то лишь с полудня до первой тени, ложь с одного слова легко превращалась в правду. Солгав, женщина затем действительно испытала с мужем наслаждение куда большее, чем в прошлые ночи. А утром муж увидел на ложе и на своем пестике кровь и удивился. Пошел он в сад, к колодцу, обмыл кровь и, не заметив никакого повреждение на своей плоти, удивился еще больше. "Это твоя кровь", - сказал он жене. "Нет, не моя", - ответила та. "Тогда чья же?"- спросил муж. "Не знаю", - ответила жена. И муж больше не стал ни о чем ее спрашивать, потому что в то время мужья еще не знали за что можно гневаться на своих жен.
И вот под вечер он пошел в сад и, не заметив, что после ночи с женой сам потерял дар различения яблок, сорвал одно с иного дерева - и сразу попался на злом, поскольку жена успела выбрать хорошие яблоки уже в обеих судьбах - и своей, и мужа. Как только он надкусил его, то сразу сделался умным и догадался о проделках жены. Он вернулся в дом и сказал ей: "Глупая ты женщина. Теперь нам вовсе нельзя рвать в саду яблоки и придется навсегда покинуть его. Ведь если тебе еще хоть раз попадется злое яблоко, то ты станешь умнее всех, отчего твое лоно зарастет совсем и затвердеет, как родничок у младенца. Нам надо уйти отсюда".
И они покинули тот сад, и забили его врата, и до конца своего века скитались по пустыням, боясь заходить в другие сады. Они нарожали много детей, но все они, кроме одного, однажды утонули при переправе через реку-море.
С тех пор у всех невест появились в лоне - одни и те же на явь и на сон - запертые врата, а настоящие ворота - ворота кремников - больше не трещали и не распахивались на радость двух родов, сочетавшихся между собой молодыми супругами.
С тех пор повелся и новый обычай. Сват стал подъезжать к закрытым - но не на засов - вратам кремника, которые завешивали с внутренней стороны белым холщовым покрывалом, вытканным за один светлый день. Сват спускался с коня, подходил к вратам и, с видимым усилием приоткрыв их на один палец, протыкал копьем или мечом покрывало. В тот же миг невеста вскрикивала от боли, но оставалась невинной. Сват же, вытащив меч или копье из чужих ворот, видел на лезвии или наконечнике следы кровь и с этой радостной вестью возвращался за свои межи. То покрывало вывешивали потом на лицевую сторону врат - на обозрение грядущему в град жениху. При таком обычае в первую брачную ночь невеста более не испытывала страха и боли.
Позже на славянских землях все опять изменилось в худшую сторону, но уже по совершенно не ведомой никому причине.
Перстом, с которого сразу слетел последний, запоздавший к отлету на полдень дрозд, князь Лучин указал на двойные врата своего кремника, распахивавшиеся сразу в обе стороны, так что воротная тень никогда не успевала лечь от створ ни внутрь, ни наружу, а разрывалась, как растянутая ветвями лесная паутина. Поэтому врата Лучинова града никакой враг не мог разрушить разрыв-травой, приложив ее к наружной тени.
- Будет тебе, сват, и запор на воротах, и покрывало на запор, - все, о чем его просили, пообещал князь. - Что во что захочешь, в то сам и завернешь. А теперь, сват, не мешкай - твой черед отойти от стола.
- Как мой, когда совсем не мой?! - удивился Брога, взглянув на княжича быстрее, чем срывается с пальца тетива. - Не мой, а - княжича. Теперь, обратным чином, полагается ему выйти из твоего града, да за твои межи, за ним - уж и мне. Я, уж если ты, князь, спешишь-торопишься со свадьбой, далеко отходить не буду, а у твоего порога коня подожду…
- Таким чином жених к закату только успеет пирог из-за леса понюхать, - оборвал его Лучин. - Сразу ты верно угадал, сват, только потом в своем уме заплутал. Свадьба пойдет обратным чином - так и будет. Сначала - постеля мягкая с молодыми, потом - пир горой, а уж успеешь ли ты, сват, после пира к закату с той стороны к воротам на коне подъехать - там видно будет.
"Скор князь Лучин! - признал Стимар. - Даже скорее, чем хитер."
А Броге, своему тайному побратиму, он сказал:
- Ты, мой сват, оказался, видать, торопливей женихова слова. Уж на что Лучиновы скоры - но даже их обогнал.
Князь Лучин приподнял правую бровь, посветил себе зарею, чтобы понять слова пленного жениха, но не понял. А Брога как будто и вправду поумнел скорее, чем краснеют щеки на холоду. Он глянул на княжича так быстро, что этим взглядом можно было догнать и схватить ту, уже отпущенную тетиву, - и сразу разгадал слова Стимара. В тот же миг он сбил с ног двух радимичей - одного навзничь, другого ничком - и пустился бежать к открытым воротам, чтобы все стало опять, как было перед началом торга между северским княжичем и радимическим князем по поводу свадьбы, и чтоб она заново осталась без свата. А без свата ее и быть не могло никакой - хоть налицо, хоть наизнанку.
Убегая, скакал слобожанин и вправо, и влево, зная радимичей, как лучших стрелков, но все же не успел их обмануть. Пока двое ушибленных вставали, двое других пустили вдогон Броге не по очереди, а враз - острие к острию - две стрелы. Одну справа, другую слева. Одна стрела, догоняя Брогу, пробила ему левую пятку, другая, перегоняя - правый носок. Замер Брога в одном полном шаге и ткнулся носом в дорогу прямо посреди ворот, между распахнутых створок.
Княжич грустно вздохнул, но лишь на один тот вздох и дал себе волю пригорюниться.
"Ничего, Брога, - сказал он про себя своем тайному побратиму. - Раз дважды не вышло, значит на третий раз уйдем от шустрых радимичей запросто. Следа разглядеть не успеют."
Брогу, между тем, радимичи приминали и укатывали, вязали и скручивали, потом приподняли, как большой сноп, и унесли прочь от северского княжича, но не за пределы кремника: где-то поблизости хлопнула крышка - то ли сундука, то ли погреба.
- Сват есть, ветром не унесло, - утвердил довольный Лучин. - Твое слово в силе, княжич. Погоди - не беги сам. А то потом пожалеешь, что связали и поверх невесты силком положили.
Тут он махнул стаей зябликов, разлетевшихся у него из рукавов, и в княжьих хоромах сразу завертелся вихрь.
Не успел Стимар моргнуть, как вокруг него и около пронесся тем вихрем весь род Лучинов, за вычетом лишь невест, дочерей князя Лучина.
Вместе с чужим родом пронеслись вкруговую княжича два топора, семь пшеничных снопов, а следом - белое обыденное покрывало.
"Не для ворот", - догадался княжич, когда то белое, как глоток холодного молока застило на миг светлый день.
В одно мгновение радимичи срубили топорами с широкой столешницы все кувшины и братины, успевшие пустить в нее корни так же быстро, как и все, что росло, женилось и приносило приплод до заката у скорых Лучиновых, а потом замирало, дыханием и кровью в жилах пережидая стремительное переклятье до нового рассвета. Остались на столе только низенькие, гладкие пеньки. Но и пеньки не стали бы мешать молодым, потому что радимичи сразу покрыли стол долгими, вдвое длиннее обычных, снопами пшеницы. Пшеница же у Лучиновых была долгой потому, что всегда старалась перерасти до заката свою тень.
Сверху на снопы и легло белое покрывало.
- Пора, княжич, тебе выбирать, - сказал князь Лучин, которому вихрь раздул бороду на все четыре стороны света.
Он собрал зябликов обратно в рукава, а вся его родова покинула горницу и ушла в подклеть, из года в год прораставшую в землю всю глубже и глубже вроде пустотелого морковного корня.
- Вот тебе, княжич, брачное ложе, - указал князь на былую столешницу. - Шершням мы дупло заткнули - они не смогут унести твое желание, как полевой вихрь уносит пыль и семена. Ведь у вихря нет спины, а потому пыльная дорога и цветы после него все равно остаются на своих местах. Помни реченное. Я дал слово отпустить тебя на закате. Ты дал слово оставить до заката в моем роде свое семя. Не удержишь своего слова - я по своей воле отпущу из рук свое. С недавних пор отпустить слово стало куда легче, чем отпустить семя. Потому что умерли великие воины.
- Пусть и твои слова, князь, не станут длиннее моей дороги, - ответил княжич, вовсе не испугавшись и не уронив от испуга на чужую землю припасенного в кулаке обмана.
Тут ему под ноги вдруг потянуло сыростью. Обернувшись на запад он увидел каждым глазом сразу всех трех дочерей князя, покрытых одним платом, с которого стекала к столу-постели холодная дымка. Вышли невесты из той самой двери, что только и оставалась запертой до сего времени.
"Живые ли все?"- усомнился княжич, поежившись от рассветного холода, хотя на всех славянских землях уже переваливало за полдень.