* * *
Несмотря на мороз, московский люд с самого утра высыпал на улицы и собирался возле Кремля. В этой толпе, стараясь держаться понезаметнее, были и двое иностранцев – уже давненько проживавший здесь Гуго Мансфельд и с ним его новый напарник, всего месяц назад приехавший в Московию Петер Вальд.
Не понимая толком, что происходит, Вальд спросил зачем-то притащившего его сюда Мансфельда:
– Скажи, почему такая толкучка?
– Сейчас сам увидишь, – коротко отозвался спутник, так ничего и не пояснив.
И точно, почти сразу у Спасской башни послышался нарастающий шум, потом на площадь выехали два всадника, и гром литавр возвестил о начале действа. Бесцеремонно толкаясь локтями, оба иноземца протиснулись в первые ряды и увидели, что из ворот выходят стремянные стрельцы.
Они шли строем, длинной колонной, по пять человек в ряд. Каждый на правом плече нёс пищаль, держа в левой руке бердыш. Все как один одетые в красные кафтаны с белыми петлицами. В шапках, украшенных оторочкой из лисьего меха, с пулечной сумкой на поясе и белыми берендейками через плечо для "зарядцев с кровельцами".
– Куда это они идут?.. Их же не одна сотня… – обеспокоенно спросил у напарника Петер Вальд.
– Смотр у них, ежегодный… – неотрывно следя за стрельцами, быстро пояснил Мансфельд.
– Какой ещё смотр? – не понял Вальд.
– Из пищалей и пушек стрелять будут, – начал было растолковывать Мансфельд, но, увидев, что стрельцы прошли, отмахнулся: – Смотри давай…
Вслед за стрелецким строем по три человека в ряд ехали разодетые в парчовые одежды бояре, а прямо за ними на белом жеребце и сам царь в красной шапке, унизанной жемчугом и дорогими самоцветами. Народ радостно зашумел, в передних рядах стали валиться на колени, и оба иноземца на всякий случай тут же отступили в глубь толпы.
За государем проехала свита, и уже после из ворот одну за другой пушкари стали вывозить пушки. Сначала провезли мелкие, потом побольше, и стало ясно, что смотр будет не только стрельцам, но и наряду. Самыми последними вывезли два огромных орудия, каждое из которых тянул добрый десяток лошадей, запряжённых цугом. Увидев их, Вальд от удивления закрутил головой.
– Ты посмотри, Гуго, какие монстры!
– Ага, – согласился Мансфельд и охотно пояснил: – Это Лев и Медведь. Самые большие пушки Московии. Ещё в Кремле есть Царь-пушка, преогромная, но только её из Кремля никогда не вывозят. Говорят, она там ворота охраняет…
Вальд проводил внимательным взглядом проехавшее мимо орудие и посмотрел на Мансфельда.
– Я слышал, будто у московитов и многоствольные пушки есть…
– Конечно, только их московиты "сороками" называют. Одна даже стоствольная. В воротах Китай-города стоит, – подтвердил Гуго и добавил: – Это ещё что, у них нарезные да казнозарядные пищали имеются. Одну такую пищаль со стволом длиной больше сажени московиты "три аспида" называют.
– Ты смотри, умельцы какие… – изумился Вальд и быстро спросил: – А на этом смотру их тоже покажут?
– Вряд ли, – покачал головой Мансфельд. – Видишь, это полевые и осадные пушки везут, а "сороки" – те все крепостные. Они да пищали затынные почитай в каждом гарнизоне есть…
Петер Вальд хотел было что-то сказать, но, увидев, как Мансфельд закрутил головой, быстро спросил:
– Ты чего?
– Пушкари… – Мансфельд показал на обслугу, шагавшую за нарядом.
– Что, пушкари? – не понял Вальд.
– Видишь, одеты все теперь одинаково. Раньше такого не было, – ответил Мансфельд.
Петер Вальд присмотрелся. Пушкари тоже, как стрельцы, были одеты в высокие красные шапки и красные же кафтаны, но уже не с белыми, а с синими петлицами.
– Значит, и это тоже… – негромко, вроде как для себя, произнёс Мансфельд, и Вальд тут же поинтересовался:
– О чём это ты?
– А о том, – Мансфельд повернулся к Петеру. – Я прознал, что для пушкарей ввели ежегодное жалованье в два рубля с гривною, одарили каждого штукой сукна и дают ежемесячный паёк в осьмину муки. А теперь ещё и одели…
– Не иначе как наряд больше будет, – заключил Вальд.
– И я так думаю, – согласился Мансфельд и, увидев, что московиты куда-то идут, подтолкнул напарника. – Пошли, дальше смотреть будем…
Толпа народу, в которой как-то затерялись оба иностранца, повалила вслед за царём, и вскоре они все вышли на открытое поле. Здесь загодя были выстроены деревянные срубы, набитые землёй, а чуть в стороне рядком тянулись огромные, то ли привезённые сюда, то ли намороженные прямо здесь, ледяные глыбы.
Шагах в восьмидесяти от мишеней были устроены невысокие подмостки, на которые уже поднялись пищальники. По команде они открыли частый огонь, и облако порохового дыма начало низко стлаться, как туман на болоте. Однако это не помешало стрельбе, и от удара пуль лёд быстро крошился.
Когда глыбы были разбиты, наступил черёд пушкарей. Сначала огонь открыли самые маленькие пушки. Постепенно в дело вступали орудия всё больших и больших калибров, пока наконец не проревели Лев и Медведь. Трижды перезаряжались пушки, и трижды гремели выстрелы по всей линии.
В конце стрельбы прочные срубы сравнялись с землёй, народ радостно загудел, а неотступно следившие за всем этим иностранцы переглянулись.
– Да, – сокрушённо вздохнул Мансфельд, – надо признать, наряд московитов силён.
– Признаться, эти пушки закрывают нам дорогу в Персию, Китай, Индию… – негромко, но со значением сказал Вальд.
– У них есть не только пушки, – заметил Мансфельд.
– Как раз это мне очень хотелось бы выяснить, – Петер Вальд выразительно посмотрел на напарника.
– Я помогу, – обнадёжил его Мансфельд, и оба иноземца начали выбираться из расходящейся толпы.
* * *
Воевода сидел на придвинутой к самому окну лавке и сквозь подслеповатое слюдяное оконце смотрел на реку. Там, где-то примерно на середине, чалая лощадёнка тащила по наезженной колее дровни, и воевода подумал, что ещё немного времени – и речной лёд вздуется, начнёт с гулом трескаться, и за пару дней течение вынесет его остатки далеко в море.
Какое-то время воевода следил за лошадёнкой. Но потом ему это надоело, и он поглядел в другую сторону. Впрочем, и этот вид, открывавшийся из окна, особо не радовал. Конечно, снежный покров скрывал грязь немощёной улицы, а там где обычно было грязнее всего, "на мхах", сейчас всё выглядело белым и чистым.
Вообще-то, сегодня воеводу малость нудило. Раскинувшаяся за окном снежная пустошь, странным образом давила, но воевода только вздохнул. Конечно, и здесь весна на подходе, но он знал, того буйства зелени, какое ему хотелось бы увидеть, тут, на суровом Севере, просто не бывает.
Он вдруг вспомнил Берестечко и как он уходил от преследования казачьей гатью, когда по всему болоту гремели выстрелы, раздавались крики преследователей, а там, где полякам удавалось настичь хотя бы группу повстанцев, немедленно вспыхивала жестокая сеча.
Задумавшись, воевода повернул голову, и ему на глаза опять попалась чалая лошадёнка, словно напоминая, что те славные времена прошли, а сам он, стольник Фёдор Епанчин, бывший десятник казачьего войска Богдана Хмельницкого, теперь по царскому указу всем заправляет здесь.
Громкий шум в сенях заставил воеводу оторваться от созерцания речного льда и посмотреть на входную дверь. За ней кто-то возился. Потом её резко толкнули, и на пороге возникла весьма внушительная фигура.
– Отчего с таким грохотом… – раздражённо начал было воевода, но тут же оборвал себя на полуслове.
Вместо ожидаемого конфидиента в палату ввалился монастырский келарь отец Паисий и, не обратив внимания на то, что хозяин хмурится, сразу заявил:
– К тебе я, воевода, к тебе, дело неотложное…
– Какое такое дело? – воевода сердито воззрился на келаря.
– Знаю я, на Немецком дворе непотребство и бесовщина всякая… – Не ожидая приглашения, келарь уселся на лавку и расправил пятернёй бороду.
– Тебе-то откуда известно стало? – вздохнул воевода.
– Все знают, монахи – и те в трапезной болтать начали…
– Да ты что это? Хочешь, чтоб я на Немецкий двор пошёл порядки устанавливать? – Воевода грозно возвысил голос. – Да они по царскому указу…
– Упаси бог, упаси бог, – замахал руками келарь. – Ведомо нам стало, что купец архангельский Ивашко Евдокимов дом свой на иноземный лад наладил, а теперь ещё капитаны аглицкие да голанские ходить к нему начали, и он, купчишка этот, их бесовскими утехами радует. Опять же, вроде как девок непотребных у себя держит, и они ему по вечерам на цимбалах всяких играют и поют нецерковное.
– Ну так бы и говорил сразу, а с купцом этим я разберусь, – сердито выговорил келарю воевода и махнул рукой. – Ступай, у меня тут и без тебя дел хватает!
Когда отец Паисий ушёл, воевода снова повернулся к окну, но теперь его мысли неотступно вертелись вокруг того, что сказал келарь. Признаться, воевода уже слышал о новых порядках, какие, насмотревшись на иноземцев, начали помалу заводить кое-кто из купцов, но он сам, побывав на Украине, видел многое и зазорным такое не считал.
Решая как поступить, воевода не сразу обратил внимание, на то, что в дверь кто-то осторожно скребётся.
– Эй, кто там, входи! – крикнул Епанчин, и в дверь боком-боком пролез низко кланяющийся невзрачный человечек.
Уже догадавшись, что это и есть ожидаемый конфидент, воевода усмехнулся:
– Ну, а ты кто таков будешь?
– Никишка Яковлев буду, ваша милость. На Иноземном дворе служитель, – негромко ответил человечек и снова низко поклонился.
– Так это ты Фрола Михайлова человек? – приглядываясь к будущему конфиденту, уточнил воевода.
– Я, ваша милость, – человечек кивнул.
– Тогда садись. – воевода милостиво показал на лавку, где только что сидел отец Паисий.
– Благодарствую, – не ожидавший такой ласки человечек ещё раз поклонился уже чуть ли не в пояс и как-то боком присел на самый краешек.
Довольно долго воевода изучающе смотрел на новоявленного конфидента и только потом спросил:
– Так, значит, ты на Немецком дворе служишь?
– Так, ваша милость, – подтвердил тот.
– Тогда скажи мне, а ты всех иноземцев, кто туда прибывает или, скажем, живёт постоянно, знаешь?
– Ясное дело, ваша милость, – деловито доложил Яковлев. – Кто чем торгует, кто с кем знается, кто над всеми купцами старший и всё такое.
– И мне рассказать сможешь? – Воевода сощурился.
– Знамо могу, – заметно другим тоном, гораздо увереннее, ответил Никишка.
Это не укрылось от воеводы, и он, доверительно снизив голос, сказал:
– Ты вот что. Разузнай-ка, что какому купцу надобно.
– В точности вряд ли выйдет, они ж со мной про свои дела речей не ведут, – покачал головой конфидент. – Но ежели что краем уха услышу, передам.
Ответ конфидента понравился воеводе. Было ясно: этот доверенный человек Фрола слов на ветер не бросает, а его внешняя услужливость – не иначе как ловкое притворство. И тогда, почувствовав к нему внезапное доверие, воевода попросил:
– Для начала попытайся узнать, что там в доме купца Евдокимова, у кого иноземцы бывают, делается.
– Узнаю, – твёрдо пообещал Яковлев, и довольный воевода отпустил своего тайного гостя…
* * *
Ясачный приказный Евсей Носков запер пушной амбар на висячий замок, наказал караульному стрельцу беречь собранную мягкую рухлядь пуще глаза и вышел за ворота. Он уже было собрался отправиться восвояси, но, вспомнив, что с утра на воеводском дворе был лай, заглянул в съезжую.
Там, не в пример насквозь промёрзшему амбару, было тепло, и Евсей, решив погреться, сел на лавку. Отчего-то никого из приказных на месте не было, только старший учётчик, разложив поближе к окну свои записи, что-то там вычитывал, беззвучно шевеля губами.
Малость угревшись, Евсей выждал момент, когда учётчик перестанет шептать про себя, и спросил:
– Чего там с утра сегодня было?
– С утра?.. – Учётчик оторвался от дела, глянул на Евсея и, сообразив, о чём речь, пояснил: – Так это ты и сам должон был знать.
– Чего это вдруг? – Евсей завозился на своей лавке.
– Так к тебе же ясак везут, мог бы и заметить.
Евсей сразу же припомнил шкурку, вручённую ему Савоськой вкупе с другими хвостами, которые он неизменно требовал с ясачных, и, пряча беспокойство, поинтересовался:
– Чего это такое я должон был заметить?
– А то, что соболей поменьшало. – Учётчик кинул быстрый взгляд на Евсея и снова уткнулся в свои записи.
– Рази поменьшало? Амбар вон завсегда полный… – Евсей изобразил удивление. – Ясак как везли, так и везут.
– Ясное дело, везут, – согласился учётчик. – Только в прошлый год, по сравнению с нонешним, больше было, а про позапрошлый и говорить нечего…
– Вон оно что… – Евсей облегчённо вздохнул и вроде как посочувствовал: – Оно конечно…
Теперь, уяснив, что утренний лай его вроде особо не касался, Евсей, малость успокоившись, подождал немного и осторожно спросил:
– Лаялись, лаялись, а чем закончили?
– Если б то закончили. – Учётчик оторвался от своих записей и вздохнул. – Воевода наш слезницу государю послать собрался, мол, соболь в тайге кончается, так нельзя ли смилостивиться ясак понизить.
– А ну как к весне у нас недобор выйдет? – испугался Евсей. – Тогда что?
– Всяко может быть… – уклончиво сказал учётчик, после чего снова уткнулся в свои бумаги, и Евсею не осталось ничего другого, как выйти вон.
Торопливо убравшись с воеводского двора, Евсей пошёл было вкруговую, но потом ноги сами понесли его в конец улицы, где жил его давний приятель по городовой росписи затынщик Томило Пушник. Евсей так спешил, что даже запыхался и рядом с избой Пушника остановился для малой передышки.
Собираясь с мыслями, Евсей как-то по-новому глянул на жильё Томилы. Большая изба в два окна на улицу отличалась от других строений тем, что под высокой шатровой крышей была устроена светёлка со своим, уже третьим, окошком. Да и ворота, что вели за бревенчатый заплот во внутренний двор, украшали два резных столба с опять же резной перекладиной сверху.
Отдышавшись, Евсей повернул железное кольцо, открывавшее щеколду, зашёл во двор и увидел на крыльце вышедшего ему навстречу Томилу. Рыжебородый Томило, друг тунгуса Савоськи, сразу обратил внимание на встрёпанный вид Евсея и в миг озаботился:
– Ты чего прибёг?
– Надо, значит… – сердито обрезал Евсей и, поднявшись на пару ступенек, в упор посмотрел на Томилу. – Скажи, тунгус Савоська у тебя был?
– Знамо дело, был, – пожал плечами Томило.
Надо сказать, что приятели совместно прокручивали то одно, то другое дельце с мягкой рухлядью, и сейчас Томило никак не мог взять в толк, отчего так всполошился Евсей. А тот, ничего не объясняя, продолжал выспрашивать:
– Сколько хвостов оставил?
– Девяносто, как всегда, всё, что у его было. – Наконец-то сообразив, что что-то не так, Томило забеспокоился: – Аль случилось чего?
– Пока ничего, но может… – вздохнул Евсей.
– Так ты, того, давай заходи, – засуетился Томило, настежь открывая дверь.
– Погодь… – остановил его Евсей. – Здесь скажу, с глазу на глаз. Понимаешь, с ясаком вроде как недобор выйдет.
– Ну и что? – усмехулся Томило. – Пускай воевода из своих доходов добавит, наворовал, чай, изрядно.
– Не, не то, – покачал головой Евсей. – Тут такое дело, государю он отписал про это, а раз так, значит, недобор на всех разложить могут с кого сколько, а у тебя изба вон справная, уразумел?
– Уразумел… – Томило только теперь сообразил что к чему…
– Вот и ломай голову, как быть, – вздохнул Евсей.
– Да оно верно, обмозговать надо… – растерянно протянул Томило и рукой показал приятелю, чтоб заходил…
* * *
Рабочий кабинет царя Алексея Михайловича был невелик. Парные окна, возле которых стоял фигурный стол с загодя разложенным там Большим Чертежом, давали достаточно света, и нужды зажигать свечи не было. Вдобавок стены не покрывала роспись, и лишь вокруг оконных полукружий шёл яркий орнамент, в то время как сводчатый потолок был просто чисто выбелен.
Напротив окон, у стены, высилась зеленоватая трёхступенчатая изразцовая печь, а чуть в стороне от неё, прямо на полу стоял большой медный глобус английской работы, искусно вделанный в деревянную круговую подставку, позволявшую по мере надобности свободно вращать его.
Царь неслышно прохаживался по полу, сплошь затянутому толстым красным сукном, время от времени задерживаясь возле печи, чтобы получше рассмотреть изразцы с грозными львами на каждом, и ждал. Должны были быть особо доверенные из верхних. Они, как и полагалось, пришли все разом.
Теперь в кабинете кроме царя были его верный постельничий Фёдор Ртищев, новый глава Посольского приказа Ордын-Нащокин, только что заключивший Андрусовское перемирие с Польшей и пожалованный за это боярством, а также Родион Стрешнёв, внесший недавно во дворец Большой Чертёж.
Когда после чинных поклонов и приветствий вошедшие, выжидательно глядя на царя, умолкли, Алексей Михайлович прошёлся из угла в угол, потом остановился у стола, где лежала развёрнутая карта, и, подозвав всех, сказал:
– Вот смотрите, это старанием Годунова со товарищи исполнен и доставлен нам Большой Чертёж государства нашего, дабы все пределы его, пути и города можно было зримо представить.
Стрешнёв, неоднократно видевший карту, остался на месте, а Ртищев и Ордын-Нащокин подошли ближе. Какое-то время они молча рассматривали испещрённый пометками лист, а потом Ртищев (хотя и он видел карту раньше) восхитился:
– Вот оно какое, государство Российское!
Ордын-Нащокин, вглядевшись, в тон ему добавил:
– Да, это уже не прежняя Московия…
Все уже как-то по-новому взглянули на хитросплетение речных линий, россыпь значков, обозначавших города, на пояснительные клейма по сторонам, и после паузы опять-таки Ртищев заметил:
– Пути торговые теперь все уяснить можно…
– И каким же, по-твоему, главным быть? – поинтересовался царь.