– Этого не понадобится, мой подьячий три языка знает, – Гуго задумался. – Познакомить, конечно, можно, вот только как вам встречу устроить…
Сразу уловив, отчего Мансфельд вроде бы колеблется, Вальд с неким намёком предложил:
– Пошли ко мне, там за столом всё обсудим…
– Ладно, – понимающе усмехнулся Гуго, и они оба, свернув на боковую дорожку, пошли к дому Вальда…
* * *
Старшина артели, обойдя вокруг, старательно осмотрел стоявший носом к воде готовый коч, глянул на густо смазанные ворванью салазки, снял шапку и, перекрестившись, махнул своим.
– Начинай, ребята!
Стоявший чуть в стороне Фрол отступил подальше и окинул взглядом приготовленный к спуску кораблик. Судёнышко вышло ладным. Это был большой коч не с двумя, а с тремя мачтами и длинным бугшпритом, позволявшим в случае надобности нести дополнительный кливер.
Сдвинутый несколько назад трюмный люк дал возможность разместить на палубе малую лодку. Идущая же вдоль верхнего края борта общепринятая яркая цветная полоса была не сплошной, а представляла собой непрерывную цепочку из синих, белых и красных треугольников.
По команде артельщика корабелы дружно выбили упоры, державшие корпус на стапелях, коч слегка просел, вздрогнул, сдвинулся с места, а потом всё быстрее и быстрее начал сползать в реку. Затем, раскидывая две крутые волны, нос судёнышка глубоко нырнул, бугшприт почти коснулся поверхности, но всё обошлось. Коч легко сошёл со стапелей и закачался на свободной воде.
Убедившись, что всё прошло гладко, артельщик обратился к купцу:
– Ну, Фрол Матвеич, принимай работу.
– Рано ещё. – Фрол спрятал в бороде довольную улыбку. – Вот закончите оснастку, вот тогда – да…
– Это мы скоренько, – весело заверил купца артельщик и побежал к урезу, где его люди уже принялись швартовать только что спущенный на воду коч.
Какое-то время Фрол следил за их работой, а потом глянул на реку и заметил быстро приближающийся косой парус. Сначала Фролу показалось, будто это чья-то рыбачья лодка, но присмотревшись, он, понаторевший в морском деле, чётко определил, что на подходе голландский бот.
Пока Фрол недоумённо прикидывал, кто это, парус опал, подошедший через какое-то время бот ткнулся носом в берег, и оказалось, что там, сидя на корме, управляется со шкотами всего один человек, хорошо известный всему Архангельску опытный мореход, кормчий Епифан Стоумов.
Пока Фрол недоумённо прикидывал, что привело кормчего в Лаю, тот вылез на берег и, подойдя к купцу, заломил шапку.
– По здорову ли, Фрол Матвеич?
– И ты здрав буди… – ответил Фрол и, не зная, отчего тот здесь, выжидательно посмотрел на кормчего.
Однако Епифан сначала придирчивым взглядом окинул спущенный на воду коч и только после этого пояснил:
– Слыхал я про твой кораблик, вот и не утерпел, решил сам глянуть…
– Ну и как он тебе? – усмехнулся Фрол.
– Хорош, – заключил кормщик. – Вот только не великоват ли? На волоке с ним не иначе маета будет.
– Такой коч совсем не для волока, – возразил Фрол. – То не дело – судно по суху руками таскать.
– Это верно, – немного подумав, ответил кормчий и вдруг предложил: – Ты, Фрол Матвеич, видать, сюда на веслах пришёл, но, может, со мной обратно?
Предложение было сделано точно неспроста, и Фрол, явно колеблясь, заметил:
– Так вроде ветер неподходящий…
– Ничего страшного, – заверил купца кормчий. – Мой "голландец" и при противном ветре хорошо ходит.
– Ну ежели так… – соглашаясь, протянул Фрол и, последний раз окинув взглядом опустевший стапель, пошёл к боту.
Подождав, пока Фрол усядется, Епифан, ни к кому за помощью не обращаясь, сам оттолкнул бот от берега, прыгнул на корму и взялся за румпель. Лавируя против ветра, он вывел бот из Лаи в Двину и круто положил руль на борт. От резкой смены курса потерявший ветер парус заполоскал, но почти сразу опять наполнился, позволив взять курс в сторону Архангельска.
На реке боковой ветер заметно усилился, однако Епифан умело повернул парус круче, после чего уже бывшее тугим полотнище натянулось ещё сильнее, и бот, кренясь, стал так набирать ход, что Фрол даже услышал, как за пером руля начала журчать вода.
– А неплохо идём, – усмехнувшись, заметил Фрол и выжидательно посмотрел на кормщика, ловко управлявшегося со снастью.
Купец хорошо понимал, что Епифан, конечно же, заявился на плотбище совсем не попусту, и теперь ждал, что тот ему скажет. И точно, кормщик, вроде как между прочим, поинтересовался:
– Скажи, Фрол Матвеич, новый коч к норвегам отправишь или как?
Фрол тоже имел на кормщика свои виды и потому ответил правду:
– Поначалу к норвегам, а уж потом…
– Ну потом, ясное дело, на Грумант, – предположил Епифан и добавил: – Ведь твои кочи только туда и ходят.
– Оно так, – согласился Фрол и, вроде как раздумывая, сказал: – Только я думаю, и в океане дорога есть…
Купец не договорил, но Епифан сразу понял, что именно имелось в виду, и, не скрывая своего интереса, спросил:
– Фрол Матвеич, неужто новый коч встречь солнца решил отправить?
– Само так, – не колеблясь подтвердил Фрол. – Уверен, не иначе по открытой воде путь должен иметься.
– Конечно, должен, – с жаром поддержал его Епифан.
– Значит, пойдёшь кормщиком на новом коче? – оборачиваясь, спросил Фрол и, увидев, как Епифан согласно кивнул головой, улыбнулся…
За столом в светёлке у Томилы Пушника сидели четверо. Сам хозяин был здесь не как простой затынщик, а как известный в городе торговец мягкой рухлядью. Тут же был и его напарник по пушному делу, приёмщик ясака с воеводского двора Евсей Носков. Двое других мехом не занимались, но выделялись по иной части. Это были хозяин литейной мастерской Якимка Городчиков и пришедший вместе с ним ювелирных дел мастер Третяк Желвунцев.
Собравшиеся напряжённо молчали и, хотя перед ними красовался штоф оковытой, украшенный обливным орнаментом, в окружении тарелей с рыбными пирогами, морошкой да строганиной, никто пока не притрагивался к угощению. Здоровенный чернобородый литейщик смотрел на сидевшего напротив такого же крепкого затынщика, отличавшегося от мастера разве что только своей ярко-рыжей бородой, а воеводский сборщик ясака исподтишка приглядывался к самому старшему из собравшихся, совсем уж седому ювелиру.
Признаться, он-то и интересовал Евсея больше всего. Что касалось двух других, то он знал их достаточно хорошо, а вот с Желвунцевым ему так близко встречаться не приходилось, и сейчас приказной на всякий случай ещё раз вспоминал, что ему приходилось слышать о мастере.
Сам же старый Третяк Желвунцев, зябко кутаясь в богатую меховую накидку, покрутив головой из стороны в сторону, не спеша осмотрел уютную светёлку и с явным одобрением сказал хозяину:
– А ничего хороминка…
– Что, понравилась? – поддерживая разговор, с готовностью отозвался затынщик.
– А почему ж не понравиться? – Ювелир ещё раз, словно проверяя самого себя, глянул вокруг. – Опять же, воздух чистый, дыма не слыхать вовсе.
– А ему откуда тут взяться? – охотно пояснил затынщик. – Ход отдельный, дым сюда не попадает. Правда, малость прохладней, чем в поварне.
– Так нам и не привыкать к морозам-то, – вмешался в разговор Евсей и первым потянулся за штофом.
Сноровисто налив всем оковытой, он хитро поглядел на собравшихся и, вроде как со скрытым намёком, сказал:
– Ну что, можно и принять, во здравие…
Евсей лихо опрокинул чарку, а Томило, спохватившись и вспомнив про свои обязанности хозяина, засуетился:
– Вы ешьте, ешьте…
Гости не заставили себя особо упрашивать, и какое-то время в светёлке молчали, но потом мастер-ювелир ёще раз глянул кругом и похвалил хозяина:
– Хитро придумано, хитро… – а потом не без умысла добавил: – Ну раз ты такой таровитый, то не мешало б и хоромину побольше завести…
– Оно бы, конечно, так, можно и больше, можно даже с подклетью, – согласился Пушник и вздохнул: – Знать бы только, как оно дальше будет…
– А что оно дальше. Как-то оно будет…
Говоря так, осторожный ювелир сделал вид, будто не знает, зачем они собрались, но хмель уже мало-помалу начал развязывать языки, и Евсей, сразу переходя к сути, сказал напрямую:
– Соболя в тайге поменьшало, сбор не тот, что прежде, ну и вообще…
Он не договорил, но все и так поняли, про что речь, и Третяк, перестав скрытничать, поддержал:
– Оно верно, в прежние времена у нас и народу тут тысячи были, а сейчас город – и тот хиреть начал…
Теперь, когда за столом наконец-то заговорили по делу, вмешался и помалкивавший до поры Яким.
– Я помню, сколько тогда на реке кочей было, и оборот знатный… – Он сокрушённо помотал головой. – Вот бы вернуть…
– Так на Ямальский волок запрет, – напомнил Евсей.
– Ну и что? – посмотрел на него Якимко. – Рекой от моря тоже путь есть…
Что он имел в виду, всем было ясно, но только Томило высказался вслух:
– Вот ежели б иноземцев сюда пустили, торговля б другая пошла…
– Воевода воспрепятствует, – напомнил Евсей.
– Что воевода, – разгорячился Пушник, – государю отписать надобно!
– Пустое, – остановил его старый Третяк. – Но можно и иначе повернуть…
– Это как же? – Все посмотрели на старика.
Видно было, что старый ювелир отчего-то колеблется, но в конце концов решившись, он пожевал губами седую бороду, вздохнул и начал:
– Я вам вот что скажу… Лет тридцать назад двое здешних воевод враждовали. Город ходуном ходил от их распри. Дошло до того, что дрались меж собой оружно. А когда посадским стало невмоготу, собрались лутчие люди и составили Одиначную Запись, чтоб стоят друг за друга до конца, но воеводскую распрю укоротить. Чтобы, значит, воеводы впредь со всяким оружием ходить не велели и над городом никакой порухи не делали. Вот так-то и стишили буйных…
Старик умолк, снова задумчиво пожевал бороду, и тогда, не удержавшись, Томило воскликнул:
– Это что ж, мир выступил против безлада, в городе учинённого от воеводского несогласия?
– Само так, само так… – согласно покивал головой ювелир. – Мир-то он завсегда главнее…
– Так это как же, – Томило по очереди посмотрел на каждого, – выходит, ежели что, то и мы так можем?
– А что?.. Ежели с посадскими переговорить… – поддержал Томилу Яким.
– Экий ты торопыга, обсудим-ка поначалу, – остановил его Евсей, и тогда все дружно придвинулись к нему…
* * *
Кулачный бой, на который сбежалась тьма мизинного люда, был учинён в Земляном городе. Правда, из опаски (власть на такое дело смотрела косо) обычного боя "стенку на стенку" не устраивали, и встреча была "сам на сам". Бились два самых известных бойца-кулачника: молотобоец с Пушечного двора Федька Алтын и мастер-обойщик из Каретного ряда Иван Подкова.
Дрались бойцы отчаянно. Падкий на такое побоище народ орал, улюлюкал и волновался. Задние, из-за того, что им было плохо видно, давили на передних, а те, в свою очередь, стараясь остаться на месте, упирались, и оттого площадка, на которой всё время шёл яростный бой, становилась то больше, то меньше, порой даже несколько смещаясь в тот или другой бок.
Подзадоренные криками, летевшими со всех сторон, бойцы то лихо наскакивали друг на друга, то угрожающе помахивая здоровенными кулаками, пытались обойти соперника вкруговую, явно высматривая, с какой стороны сподручней ударить.
Внезапно Алтын, улучив момент, треснул Подкову в ухо с такой силой, что тот зашатался и чуть было не упал.
Толпа восторженно заревела, но сторонники Федьки радовались рано. Иван отступил на шаг, вроде как покачнулся, и, когда Алтын снова кинулся на него, нанёс встречный удар, угодив супротивнику прямо в челюсть. Теперь уже Федька закачался на месте, ошалело крутя головой, и многим показалось, что Алтын, не удержавшись на ногах, вот-вот рухнет. Кто-то в толпе не выдержал и дико заорал:
– У Подковы свинчатка!!!
Сторонники Алтына угрожающе загудели, и быть бы всеобщей драке, если б Иван не отступил на шаг, подняв правую руку высоко вверх и сдёрнув с неё бойцовскую рукавицу. Потом медленно, так чтоб все видели, потряс ею в воздухе, а когда собравшиеся убедились, что никакой свинчатки там нет, показал вдобавок ещё и, растопыривши пальцы, ладонь.
Страсти малость поутихли. Подкова снова надел рукавицу и начал угрожающе приближаться к оклемавшемуся Алтыну. Затяжной бой длился уже порядочно, и теперь подуставшие бойцы выжидательно принялись топтаться один возле другого, явно собираясь с силами для новой, уже решающей стычки. Толпившиеся вокруг людишки, каждый стараясь подбодрить своего бойца, загалдели с новой силой, страсти закипели, и всё кругом вроде как забурлило.
В эту возбуждённую, жаждущую зрелищ толпу случайно затесались двое подьячих – Матвей Реутов и Первой Михайлов. Какое-то время они так-сяк следили за боем, но потом, когда толпа особенно сильно зашумела, оба, опасаясь, как бы сейчас не учинилась драка, начали пятиться.
Однако общий азарт в какой-то мере охватил и их, они было затоптались на месте, но тут Матвей, увидев, что по мосту через Яузу, размахивая бердышами, с явным намерением разогнать толпу бегут стрельцы, пробормотал:
– Да пошли отсюда, пошли… – и потянул товарища в сторону.
– А что такое? – заартачился Первой.
– Смотри! Эти сейчас покажут, как царский указ нарушать… – Матвей показал Первою на стрельцов, уже успевших перебежать мост и начавших обходить толпу.
Оба подьячих, смекнув, что пора уносить ноги, бочком-бочком подались в сторону и, отойдя подальше, спрятались за бревенчатой оградой. Из своего укрытия они какое-то время наблюдали, как стрельцы гонят прочь любителей кулачного боя, и, когда Матвею показалось, что можно уйти незаметно, он толкнул локтем жавшегося у него за спиной Первоя.
– Прендзе! – А затем осторожно, так чтоб не попасться стрельцам на глаза, начал пробираться вдоль ограды.
Испуганно пыхтящий Первой не отставал от Матвея ни на шаг, но когда они, обогнув ограду, оказались в безопасности, он удивлённо спросил:
– Ты это давеча по-каковски сказал?
– По-польски, – буркнул Матвей и уверенно завернул в грязноватый проезд между посадских дворов.
Первой знал, что Матвей был на Украинской войне, и когда стрельцы остались где-то там сзади, полюбопытствовал:
– А что, в Польше тоже кулачные бои есть?
– Пхе! – презрительно фыркнул Матвей. – Сказал тоже. Кулачной бой, оно что? Глядеть противно на такое непотребство. Лупят друг друга по мордам, аж юшка в стороны, да ещё норовят и нос расквасить…
Выслушав Матвея, Первой шагов двадцать шёл молча, а потом, решив что-то про себя, заключил:
– Значит, в Польше и там дальше в немецких землях такого непотребства нет…
– Знамо, нет, – вспомнив про Польшу, Матвей оживился.
– Там, гадаю и жизнь спокойнее? – предположил Первой.
– Ну, в Польше оно не особо, – Матвей немного подумал и убеждённо сказал: – А вот в немецких землях, там да, чинный порядок…
– Вот бы пожить там! – вслух помечтал Первой.
– Хе, – усмехнулся Матвей, – чтоб там жить, деньги надо.
– И всё равно, если случаем деньжат раздобыть, можно б, – не отступался Первой.
– Их и тут добыть можно… – Решив что-то про себя, Матвей приостановился и со значением глянул на товарища.
Сразу поняв, куда тот клонит, Первой оживился:
– Подскажи как?
– Да есть у меня иноземец знакомый, зело любопытный. Ежели ты ему что расскажешь, он отблагодарит. – Матвей запнулся, словно решая, сказать или нет, но потом закончил: – Ежели охота есть, могу свести…
– Так сведи, – не раздумывая согласился Первой и прямо на ходу принялся расспрашивать про иноземца…
* * *
Приспущенные паруса потеряли ветер, и, сбавляя ход, купеческий галеон начал медленно входить в широко раскинувшееся речное гирло. Убедившись, что маневр прошёл удачно, капитан, стоявший возле нактоуза, пригнул поля шляпы так, чтоб холодная морось не попадала в лицо, и махнул рукой.
Бортовой фальконет, послушно выпыхнув язык пламени, окутался дымом, и над водяной гладью, вызывая лоцмана, прокатился, замерев в отдалении, гром пушечного выстрела. С недальнего берега, видимо, уже давно следили за приближающимся кораблём, и от уреза почти сразу, подняв косой парус, отвалил мореходный ял.
Довольно скоро лоцманское судёнышко приткнулось к борту почти остановившегося галеона, и на палубу по спущенному для него трапу поднялся рослый бородатый мужик в подпоясанном кушаком кафтане. Оглядевшись, он безошибочно определил капитана и, обращаясь к нему, громко сказал:
– С благополучным прибытием!
Потом по узкой лестнице поднялся на мостик, по хозяйски встал сбоку большого штурвального колеса, уверенно взялся за его отполированные ладонями рукоятки и, показав на приспущенные паруса, распорядился:
– Поднимай помалу!
Ведомый лоцманом галеон неспешно набрал ход и медленно поплыл по реке между берегов, густо поросших лесом. Там, где деревья местами отступали, виднелись одинокие строения, потом они пошли гуще, и вот впереди замаячил город. На фоне серого северного неба отчётливо прорезался и остроконечный шпиль кирхи, высившийся над оградой Иноземного двора, и купола церквей, а по мере приближения стали хорошо видны и жавшиеся к воде бревенчатые дома да отстоявшие чуть в стороне от них каменные монастырские стены.
Когда же купеческий корабль подошёл к самому городу, лоцман приказал снова приспустить паруса и круто повернул руль. Речное течение мягко прижало судно бортом прямо к пристани, и крашенная охрой грубовато вырезанная из дерева в полтора человеческих роста фигура морской девы почти что повисла над пирсом.
Пока боцман хлопотал со швартовкой, капитан спустился в жилую палубу и прямо у дверей каюты столкнулся с пассажиром, наконец-то решившим встать на ноги. Весь путь, мучимый морской болезнью, он не отрывался от койки, но сейчас, после того как галеон довольно долго шёл по тихой воде, вроде как оклемался.
Увидев капитана, он обтёр бледное лицо ладонью и с надеждой спросил:
– Что, прибыли?..
– Так, гере, мы у Архангельской пристани.
Надо сказать, что такое обращение капитана к человеку, не привычному к путешествию на корабле, было далеко не случайным. Пассажир, всю дорогу страдавший морской болезнью, гере Ван-Лейден был важной персоной и сейчас, представляя интересы голландской торговой компании, имевшей дело с Московией, явно неспроста прибыл в Архангельск.
Хотя касательно цели его прибытия капитан догадывался, но расспрашивать о чём-либо гере Ван-Лейдена у него и мысли не было. Дела торговые полагалось держать за семью печатями, и капитан, лично помогая достопочтенному пассажиру сойти на пристань, считал свою миссию выполненной.