Мы уже не ехали верхом, а вели лошадей, следили, чтобы они не спотыкались о камни, и зажимали им носы, когда они фыркали. Но за эти два дня судья промыл гуано водой из ручья, смешал с древесной золой и получил осадок, а ещё соорудил из глины печь и выжигал в ней древесный уголь, днём гасил огонь, а с наступлением темноты разжигал. Когда мы его нашли, они с делаваром сидели в ручье в чём мать родила; поначалу показалось, что они пьяны, но никто не мог взять в толк от чего. По всей вершине кишат апачи, а он на тебе, расселся. Завидев нас, поднялся, прошёл к ивам и вернулся с парой сумок, и в одной - фунтов восемь чистой кристаллической селитры, а в другой - фунта три прекрасного ольхового древесного угля. Древесный уголь он истолок в расщелине скалы в такой порошок, что хоть чернила разводи. Завязал сумки, перекинул их Глэнтону через луку седла, потом они с индейцем оделись, чему я был очень рад, потому что никогда не видел взрослого мужчину, у которого на теле ни волоска, и это при том, что весил он двадцать четыре стоуна. Сколько и сейчас. А уж за это я отвечаю, потому что в том же месяце того же года сам добавлял гирьки на коромысле весов для скота в Чиуауа и видел всё своими собственными и трезвыми глазами.
Спускаемся мы с горы, не высылая никаких дозорных, ничего. Просто спускаемся, и всё. Спать хочется смертельно. Когда вышли на равнину, уже стемнело, собрались вместе, пересчитали всех по головам и тронулись в путь. Луна была уже большая, примерно в три четверти, и ехали мы беззвучно, как цирковые наездники, когда у них лошади ступают по яичной скорлупе. Определить, где дикари, не было никакой возможности. Последним свидетельством, что они где-то близко, стали эти бедолаги на дереве, с которых кожу содрали. Мы шли через пустыню строго на запад. Передо мной ехал Док Ирвинг, и было так светло, что можно было сосчитать каждый волосок у него на голове.
Ехали всю ночь и к утру, как зашла луна, наткнулись на стаю волков. Те сперва разбежались, а потом вернулись и стелились молчаливо, как дымка. Отбегали, рысили неподалёку и ходили кругами вокруг лошадей. Наглые, как не знаю кто. Мы их лошадиными путами хлещем, а они проскальзывают мимо на этой тверди, беззвучно, только их дыхание слыхать, ворчат, порыкивают или зубы скалят. Глэнтон остановился, эти твари закружили, отошли крадучись и опять вернулись. Двое делаваров проехали назад, взяв чуть левее - я бы на такое не решился, - и действительно обнаружили добычу. Молодой самец антилопы, убитый накануне вечером. От него уже осталась лишь половина, мы накинулись на него с ножами, взяли мясо с собой и ели сырым в седле, мы ведь не видели мяса шесть дней. Было просто не оторваться. На горе искали сосновые шишки, как медведи, и были рады и этому. Lobos мы оставили обгрызенные кости, так что стрелять в волка я не стану никогда и знаю, что не я один так к ним отношусь.
Судья почти всё время молчал. И вот на рассвете, когда мы очутились на краю огромного malpaís , его честь устраивается там на обломках застывшей лавы и обращается к нам с речью. Это было похоже на проповедь, но такой проповеди никто из нас никогда не слышал. За malpaís поднималась вулканическая вершина, сияющая в лучах восходящего солнца самыми разными красками, мимо по ветру пролетали какие-то тёмные птички, ветер трепал на судье старое пальто, и он, указывая на эту голую и одиноко стоящую гору, обратился к нам с речью - до сих пор не понимаю, с какой целью. В заключение он заявил, что, как он утверждал и раньше, наша мать-земля кругла, как яйцо, и в ней есть много чего доброго. Потом повернулся и повёл лошадь по этому чёрному шлаку, который как стекло и опасен что для человека, что для лошади, а мы остались стоять у него за спиной, прямо как адепты новой веры.
Бывший священник оборвал повествование и вытряхнул пепел из погасшей трубки, постучав ею о каблук сапога. При этом он глянул на судью - тот сидел, подставив, как обычно, обнажённый торс огню. Потом Тобин повернулся к мальцу и внимательно посмотрел на него.
Malpaís . Это был лабиринт какой-то. Выходишь на небольшой выступ, а вокруг крутые расселины, через которые не всякий рискнёт перепрыгнуть. Острые края чёрного стекла и острые, как кремень, скалы внизу. Как мы ни старались осторожно вести лошадей, копыта всё равно были в крови. Сапоги нам изрезало напрочь. Карабкаешься по этим древним выщербленным и обрушившимся плитам и достаточно чётко представляешь, как здесь всё происходило, как плавились камни и всё вздымалось и морщилось, как пудинг, в этой печи земли, до самого её расплавленного ядра. Где, как известно каждому, расположен ад. Ибо земля есть шар в пространстве, и на самом-то деле нет у неё ни верха, ни низа, однако не только я, но и другие в отряде видели на камне отпечатки маленьких раздвоенных копыт, словно оставленные проворной маленькой ланью, но какая маленькая лань может ступать по расплавленным камням? Не хотелось бы спорить с Писанием, но ведь могли же попасться грешники, натворившие столько зла, что их изрыгнул даже адский огонь, и мне ясно представилось, как давным-давно маленькие дьяволята со своими вилами прошли по этому огненному месиву, чтобы вернуть назад души, которые по недоразумению оказались извергнуты во внешние пределы мироздания из мест, где им назначено было пребывать. Вот так. Это моё мнение, не более того. Но где-то в строении сущего этот мир должен соприкасаться с миром иным. И кто-то ведь оставил следы копытец в потоке лавы, я видел их собственными глазами.
Судья, похоже, глаз не мог оторвать от мёртвого конуса, что возвышался над пустыней, как огромный шанкр. Мы следовали за ним мрачные, как совы; он обернулся и рассмеялся, увидев наши лица. У подножия мы кинули жребий, и двоим выпало идти с лошадьми дальше. Я смотрел, как они уходили. Один из них сейчас сидит у этого костра, а тогда он уводил лошадей прочь по этому шлаку, как обречённый.
Но мы-то не обречены, считал я. Глянул вверх, а он, судья, уже забирается по склону с сумкой через плечо, цепляясь руками и ногами и опираясь на винтовку, как на альпеншток. Мы все полезли следом. Не прошли и половины пути, как внизу, на равнине, завиднелись дикари. Мы стали карабкаться дальше. При самом скверном раскладе, думал я, лучше броситься в кратер, чем оказаться в лапах этих зверей. Мы забирались всё выше и, наверное, где-то к полудню достигли вершины. Ну, вот и всё. Дикари милях в десяти. Я оглядел товарищей: выглядели они неважно. Утратили чувство собственного достоинства. Все добрые малые, как были, так и есть, мне их вид не понравился, и я подумал, что судья послан нам как проклятие. Тем не менее тогда он доказал, что я не прав. Теперь же мне снова трудно что-то сказать однозначно.
Судья, он крупный, но всё равно добрался до края этого конуса первым и встал, озираясь, будто лез туда полюбоваться красотами пейзажа. Потом уселся на камни и давай скрести их ножом. Мы подтягивались один за другим, а он сидел спиной к этой зияющей дыре и скрёб, и велел нам делать то же самое. Это была сера. Полоса серы по краю кратера, ярко-жёлтая и сверкающая, и кварц в ней блестит кое-где, но в основном чистая сера. Мы соскребали её и мелко дробили ножами, пока у нас не образовалось фунта два, и тогда судья взял сумки, подошёл к углублению в скале, вывалил туда древесный уголь и селитру, смешал всё это руками и добавил серу.
Я подумал, не потребуется ли от нас окропить это своей кровью, как франкмасонам, но дело обстояло иначе. Пока он перемешивал всё это руками всухую, дикари внизу на равнине приближались, а когда я снова посмотрел на судью, этот громадный безволосый гоблин стоял и мочился на эту смесь, эдак от души мочился, подняв руку и призывая нас последовать его примеру.
Мы всё равно уже наполовину обезумели. И выстроились в ряд. Делавары и все остальные. Все, кроме Глэнтона, тот был погружён в раздумья. Вытащили свои причиндалы и давай поливать. Вокруг разлетаются брызги мочи, а судья стоит на коленях, перемешивает эту массу голыми руками, крича "ссыте, друзья мои, ссыте во спасение собственных душ ваших, ибо разве не видите - вон они, краснокожие", и смеётся не переставая, и из всей этой мешанины у него получилось вонючее чёрное тесто, по запаху - дьявольское месиво, и к нему, я считаю, приложил руку сам этот проклятый темноликий кондитер, не без этого, а судья берёт нож и раскладывает это месиво на камнях, обращённых к югу, лезвием размазывая его тонким слоем и поглядывая одним глазом на солнце. Весь измазанный чёрным, провонявший мочой и серой, он, ухмыляясь, орудует ножом с поразительной ловкостью, словно каждый день только этим и занимается. Закончив, он откидывается назад, вытирает руки о грудь и начинает вместе со всеми наблюдать за дикарями.
К тому времени те уже вышли на malpaís . У них был следопыт, он шёл за нами след в след по этим голым камням, задерживаясь у каждого тупика и подзывая остальных. Уж не знаю, как он нас выслеживал. По запаху, что ли. Вскоре уже было слышно, как они переговариваются там, внизу. Потом они нас заметили.
Один Господь во славе его знает, что они при этом подумали. Они были рассредоточены по лаве, один указал на нас, и все задрали головы. Вне сомнения, как громом поражённые. Ещё бы, увидеть одиннадцать человек, устроившихся на самом краю этого выжженного атолла, словно птицы, сбившиеся с пути. Они заговорили между собой, а мы не сводили с них глаз, гадая, пошлют ли они кого поискать, куда делись наши лошади, но они этого не сделали. Жадность превозмогла всё остальное, и они устремились к основанию конуса, наперегонки карабкаясь по лаве.
Я считал, что в нашем распоряжении остаётся какой-то час. Мы смотрели на дикарей, смотрели, как сохнет на камнях вонючее тесто судьи, смотрели, как на солнце находит туча. Один за другим все переставали смотреть на камни или на дикарей или на то и другое вместе, потому что туча, похоже, действительно наладилась прямо на солнце и могла закрыть его чуть ли не на час, а это был последний час, который у нас оставался. Ну, а судья сидел и писал что-то в своей маленькой книжонке. Заметив, как и остальные, эту тучу, он отложил книжонку и вместе со всеми стал за ней наблюдать. Никто не говорил ни слова. Никто не ругался и не молился, мы только смотрели. И туча лишь задела солнце краешком и поплыла дальше, никакой тени на нас не упало. Судья взял свою записную книжку и снова давай в ней писать. Я не сводил с него глаз. Потом я спустился, пошатываясь, и дотронулся до куска этой штуки рукой. Она пылала жаром. Я прошёл вдоль края: дикари поднимались со всех сторон, потому что было всё равно, где забираться по этому голому и усыпанному гравием склону. Стал искать какие-нибудь камни, чтобы швырнуть вниз, но все они были не больше кулака, лишь мелкий гравий и куски породы. Глянул на Глэнтона: тот наблюдал за судьёй и, казалось, ничего не соображал.
И вот судья закрывает свою книжонку, снимает кожаную рубашку, расстилает её в небольшой выемке и велит нам принести эту его дрянь. Народ вынул ножи и принялся соскребать всё это дело, а он ещё предупреждает, мол, смотрите не высеките искру на кремнях. Мы насыпали на рубашку целую кучу этого добра, и он стал рубить и толочь её ножом. И громко так говорит: Капитан Глэнтон.
Капитан Глэнтон. Представляешь? Капитан Глэнтон, говорит он. Подойдите и зарядите-ка эту свою двустволку, посмотрим, что тут у нас получилось.
Глэнтон подошёл с винтовкой, насыпал полную зарядную полку, зарядил оба ствола, загнал две пули с пыжами, вставил капсюли и шагнул к краю. Но судья задумал иное.
Туда, в утробу этой штуки, велел он, и Глэнтон даже не спросил зачем. Он прошёл по скату внутреннего края кратера к границе этого жуткого дымохода, выставил над ним винтовку, нацелив прямо вниз, взвёл курок и выстрелил.
Такой звук тебе вряд ли где доведётся услышать. Меня аж передёрнуло. Он выстрелил из обоих стволов, потом посмотрел на нас, потом на судью. Судья лишь махнул рукой и продолжал толочь, а потом велел всем наполнить рожки и пороховницы, что мы и сделали, подходя к нему один за другим по кругу, как на исповеди. И когда каждый получил свою долю, он наполнил собственную пороховницу, вынул пистолеты и стал заряжать. До ближайшего дикаря на склоне оставалось не больше фарлонга. Мы были готовы броситься на них, но судья снова решил по-своему. Он расстрелял свои пистолеты в кратер, делая паузы между выстрелами, все десять камор, а пока перезаряжал, сделал нам знак не показываться. После всей этой пальбы дикари на какой-то миг остановились, потому что, скорее всего, были уверены, что у нас совсем нет пороха. И тут судья выходит на край - вынул из сумки хорошую белую полотняную рубаху и давай размахивать ею перед краснокожими и кричать по-испански.
От этой картины у тебя бы просто слёзы на глаза навернулись. Все мертвы, я один остался, кричал он. Смилостивитесь. Todos muertos. Todos . И машет рубашкой. Господи, они от такого аж затявкали на склоне, как собаки, а он, судья, поворачивается с этой своей улыбочкой к нам: Джентльмены. И это было всё, что он сказал. Пистолеты у него были заткнуты за спиной, он вытаскивает их из-за пояса, по одному в каждой руке - а он прекрасно владеет и той и другой рукой, как паук, может писать обеими руками одновременно, и я даже видел, как он это делает, - и начинает убивать индейцев. Нам второго приглашения не требовалось. Боже, ну я бойня была. Первым же залпом мы прикончили ровно дюжину, но на этом не успокоились. Прежде чем последний бедняга черномазый добрался до конца склона, пятьдесят восемь человек уже валялись, перестрелянные, среди камней. Они просто сползали вниз по склону, как мякина по лотку, кто туда, кто сюда, их у подножия целая цепочка образовалась. Уперев стволы винтовок в серу, мы подстрелили ещё девятерых на лаве, когда они туда побежали. Охота из засады - вот что это было. Некоторые даже пари держали. Последний получил пулю, когда удрал чуть ли не за милю от винтовок, и это при том, что мчался он как угорелый. Все стреляли очень метко, и не было ни одной осечки с этим необычным порохом.
Повернувшись, бывший священник взглянул на мальца. Вот таким я увидел судью в первый раз. Да-да. Он такой, что есть над чем поразмыслить.
Малец посмотрел на Тобина. А он судья чего?
Судья чего, говоришь?
Да, он судья чего?
Тобин бросил взгляд через костёр. Эх, мальчонка, вздохнул он. Помолчи-ка ты сейчас. А то услышит он тебя. Уши у него, как у лисы.
XI
В горы - Старина Эфраим - Похищенный делавар - Поиски - Ещё одно утверждение завещания - В ущелье - Развалины - Кит Сил - Солерет - Изображения и вещи - Рассказ судьи - Погибший мул - Ямы для мескаля - Ночная сцена с луной, цветами, судьёй - Деревня - Глэнтон об обхождении с животными - Тропа на спуске с гор
Отряд забирался всё дальше в горы, и путь пролегал через высокие сосняки, где в вершинах шумел ветер и одиноко вскрикивали птицы. Мулы шли, огибая деревья и ступая неподкованными копытами по сухой траве и сосновым иголкам. В голубевших узких ущельях на северных склонах виднелись узкие полоски старого снега. Ехали вверх по зигзагу тропы через одиноко стоящую осиновую рощицу, где опавшие листья лежали на сырой чёрной земле маленькими золотыми дисками. Листья перемещались в тусклых проходах миллионами блёсток, и Глэнтон взял листик, повертел этот крохотный веер за черенок и отпустил, любуясь совершенством его формы. Ехали по узкой лощине, где слои листвы вмёрзли в лёд, а на закате пересекали высокую седловину, где через горный проход вместе с ветром стремительно проносились в нескольких футах от земли дикие голуби. Они бешено лавировали среди мустангов и падали в раскинувшуюся внизу голубизну. Отряд въехал в мрачноватый ельник, маленькие испанские мустанги с трудом втягивали разреженный воздух, и уже опускались сумерки, когда лошадь Глэнтона перебиралась через упавшую лесину, а в это время из низинки на другом конце лесины поднялся тощий медведь со светлой шкурой. Он что-то жевал, глядя на них сверху вниз тусклыми поросячьими глазками.
Лошадь встала на дыбы, а Глэнтон, распластавшись у неё на загривке, вытащил пистолет. За Глэнтоном ехал делавар, его лошадь пятилась, и он пытался повернуть, колотя её по голове кулаком. Ошеломлённый медведь в безграничном удивлении повернул к ним вытянутую морду, в кровавой пасти у него болтался кусок какой-то красной падали. Глэнтон выстрелил. Пуля попала медведю в грудь, тот странно застонал, наклонился, схватил делавара и стащил с лошади. Пока медведь поворачивался, Глэнтон выстрелил ещё раз, попав в густое скопление шерсти у плеча. Человек в медвежьей пасти словно обнимался со зверем, одну руку закинув медведю за шею, и смотрел на них сверху, будто перебежчик, что свихнулся и напоказ братается с врагом. По лесу разносились крики и звонкие удары - люди пытались окоротить визжащих лошадей. Глэнтон навёл пистолет в третий раз, и тут медведь метнулся, не выпуская из пасти индейца, что болтался, точно кукла, и мелькнул над ним целым морем окровавленной шерсти медового цвета, вонючей волной падали и своего тошнотворного звериного духа. Звук выстрела ещё разносился в воздухе, а маленький металлический сердечник уже устремился на запад к дальним пределам материи, беззвучно пронзая воздух у них над головами. Прозвучало несколько винтовочных выстрелов, зверь страшными прыжками ломанулся в лес вместе с заложником и исчез среди темнеющих деревьев.