XIII
В банях - Торговцы - Военные трофеи - Банкет - Триас - Бал - Север - Кояме - Граница - Резервуары Уэко - Избиение тигуа - Каррисаль - Источник в пустыне - Меданос - Дознание о зубах - Натри - Бар - Безысходная встреча - В горы - Уничтоженная деревня - Уланы - Стычка - Преследование выживших - Равнины Чиуауа - Убийство солдат - Похороны - Чиуауа - На запад
По дороге к ним присоединялись другие всадники, мальчишки на мулах, старики в плетёных шляпах, а также депутация, которая, взяв на себя заботу о захваченных лошадях и мулах, погнала их по узким улочкам к арене для боя быков, где их можно было держать. Участники кампании продефилировали в своих лохмотьях дальше, некоторые уже поднимали сунутые им кубки, махали прогнившими шляпами дамам, облепившим балконы, кивали, вскидывали болтавшиеся головы с их усохшими чертами и полузакрытыми глазами, в которых застыла скука. Их теперь окружало столько горожан, что они выглядели передовым отрядом восстания городской черни; их появление возвещали двое барабанщиков - оба босиком, а один ещё и сумасшедший - и трубач, который шёл, по-военному воздев над головой руку, и одновременно играл. Так, миновав стёртые каменные порожки, наёмники въехали через ворота во двор губернаторского дворца, где лишённые подков и разбитые копыта лошадей опускались на брусчатку со странным постукиванием.
Тут же, на камнях, стали пересчитывать скальпы, и поглазеть собрались сотни зевак. Толпу сдерживали солдаты с мушкетами, молодые девицы не сводили с американцев огромных чёрных глаз, а мальчишки пролезали вперёд, чтобы дотронуться до зловещих трофеев. Всего насчитали сто двадцать восемь скальпов и восемь голов. Во двор спустился вице-губернатор со свитой, чтобы приветствовать их и выразить восхищение выполненной работой. Им был обещан полный расчёт с выплатой золотом в тот же вечер во время ужина в их честь, который устраивали в гостинице "Риддл и Стивенс". При этой новости американцы одобрительно загудели и снова уселись в седла. Навстречу им выбежали пожилые женщины в чёрных шалях, они целовали края их вонючих рубах и поднимали в благословении маленькие смуглые руки, а всадники разворачивали исхудавших лошадей и пробивались на улицу через галдящую толпу.
Они проследовали дальше, к общественным баням, где по одному зашли в воду, один бледнее другого, всё в татуировках, клеймах и швах, в страшных складчатых шрамах поперёк груди и живота, похожих на следы гигантских многоножек, - одному Богу известно, где они их получили и какие варвары-хирурги приложили к этому руку, - некоторые с увечьями, беспалые, одноглазые, с буквами и цифрами на лбах и руках, словно предметы инвентарного учёта. Горожане и горожанки выстроились вдоль стен, наблюдая, как вода превращается в жидкую кашицу из крови и грязи, и все взгляды были прикованы к судье, который разоблачился последним и теперь царственно шествовал по периметру бассейна с сигарой во рту, пробуя воду на удивление крохотным пальцем ноги. Он весь светился, как луна, - такой он был бледный, и на огромном теле не было ни волоска - ни в одном потайном уголке, ни в громадных скважинах ноздрей, ни на груди, ни в ушах, никакой вообще растительности над глазами и никаких ресниц. Кожа на лице и шее была потемнее, и поэтому казалось, что на огромный купол голого черепа натянута блестящая шапочка для купания. Когда эта огромная туша опустилась в бассейн, уровень воды заметно повысился, и, погрузившись по глаза, вокруг которых чуть обозначились морщинки, он с явным удовольствием огляделся, будто улыбаясь под водой, точно вынырнувший из болота бледный и жирный ламантин, а над самой поверхностью воды за маленьким, прижатым к голове ухом дымилась сигара.
Тем временем позади них на глиняных плитках торговцы уже разложили свой товар - костюмы европейского покроя и из привозных европейских тканей, рубашки из разноцветного шёлка, шапки из бобра с коротким ворсом, сапоги из прекрасно выделанной испанской кожи, трости с серебряными ручками, стеки для верховой езды, сёдла в серебряной оправе, резные курительные трубки, потайные пистолеты, набор толедских шпаг с рукоятками слоновой кости и прекрасной гравировкой на клинках; расставляли стулья брадобреи, выкликавшие имена знаменитостей, которых они обслуживали, и все эти дельцы уверяли членов отряда, что всё предоставляется в кредит на самых выгодных условиях.
Когда они, во всём новом - причём рукава пиджаков у некоторых еле закрывали локти, - ехали через площадь, к ажурным металлическим решёткам бельведера привязывали скальпы, словно декорации для некоего варварского празднества. Отрезанные головы уже водрузили на шесты над опорами уличных светильников, и они впалыми языческими глазами созерцали оттуда куски высушенной кожи своих родичей и предков, натянутые по всему каменному фасаду собора и чуть слышно хлопавшие на ветру. Позже, когда светильники зажгли, в их слабой подсветке снизу эти головы стали выглядеть трагическими масками. Через несколько дней, когда птицы обоснуются на них и покроют их помётом, головы эти пойдут белыми пятнами и вообще станут напоминать прокажённых.
Тамошнего губернатора Анхеля Триаса в молодости посылали учиться за границу, он был хорошо начитан, знал классику и изучат языки. Он был человек светский, и эти грубые вояки, нанятые им для защиты штата, похоже, пробудили в нём тёплые чувства. Когда вице-губернатор приглашал Глэнтона и его офицеров отужинать, тот ответил, что отдельно от своих людей не трапезничает. Перед этим доводом вице-губернатор с улыбкой сдался, и Триас поступил так же. Отряд прибыл, когда было назначено. Выбритые и постриженные, в новых сапогах, в пух и прах разодетые, они собрались вокруг накрытого стола, причём делавары в визитках смотрелись необычно строго и грозно. Были поданы сигары, по бокалам разлили херес, и губернатор, стоя во главе стола, приветствовал их и велел управляющему проследить, чтобы они ни в чём не нуждались. Прислуживали солдаты, которые приносили чистые бокалы, наливали вино и зажигали сигары от предназначенного именно для этой цели фитилька на серебряной подставке. Судья прибыл последним в ладно скроенном костюме из небелёной холстины, который ему сшили только что, прямо перед ужином. На пошив извели целые рулоны ткани, и над костюмом потела целая команда портных. На ногах у судьи были безупречные сияющие серые сапоги из лайковой кожи, а в руке он держал панаму, сшитую из двух панам размером поменьше так искусно, что швов вообще не было заметно.
Когда появился судья, Триас уже занял своё место, но, завидев его, снова встал, они сердечно пожали друг другу руки, губернатор посадил его справа от себя, и они тут же завели беседу на языке, не понятном никому из присутствующих. Исключение составляли лишь изредка проскакивавшие низкопробные выражения, что просочились с севера. Бывший священник, оказавшийся напротив мальца, поднял брови и глазами показал на этих двоих. Малец, впервые в жизни надевший крахмальный воротничок и галстук, молчал за столом, как портновский манекен.
Трапеза была в самом разгаре, блюда подавали одно за другим - рыба, птица, говядина, водившаяся в округе дичь, жареный поросёнок на блюде, острые закуски в кастрюльках, бисквиты со сливками, сласти, вина и бренди из виноградников Эль-Пасо. Провозглашались патриотические тосты, адъютанты губернатора поднимали бокалы за Вашингтона и Франклина, а американцы в ответ называли и другие имена героев своей страны, потому что не знали ни дипломатии, ни хотя бы одного имени из пантеона братской республики. Набросившись на угощение, они ели, пока не опустошили сначала всё поданное на стол, а потом и всю кладовую гостиницы. По городу разослали гонцов, чтобы привезти ещё, а потом, когда исчезло и это, снова послали за едой, и наконец повар "Риддла" забаррикадировал дверь своим телом, и солдаты, прислуживавшие на банкете, принялись просто-напросто вываливать на стол большие подносы с выпечкой, жареным мясом, головками сыра - всё, что удавалось найти.
Губернатор постучал по бокалу и, встав, начал было говорить речь на своём хорошем английском, но раздувшиеся от еды и рыгающие наёмники бросали вокруг плотоядные взгляды и требовали выпивки, а некоторые продолжали выкрикивать тосты, которые уже превратились в непотребные призывы выпить за шлюх из нескольких южных городов. Под одобрительные возгласы, свист и поднятые бокалы был представлен казначей. Завладев длинным брезентовым мешком с гербом штата и прервав губернатора, Глэнтон встал, вывалил содержимое мешка на стол среди костей, кожуры и луж от пролитых напитков и умело, быстро и ловко распределил эту кучу золота лезвием ножа так, что каждый без дальнейших церемоний получил условленную долю. В углу зала самодеятельный оркестр заиграл печальный мотив, судья поднялся первым и выпроводил музыкантов вместе с их инструментами в танцевальный зал рядом, где несколько дам, за которыми заблаговременно послали, уже сидели у стен на скамьях и без особой тревога обмахивались веерами.
Отшвыривая стулья, которые остались лежать, где упали, туда по одному, по двое и целыми группами вывалились американцы. По всему залу уже зажгли настенные светильники с жестяными отражателями, и гуляки отбрасывали сталкивавшиеся тени. Охотники за скальпами стояли, ухмыляясь дамам, грубые мужланы в мятой одежде, цыкая зубами, с ножами, пистолетами и безумным блеском в глазах. Судья переговорил с оркестрантами, и вскоре зазвучала кадриль. Все тут же пустились в пляс, покачиваясь и притопывая, а судья, любезный и галантный, пригласил сначала одну даму, потом другую, непринуждённо и безукоризненно ведя их через все па. К полуночи губернатор под каким-то предлогом удалился, один за другим старались улизнуть и оркестранты. На банкетном столе посреди костей и тарелок стоял объятый ужасом слепой уличный аккордеонист, а в ряды танцующих уже влилась целая орда жуткого вида шлюх. Вскоре везде уже палили из пистолетов, и мистер Риддл, исполнявший в городе обязанности американского консула, спустился, чтобы попенять кутилам, но ему сказали, чтобы не совался. Начались драки. Драчуны разносили на куски мебель, в воздухе мелькали ножки стульев, канделябры. Две шлюхи схватились, рухнули на буфет и покатились по полу под звон бокалов для бренди. Вывалившийся на улицу с пистолетами в руках Джексон божился, что отстрелит задницу Иисусу Христу, этому долговязому белому сукину сыну. На рассвете бесчувственные тела храпевших пьяниц лежали на полу среди тёмных пятен подсыхающей крови. Баткэт с аккордеонистом спали в обнимку на банкетном столе. Среди всего этого разгрома пробиралась на цыпочках целая компания воришек, которые выворачивали карманы спящих, а на улице перед дверью догорал костёр, пожравший добрую часть меблировки отеля.
Подобные сцены повторялись ночь за ночью. Горожане обратились к губернатору, но тот по большей части походил на подмастерье волшебника, который сумел-таки заставить бесёнка выполнять свою волю, но никак не мог заставить его остановиться. Общественные бани превратились в бордели, а их смотрителей разогнали. В белом каменном фонтане на главной площади по ночам было полно голых пьяных мужчин. При появлении любой парочки людей из отряда бары пустели, как по пожарной тревоге, и американцы входили в таверны-призраки, где на столах стояла выпивка, а в глиняных пепельницах ещё дымились сигары. В помещения въезжали на лошадях, а когда золото стало иссякать, лавочники стали получать за целые полки товаров долговые расписки на обёрточной бумаге, нацарапанные на иностранном языке. Лавки начали закрываться. На белёных извёсткой стенах появились выведенные древесным углём каракули. Mejor los índios . Улицы по вечерам вымирали, прекратились гулянья и шествия, а молодых девиц запирали в домах, и они больше не показывались.
Пятнадцатого августа американцы уехали. Неделю спустя от партии перегонщиков скота стало известно, что они окружили городок Кояме в восьмидесяти милях к северо-востоку.
Несколько лет назад Гомес со своей бандой обложил Кояме ежегодной данью. Когда в городок въехал Глэнтон со своими людьми, их встретили, точно святых избавителей. Женщины бежали рядом с лошадьми, стараясь дотронуться до сапог всадников, совали им всевозможные подношения, пока сёдла у всех не оказались загружены арбузами, выпечкой и связанными курами. Три дня спустя, когда они уезжали оттуда, улицы были пусты, и ни одна собака не провожала их до ворот.
Двигаясь на северо-восток, они добрались до городка Пресидио на границе с Техасом, перевели лошадей вброд и, мокрые, проехали по улицам. Здесь, на этой земле, Глэнтон подлежал аресту. Он выехал один в пустыню и сидел там в седле, и все - он, его конь и пёс - смотрели на волнистые, покрытые мелкими кустиками холмы цвета розового перца, на горы, на край низкорослых кустарников и дальше, на расстилавшуюся равнину, где в четырёхстах милях к востоку у него были жена и ребёнок, которых он никогда больше не увидит. Перед ним на окаймлённой песчаной вымоине вытянулась его тень. Но он за своей тенью не последовал. Он снял шляпу, подставив голову прохладному вечернему ветерку, через некоторое время надел её, повернул коня и поехал назад.
Уже не одну неделю они прочёсывали пограничную полосу, пытаясь выйти хоть на какой-то след апачей. Развернувшись на равнине в боевые порядки, они двигались, постоянно что-то уничтожая, словно им уготовано было разделять мир, лежавший у них на пути, на то, что было, и на то, чего уже никогда не будет, и оставлять за собой на земле обломки и того и другого. Всадники-призраки в накатывавшихся волнах зноя, бледные и безликие от пыли. Помимо всего прочего, они, казалось, действовали абсолютно сами по себе, словно некая первобытная, условная, неупорядоченная сила. Словно существа, которые вызваны из вселенской тверди - безымянные, похожие на собственные тени - и которым назначено скитаться ненасытными, обречёнными и бессловесными воплощениями ужаса по диким пустынным пространствам Гондваны во времена, когда ещё не было имён и всякий был всем.
Они били дичь на мясо и реквизировали всё необходимое в деревушках и на фермах, через которые проезжали. Однажды вечером, когда уже показался городок Эль-Пасо, они посмотрели на север, где зимовали хиленьо, и поняли, что не пойдут туда. В ту ночь они расположились лагерем у резервуаров Уэко, естественных каменных впадин в пустыне. В окрестностях было немало укромных мест с древними наскальными рисунками, и вскоре судья уже срисовывал в свою книгу те, что хотел забрать с собой. Помимо образов людей и животных, изображений охоты, встречались диковинные птицы и загадочные карты, а ещё там были ни на что не похожие конструкции - подтверждение всех страхов человека и всего сущего в нём. Эти высеченные изображения - некоторые ещё сохранили яркость цвета - исчислялись сотнями, и всё же судья уверенно ходил среди них, отыскивая именно то, что нужно. Когда он закончил, было ещё светло, и он вернулся на один из каменных выступов, уселся там и ещё некоторое время рассматривал проделанную работу. Потом поднялся и обломком кремнистого сланца стал скатывать один из рисунков, пока на камне не остались лишь следы сколов. Затем взял свою книгу и вернулся в лагерь.
Наутро они двинулись на юг. Говорили мало и даже не ругались между собой. Через три дня они наткнутся у реки на лагерь мирных индейцев-тигуа и перебьют всех до единого.
За день до этого они сидели вокруг костра, шипевшего под несильным дождём, отливали пули и нарезали пыжи, словно судьбу аборигенов уже определило нечто иное. Словно она, эта судьба, начертана на камне и всякий, имеющий глаза, может её прочесть. В их защиту не выступил никто. Тоудвайн и малец поговорили между собой, и когда на следующий день в полдень отряд выступил, они шли рысью рядом с Баткэтом. Ехали молча. Эти сукины дети никому ничего плохого не сделали, произнёс Тоудвайн. Вандименец повернулся к нему. Посмотрел на сине-багровую татуировку из букв на лбу, на прилизанные сальные пряди, свисавшие с безухого черепа. Взглянул и на ожерелье из золотых зубов на груди. И они поехали дальше.
В косо падавших лучах догоравшего дня они приблизились к убогим шатрам с наветренной стороны по южному берегу реки, где уже чувствовался дым от костров, на которых готовили еду. Когда залаяли первые собаки, Глэнтон пришпорил коня, отряд вылетел из-за деревьев и помчатся через высохшие кусты. Лошади напряжённо тянули вперёд длинные шеи и неслись в пыли, как гончие, всадники нахлёстывали их, и они мчались в сторону солнца, и на его фоне, оторвавшись от своих занятий, застыли плоские силуэты женщин, которые лишь через мгновение смогли полностью осознать, что эти окутанные пылью, с грохотом надвигающиеся на них адские создания - реальность. Они стояли, окаменев, босоногие, в крестьянской одежде из небелёного полотна. Они прижимали к груди черпаки, которыми мешали варево в котлах, и голых детей. Прозвучали первые выстрелы, и с десяток женщин, скорчившись, упали.
Остальные уже бросились врассыпную, старики вздымали руки, дети вздрагивали и моргали при пистолетных выстрелах. Нескольких молодых индейцев, выбежавших с натянутыми луками в руках, тут же пристрелили, и лавина всадников покатилась по всей деревне, подминая хижины из травы и дубинками сбивая наземь их вопящих обитателей.
Вечером, когда уже давно стемнело и взошла луна, в деревню вернулась группа женщин, уходивших вверх по течению сушить рыбу. Они с плачем бродили среди того, что от деревни осталось. На земле ещё тлело несколько костров, и среди трупов крадучись шмыгали собаки. Одна старуха, встав на колени у почерневших камней перед своим домом, разворошила угли, раздула из пепла огонь и принялась поднимать опрокинутые горшки. Повсюду вокруг неё лежали мертвецы с ободранными черепами, будто светящиеся голубизной влажные полипы или фосфоресцирующие арбузы, выложенные охлаждаться на лунном плато. Наступит день, и нестойкие чёрные головоломки, написанные на этих песках кровью, растрескаются, разрушатся, их унесёт ветер, а когда солнце несколько раз совершит свой круг, следы этой бойни сотрутся. Ветер пустыни занесёт всё, что осталось, солью, и не будет никого - ни духа, ни книжника, - кто поведал бы проходящему мимо страннику, как здесь когда-то жили и умерли люди.