Юноша стоял, нерешительно держа в руке мешочек с монетами. Потом попытался пропихнуть его обратно через решётку. Браун отступил и поднял руки.
Не дури, яростным шёпотом проговорил он. Как ты думаешь, что бы я не отдал за то, чтобы получить такой шанс в твоём возрасте?
Когда Пети ушёл, Браун уселся на солому и стал смотреть на тонкую металлическую тарелку с фасолью и тортильями. Через некоторое время он поел. На улице снова пошёл дождь, было слышно, как мимо по уличной грязи проезжают верховые, и вскоре стемнело.
Через две ночи они уехали. Каждый сидел на вполне приличной лошади под седлом, с винтовкой и одеялом. Ещё у них был мул, на котором они везли провизию - сушёную кукурузу, говядину и финики. Они поднялись на мокрые после дождя холмы, и как только рассвело, Браун поднял винтовку и выстрелил юноше в затылок. Лошадь рванулась, юноша опрокинулся назад, ему снесло всю верхнюю часть черепа, и обнажился мозг. Браун остановил лошадь, слез, забрал мешочек с монетами, взял нож юноши, его винтовку, пороховницу, куртку, отрезал ему уши, продел в своё ожерелье, потом сел в седло и поехал дальше. Вьючный мул последовал за ним, а потом следом потянулась и лошадь, на которой ехал юноша.
Уэбстер и Тоудвайн вернулись в Юму без провизии и без мулов, с которыми уезжали. Глэнтон взял с собой пятерых и в сумерках выехал из лагеря, оставив переправу на судью. До Сан-Диего они добрались глухой ночью, и им показали, где дом алькальда. Тот вышел в ночной рубашке и колпаке, держа перед собой свечу. Глэнтон втолкнул его назад в прихожую и послал людей внутрь дома, откуда тут же донеслись женские вопли и несколько глухих ударов, а потом всё стихло.
Алькальду было уже за шестьдесят, он ринулся на помощь жене, но был сбит наземь стволом пистолета. Он встал, держась за голову. Глэнтон затолкал его во внутренние покои. В руке он держал верёвку, уже завязанную петлёй, и, повернув алькальда, накинул петлю ему на шею и затянул. При этом сидевшая на кровати жена алькальда - один глаз у неё распух и быстро затекал - снова подняла визг. Один из новобранцев Глэнтона ударил её в зубы, она упала на смятые простыни и закрыла голову руками. Подняв свечу повыше, Глэнтон велел одному новобранцу залезть на плечи другому, и тот стал ощупывать балку. Найдя сверху свободное пространство, он просунул туда конец верёвки и спустил её вниз. Они потянули за верёвку и подняли онемевшего и брыкающегося алькальда в воздух. Руки у того не были связаны, и он изо всех сил пытался достать верёвку и подтянуться, чтобы не задохнуться, дёргал ногами и медленно вращался в свете свечи.
Valgame Dios, прохрипел он, задыхаясь. Qué quiere?
Мне нужны мои деньги, повторил Глэнтон. Мне нужны мои деньги, и мне нужны мои вьючные мулы, и мне нужен Дэвид Браун.
Сóто? выдавил из себя старик.
Кто-то уже зажёг лампу. Подняв голову, старая женщина увидела сначала тень, а потом силуэт мужа, качавшегося в петле, и поползла к нему через кровать.
Dígame , хрипел алькальд.
Кто-то направился к его жене, чтобы её перехватить, но Глэнтон знаком велел отойти, и она, пошатываясь, слезла с кровати и обняла мужа выше коленей, чтобы поддержать. Всхлипывая, она молила о пощаде и Глэнтона, и Бога.
Глэнтон подошёл, чтобы видеть лицо алькальда.
Мне нужны мои деньги, повторил он. Мои деньги, мои мулы и человек, которого я послал сюда. El hombre que tiene usted. Mi compañero .
No no, хрипел подвешенный. Buscale . Нет человек здесь.
А где он?
Он нет здесь.
Нет, он здесь. В juzgado .
No no. Madre de Jesus. Нет здесь. Он уходить. Siete, ocho días .
Где juzgado?
Cómo?
El juzgado. Dónde está?
Старуха, которая стояла, прижавшись лицом к ноге мужа, освободила одну руку.
Allá, указала она. Allá .
Двое людей Глэнтона вышли из дома, один держат огарок свечи, ладонью прикрывая пламя от ветра. Вернувшись, они доложили, что маленькая тюрьма в подвале позади здания пуста.
Глэнтон внимательно посмотрел на алькальда. Старуху била дрожь. Глэнтон развязал верёвку, закреплённую на задней стойке кровати, и алькальд с женой рухнули на пол.
Их связали, заткнули рты, а сами отправились к бакалейщику. Три дня спустя бакалейщика и алькальда с женой нашли. Связанные, они лежали в собственных экскрементах в заброшенной хижине на берегу океана в восьми милях к югу от посёлка. Воду в оставленной им лохани они лакали, как собаки, а их попытки перекричать грохот прибоя в этом глухом углу привели к тому, что они уже не могли говорить и молчали, как камни.
Глэнтон и его люди провели на улицах два дня и две ночи, пьяные до умопомрачения. Вечером второго дня они избили до бесчувствия командира маленького американского гарнизона, сержанта, который попытался их перепить, избили трёх солдат, бывших с ним, и отняли у них оружие. На рассвете, когда солдаты вышибли дверь их комнатушки на постоялом дворе, там уже никого не было.
В Юму Глэнтон возвращался один: его люди отправились на поиски золота. На усеянном костями пустынном пространстве ему попадались и измученные пешие путники, взывавшие к нему, и те, кто уже умер там, где упал, и те, кто умирал, и те, кто, собравшись у последнего фургона или повозки, хрипло кричал на мулов или быков, понукая их идти дальше, словно на этих хрупких тележках они везли сам завет и этим животным суждено было умереть, и этим людям вместе с ними, и они окликали одинокого всадника, чтобы предупредить об опасности на переправе, но всадник ехал дальше в сторону, обратную потоку беженцев, как выезжает сказочный герой с непреклонно сжатым ртом навстречу любому страшилищу - зверю войны, чумы или голода.
Он был пьян, когда добрался до Юмы. За ним плелись на привязи два ослика, гружённые виски и печеньем. Сидя в седле, он смотрел вниз на реку, где сходились дороги всей этой земли, к нему подбежал его пёс и стал тыкаться носом в ногу в стремени.
В тени стены сидела, скорчившись, нагая юная мексиканка. Прикрывая руками грудь, она смотрела, как он проезжает мимо. На шее у неё был сыромятный ошейник, за который она была прикована цепью к столбу, а рядом стояла глиняная миска с почерневшими обрезками мяса. Глэнтон привязал к этому столбу ослов и въехал внутрь.
Там никого не было. Он спустился к пристани и стал смотреть на реку. По берегу приковылял доктор и, схватив Глэнтона за ногу, стал о чём-то умолять и нести какую-то околесицу. Он уже несколько недель не следил за собой, грязный и растрёпанный, он тянул Глэнтона за штанину, указывая на укрепления на холме. Этот человек, повторял он. Этот человек.
Вытащив сапог из стремени, Глэнтон отпихнул доктора ногой, повернул коня и стал снова подниматься на холм. Там на фоне заходящего солнца вырисовывалась фигура судьи, он стоял на пригорке, этакий великий и безволосый духовный пастырь. На нём была мантия из свободно струящегося материала, и больше ничего. Из каменной загородки вышел чернокожий Джексон в таком же одеянии и встал рядом. Глэнтон перевалил через гребень холма и направился к своему жилищу.
Всю ночь из-за реки то и дело доносились пальба, смех и пьяная ругань. Когда наступил день, никто не появился. Паром стоял, причаленный у берега, на другой стороне реки на пристань кто-то спустился, посигналил, подождал и пошёл обратно.
Весь день паром так и не работал. К вечеру пьянство и веселье начались сызнова, и скучившиеся у себя в лагере пилигримы слышали за рекой визг девиц. Идиота кто-то напоил виски с сарсапарелью, и он, и ходить-то не умевший как следует, принялся пританцовывать перед костром и прыгать по-обезьяньи, проделывая всё это с величайшей серьёзностью и шлёпая отвисшими мокрыми губами.
На рассвете на пристань вышел негр и стал мочиться в реку. Плоскодонки парома были привязаны у берега, развёрнутые по течению, на дощатом дне их стояло несколько дюймов воды с песком. Подобрав одеяние, негр встал на сиденье, стараясь удержать равновесие. Через борт стала заливаться вода. Он стоял, глядя куда-то вдаль. Солнце ещё не взошло, и низко над водой стелилась дымка. Ниже по течению из ивняка показались несколько уток. Они поплавали кругами в вихрящихся водоворотах, потом взлетели, хлопая крыльями, над пустой рекой и устремились вверх по течению. На дне плоскодонки лежала монетка. Вероятно, её держал под языком кто-то из пассажиров. Негр нагнулся и взял её. Выпрямился, почистил монету, поднял повыше, и тут солнечное сплетение ему пробила насквозь длинная стрела из тростника. Она пролетела дальше и упала далеко в реку. Сначала ушла под воду, потом снова показалась на поверхности и, крутясь, поплыла по течению.
Негр обернулся, одежды его разлетелись. Одной рукой он держался за рану, а другой шарил среди одеяния в поисках оружия, которого там не было, не было. Слева пролетела вторая стрела, а ещё две вонзились и крепко застряли в груди и в паху. Добрых четыре фута в длину, они чуть приподнимались в такт его движениям, как церемониальные жезлы, а он ухватился за бедро, там, где вдоль древка хлестала артериальная кровь, шагнул к берегу и боком рухнул в реку.
Там было неглубоко, он сделал слабую попытку встать на ноги, но в это время в плоскодонку запрыгнул первый юма. Абсолютно голый, с подкрашенными охрой волосами, с размалёванным чёрной краской лицом, которое разделяла алая линия, проведённая от клина волос на лбу до подбородка. Он дважды топнул по доскам, размахивая руками, словно чародей из первобытной драмы, нагнулся, ухватил лежавшего в краснеющей воде негра за одежду, приподнял и разнёс ему голову боевой дубинкой.
Всей толпой - кто верхом, кто пеший, вооружённые луками и дубинками, с чёрными или бледными от краски лицами и замазанными глиной в высокие причёски волосами - индейцы устремились на холм к укреплениям, где спали американцы. Первым у них на пути оказалось жилище Линкольна. Через несколько минут, когда они вывалились оттуда, один нёс за волосы голову доктора, с которой капала кровь, а другие тащили по сухой глине его собаку со связанной мордой, собака вырывалась и упиралась. Под навесом из ивовых шестов и брезента они убили одного за другим поднимавших спьяну головы Ганна, Уилсона и Хендерсона Смита и в полной тишине двинулись дальше среди грубых перегородок, и в полосках лучей солнечного света там, где показавшееся солнце уже тронуло верхние точки земли, их тела блестели от краски, жира и крови.
Когда они вошли к Глэнтону, тот вскочил на кровати и стал дико озираться. Крохотную глиняную комнатку почти полностью занимала медная кровать, отнятая им у какой-то семьи переселенцев, и он сидел на ней, как промотавшийся феодальный правитель, а по углам кровати на шишечках был развешан его богатый набор оружия. Неосёдланный Конь забрался к нему прямо на кровать и стоял там, пока один из этого судебного присутствия не подал ему справа обычный топор с ореховым топорищем, покрытым языческими узорами и украшенным кисточками из перьев хищных птиц. Глэнтон сплюнул.
Руби давай, гнусная краснокожая образина, прорычал он. Старик занёс топор и разрубил голову Джона Джоэла Глэнтона аж до трахеи.
Ворвавшись к судье, они обнаружили там идиота и скорчившуюся на полу голую девочку лет двенадцати. За ними, тоже голый, воздвигся судья. В руках он держал наставленный на нападавших бронзовый ствол гаубицы. Деревянный лафет стоял на полу с разогнутыми, вывороченными креплениями. Ствол судья зажимал под мышкой, а свободной рукой держал над запальным каналом зажжённую сигару. Индейцы прянули назад, валясь друг на друга, а судья сунул сигару в рот, схватил свою дорожную сумку, вышел из двери и, пятясь, двинулся мимо них вниз по насыпи. К нему жался еле достававший ему до пояса идиот. Вместе они вошли в лес у подножия холма и исчезли из виду.
Дикари развели на холме большой костёр из предметов обстановки, добытых в жилищах белых, подняли тело Глэнтона, пронесли его на руках, словно убитого воина, и швырнули в огонь. К трупу Глэнтона был привязан и его пёс, он тоже последовал за хозяином этакой завывающей сати и исчез, потрескивая, в клубах дыма от зелёных веток. Притащили за ноги обезглавленный труп доктора, подняли его и тоже бросили в этот погребальный костёр. Огню был предан и докторский мастиф. Барахтаясь, пёс соскользнул на другую сторону костра, верёвки, которыми он был связан, должно быть, перегорели и лопнули, потому что он попытался было отползти от огня, обуглившийся и ослепший, но его подцепили лопатой и закинули обратно. В костёр побросали и остальных восьмерых мертвецов. Тела шипели, поджариваясь, вокруг разносилась жуткая вонь, и над рекой повис густой дым. Водружённую на кол голову доктора сначала носили вокруг, но в конце концов полетела в огонь и она. На земле шёл делёж оружия и одежды, поделили и золото с серебром из сундука, который вытащили к костру и разнесли топором в щепки. Всё остальное свалили грудой в пламя костра, уселись на земле, - солнце уже взошло, разрисованные лица блестели в его лучах, - разложив перед собой новые приобретения, глядя на огонь и покуривая свои трубки, словно размалёванная труппа мимов, собравшаяся в захолустье вдали от городов, где при свете дымящихся фонарей их освистывала толпа, и размышлявших о том, в каких ещё городах предстоит побывать, о жидких фанфарах и барабанном бое, о наспех нарисованных афишах, на которых начертаны их судьбы, ибо для этих людей всё было так же предрешено, и в обугленных вражеских черепах, раскалившихся от жара и сверкавших среди углей ярко, как кровь, они видели прообраз собственного конца.
XX
Бегство - В пустыню - Погоня юма - Оборона - Аламо-Мучо - Ещё один беглец - Осада - Долгая перестрелка - Костры в ночи - Судья жив - Обмен в пустыне - Как бывший священник пришёл к оправданию убийства - В путь - Ещё одна встреча - Каррисо-Крик - Нападение - Среди костей - Игра на вылет - Экзорцизм - Тобин ранен - Совет - Убийство лошадей - Судья о гражданских правонарушениях - Снова бегство, снова пустыня
Отстреливаясь на бегу, Тоудвайн и малец продирались вверх по реке по заросшему папоротником берегу, а вокруг в камышах звучало цоканье стрел. Они выбрались из ивняка, вскарабкались по дюнам, спустились по противоположному склону, и их снова стало видно: две тёмные фигуры, мучительно передвигающиеся по песку, то бегом, то прижимаясь к земле; пистолетные выстрелы на этом открытом пространстве звучали неясно и глухо. Появившихся на гребне дюны индейцев было четверо, но они не последовали за беглецами, а скорее зафиксировали, куда те направились, и повернули обратно.
Из ноги мальца торчала стрела, она упиралась в кость. Остановившись, он присел, обломал древко в нескольких дюймах от раны, потом встал, и они двинулись дальше. На гребне возвышенности остановились и оглянулись. Юма в дюнах уже не было, а вдоль обрывистого берега реки тёмной тенью поднимался дым. К западу шли волнистые песчаные холмы, где можно было спрятаться, но не было места, где человека не нашло бы солнце, и только ветер мог скрыть его следы.
Идти можешь? спросил Тоудвайн.
А что мне остаётся.
Вода есть? Есть немного.
Ну и что делать будешь?
Не знаю.
Можно пробраться назад к реке и затаиться, предложил Тоудвайн.
А дальше?
Тоудвайн снова посмотрел на форт, бросил взгляд на сломанное древко в ноге мальца и на выступившую кровь. Не хочешь попробовать выдернуть её?
Нет.
А что делать будешь?
Пойду дальше.
Они сменили курс, выйдя на тропу, которой следовали караваны фургонов, и брели всё долгое утро, и день, и вечер того дня. С наступлением темноты кончилась вода, они ковыляли дальше под неторопливо вращающимся колесом звёзд, спали, дрожа, среди дюн, на рассвете встали и пошли дальше. Нога у мальца перестала сгибаться, и он, хромая, шёл позади с куском оглобли от фургона вместо костыля и уже дважды предлагал Тоудвайну идти вперёд, но тот не послушался. Ещё до полудня показались туземцы.
Было видно, как они, точно злобные марионетки, собираются на дрожащем занавесе восточного горизонта. Они были без лошадей, двигались, похоже, рысью и через час уже осыпали беглецов стрелами.
Они шли дальше, малец - с пистолетом наготове, уклоняясь на каждом шагу от стрел, которые вылетали со стороны солнца сверкающими чёрточками на фоне бледного неба, трепетали на подлёте, шелестя, словно камыши, а потом вдруг застывали, подрагивая, в земле. Они ломали пополам древки, чтобы стрелы нельзя было использовать вновь, и продолжали ковылять по песку боком, как крабы, но град стрел стал таким плотным и осыпался с такого близкого расстояния, что они залегли. Опершись на локти, малец взвёл револьвер и прицелился. До индейцев оставалось больше ста ярдов, слышались их крики, и Тоудвайн опустился на одно колено рядом с мальцом. Револьвер подпрыгнул, в воздухе недвижно повис сизый дым, и один из дикарей исчез, словно провалившийся в люк сцены актёр. Малец взвёл курок снова, но на ствол легла рука Тоудвайна. Взглянув на него, малец опустил курок, сел, перезарядил пустую камору, с усилием встал, взял костыль, и они двинулись дальше. Позади на равнине слышались глухие вопли туземцев, собравшихся вокруг застреленного.
Размалёванная орда шла за ними по пятам весь день. Уже двадцать четыре часа они провели без воды, и стоявшая перед глазами голая фреска из песка и неба начинала мерцать и расплываться, а выраставшие то и дело под углом в окружавшем песке стрелы походили на украшенные хохолком стебли растений-мутантов, которые злобно тянулись в сухой воздух пустыни. Они шли не останавливаясь. Когда добрались до колодцев у Аламо-Мучо, солнце висело низко, прямо перед ними, а на краю колодца кто-то сидел. Человек встал, искажаемый дрожащим объективом этого мира, и вытянул вверх руку, то ли приветствуя, то ли предупреждая, не понять. Прикрыв глаза рукой от солнца, они поковыляли дальше, и тогда стоявший у колодца окликнул их. Это оказался бывший священник Тобин.
Он был один и без оружия. Сколько вас? спросил он.
Сколько видишь, ответил Тоудвайн.
Остальные покойники? Глэнтон? Судья?
Они не ответили. Соскользнув на дно колодца, где на несколько дюймов выступала вода, они опустились на колени и стали пить.