В этом и в последующих снах к нему приходил судья. Кто ещё мог прийти? Большой неуклюжий мутант, молчаливый и невозмутимый. Кем бы ни были его предки, он представлял собой нечто совсем иное, чем все они, вместе взятые; не существовало и системы, по которой можно было проследить его происхождение, потому что он не подходил ни под одну. Должно быть, любой, кто поставит себе задачей выяснить, откуда он взялся, распутывая все эти чресла и записные книжки, остановится в конце концов в помрачении и непонимании на краю некой бездны, беспредельной и неизвестно откуда взявшейся, и никакие научные данные, никакая покрытая пылью тысячелетий первобытная материя не позволят обнаружить и следа некоего изначального атавистического яйца, чтобы вести от него истоки судьи. В этой белой пустой комнате он стоял в пресловутом костюме со шляпой в руке и пристально смотрел на мальца своими маленькими, лишёнными ресниц поросячьими глазками, в которых он, это дитя, всего шестнадцати лет от роду, смог прочесть полный текст приговоров, не подотчётных судам человеческим, и заметило своё собственное имя, которое ему больше неоткуда было узнать. Имя, занесённое в анналы как нечто уже свершившееся, имя путника, которое в юриспруденции встречается лишь в жалобах некоторых пенсионеров или на устаревших картах.
В этом бреду он обшарил всё бельё на койке в поисках оружия, но ничего не нашёл. Судья улыбался. Придурка с ним больше не было, зато был кто-то другой, и этого другого никак не удавалось разглядеть полностью, но это вроде был мастеровой, работавший по металлу. То место, где он склонился над работой, заслонял судья, но это была холодная чеканка, и работал он молотком и чеканом, возможно изгнанный от человеческих очагов за какой-то проступок, и ковал всю ночь своего становления, словно собственную гипотетическую судьбу, некую монету для рассвета, который никогда не наступит. Именно этот фальшивомонетчик со своими резцами и грабштихелями ищет покровительства у судьи, именно он из холодного куска окалины создаёт в горниле подходящий лик, образ, благодаря которому эта последняя монета станет ходовой на рынках, где ведут обмен люди. Вот чего судьёй был судья, и нет этой ночи конца.
Свет в комнате стал другим, закрылась какая-то дверь. Малец открыл глаза. Под замотанную в полотно ногу был подсунут небольшой скрученный коврик из тростника. Безумно хотелось пить, голова гудела, а нога лежала с ним в постели нежеланным гостем, такой сильной была боль. Помощник то и дело приносил воды. Опять не заснуть. Выпитая вода выходила через кожу, всё бельё было мокрое, и он лежал, не шевелясь, словно стараясь перехитрить боль, с посеревшим и искажённым лицом и спутанными прядями длинных мокрых волос.
Прошла неделя, и он уже ковылял по городку на костылях, которые дал хирург. В каждом доме он справлялся о бывшем священнике, но никто не знал, кто это.
В июне того года он был уже в Лос-Анджелесе и квартировал в гостинице. На самом деле это была обычная ночлежка, и в ней, кроме него, обитало ещё сорок человек разных национальностей. Утром одиннадцатого числа все поднялись ещё до света и отправились на улицу, к cárcel , чтобы присутствовать при публичном повешении. Когда малец пришёл, уже чуть рассвело, и у ворот собралась такая огромная толпа зевак, что было не разглядеть происходящего. Он стоял у края толпы и ждал, пока наступит рассвет и произнесут все речи. Потом вдруг фигуры двух связанных людей взмыли вертикально над окружающими к верхней части каменных ворот, там они повисли, там и умерли. По рукам пошли бутылки, и среди примолкших было зевак снова начались разговоры.
Вечером, когда он пришёл снова, там не было ни души. Стражник, прислонившись у калитки ворот, жевал табак, а повешенные в своих петлях казались чучелами для отпугивания птиц. Подойдя ближе, малец увидел, что это Тоудвайн и Браун.
Денег было мало, потом их не стало совсем, но его видели в каждом питейном и игорном заведении, везде, где проводились петушиные бои, в каждом салуне. Тихий юноша в великоватом для него костюме и тех же поношенных сапогах, в которых он вернулся из пустыни. Он стоял в дверях грязного салуна, стреляя вокруг глазами из-под полей шляпы, и с одной стороны на его лицо падал свет от настенного канделябра. Кто-то посчитал, что он предлагает себя, пригласил выпить, а затем проводил на зады заведения, в комнатушку, где оставляли мокрые плащи и грязную обувь. Света не было, и клиент так и остался лежать там без чувств. Его обнаружили другие, те, что пришли туда с собственными грязными целями, и забрали его кошелёк и часы. Чуть позже кто-то снял с него и туфли.
О священнике малец ничего не слышал и уже перестал спрашивать. Возвращаясь однажды на рассвете под серым дождём в своё жильё, он заметил в верхнем окне чьё-то слюнявое лицо, поднялся по лестнице и постучал в дверь. Открыла, воззрившись на него, женщина в шёлковом кимоно. В комнате за её спиной на столе горела свеча, и в неярком свете за загородкой у окна сидел вместе с кошкой какой-то полоумный, который повернулся, чтобы посмотреть на мальца. Нет, это был не придурок судьи, всего лишь какой-то другой придурок. Женщина спросила, что ему нужно, он, ни слова не говоря, повернулся и спустился по лестнице на улицу в дождь и грязь.
На последние два доллара он купил у какого-то солдата то самое ожерелье из ушей язычников: Браун не снимал его до самой виселицы. Это ожерелье было на нём следующим утром, когда он нанимался к вольному погонщику из Миссури; оно было на нём, когда они отправились в Фремонт на реке Сакраменто с караваном фургонов и вьючных животных. Если погонщику и хотелось спросить насчёт этого ожерелья, он оставил любопытство при себе.
На этой работе малец провёл несколько месяцев и ушёл без предупреждения. Переезжал с, места на место. Компаний не избегал. К нему относились с определённой долей уважения, как к человеку, который не по годам хорошо разбирается в жизни. Он обзавёлся лошадью и револьвером, кое-чем из снаряжения. Брался за разную работу. У него была Библия, найденная в лагере золотоискателей, и он таскал эту книгу с собой, хотя не мог разобрать ни слова. Из-за тёмной и скромной одежды некоторые принимали его за проповедника, но он меньше, чем кто-либо другой, нёс свидетельства о том, что есть, или о том, что будет. Забирался он и в такие отдалённые места, куда вообще не доходили новости и где в те нестабильные времена пили за восшествие на престол уже низложенных правителей и славили коронацию королей, которые были убиты и лежали в могилах. Он не нёс вестей даже о таких, не имеющих отношения к духовному, историях, и хотя в тех диких краях было принято останавливаться при встрече и обмениваться новостями, он, похоже, путешествовал вообще без новостей, словно происходившее в мире было для него слишком порочным, чтобы оповещать об этом белый свет, а может, слишком банальным.
Он видел, как мужчины погибали от ружей, ножей и удавок, видел, как они дрались смертным боем из-за женщин, которые сами назначали себе цену в два доллара. Видел стоявшие на якоре в маленьких бухточках корабли из земли под названием Китай, тюки с чаем, шелками и специями, которые вспарывали мечами маленькие желтокожие человечки, чья речь походила на кошачье мяуканье. На безлюдном побережье, где крутые скалы баюкали тёмное и о чём-то глухо рокотавшее море, он видел грифов в полёте. От размаха их крыльев все птицы поменьше казались настолько крошечными, что клекотавшие под ними орлы больше походили на крачек или ржанок. Он видел, как ставили на карту и проигрывали груды золота, которые не накроешь и шляпой, видел медведей и львов, которых выпускали в ямы на смертельные схватки с дикими быками, дважды был в Сан-Франциско, дважды видел, как он горел, и не повернул обратно, уезжая оттуда верхом по дороге на юг, с которой виднелись пылавшие всю ночь на фоне неба силуэты города. Пылали они и в чёрных водах моря, где в языках пламени кувыркались дельфины. Видел пожар на озере, где падали горящие лесины и раздавались крики тех, кому не суждено было спастись. Бывшего священника он так и не встретил. Слухи о судье доходили до него повсюду.
Весной своего двадцать восьмого года он и ещё четверо подрядились провести караван по диким просторам почти через полконтинента и отправились по пустыне на восток. Через семь дней от побережья он оставил караван у колодца в пустыне. Это были лишь пилигримы, возвращавшиеся по домам, мужчины и женщины, покрытые пылью и утомлённые дорогой.
Он повернул коня на север к каменной гряде, что тянулась тонкой полосой у края неба, и так и ехал - звёзды под ногами, солнце над головой. Таких мест ему видеть ещё не приходилось, в эти горы не вела ни одна дорога, не было дороги и из них. И всё же в самом укромном уголке этой каменной твердыни он встретил людей, которые, казалось, не в силах были выносить безмолвие мира.
Впервые он увидел их, когда они брели в сумерках по равнине среди цветущих окотильо, что горели в последних лучах солнца, словно рогатые канделябры. Возглавлял шествие pitero - музыкант, игравший на тростниковой свирели, за ним следовала целая процессия людей с бубнами и matracas . Обнажённые до пояса мужчины в чёрных накидках с капюшонами хлестали себя плетьми из заплетённой косичками юкки, некоторые несли на голых спинах огромные связки чольи, один был привязан к канату, который тянули в разные стороны его спутники, а мужчина в белом одеянии с капюшоном нёс на плечах тяжёлый деревянный крест. Все шли босиком, оставляя на камнях кровавый след, а за ними дребезжала грубая carreta , на ней чопорно восседал вырезанный из дерева скелет, державший перед собой лук со стрелой. На эту же повозку были нагружены булыжники, несколько мужчин тащили её по камням за верёвки, привязанные к их головам и лодыжкам, а за ними плелась целая депутация женщин, одни несли в руках маленькие цветы пустыни, другие - факелы из сотола или примитивные светильники из продырявленных жестяных банок.
Эта не знающая покоя секта медленно проследовала под утёсом, где он стоял, наблюдая, и направилась дальше по щебню, вымытому из расположенного выше сухого русла. Под дудочку, горестные вопли и лязг они поднялись меж гранитных стен в верхнюю долину и исчезли в надвигающейся темноте, как предвестники некой невыразимой беды, оставив лишь кровавые следы на камнях.
Он остановился на ночлег в голой котловине, устроившись рядом с улёгшейся лошадью, и всю ночь по пустыне гулял сухой ветер, почти не слышный, потому что среди этих скал не было никаких отголосков. Стоя на рассвете рядом с лошадью, он смотрел на восток, на первые лучи зари, потом оседлал лошадь и повёл её по усеянной острыми камнями тропе через каньон, где глубоко под грудой валунов обнаружил воду. Внизу было темно, от камней веяло прохладой, он попил и принёс в шляпе воды для лошади. Потом вывел её на гребень, и они пошли дальше, он окидывал взглядом плоскогорье к югу и горы на севере, а лошадь сзади постукивала копытами.
Она всё чаще потряхивала головой, а вскоре и вовсе отказалась идти. Он остановился, держась за недоуздок, осмотрелся и увидел тех самых пилигримов. Они лежали в глубоком узком ущелье, окровавленные и мёртвые. Достав винтовку, он присел на корточки и прислушался. Завёл лошадь в тень каменной стены, спутал её и двинулся вдоль скалы вниз по склону.
Изрубленные тела участников покаянной процессии распластались среди камней в самых разных позах. Многие лежали вокруг упавшего креста, одни изувеченные, другие обезглавленные. Вероятно, они собрались под крестом, ища защиты, но по яме, где он был установлен, и по камням у его основания можно было представить, как крест повалили, как был сражён человек в капюшоне, изображавший Христа, и как ему выпустили кишки. Теперь он лежал, и на его запястьях и лодыжках оставались обрывки верёвок.
Поднявшись и оглядев эту унылую картину, малец вдруг заметил одинокую старуху в выцветшей шали, старуха стояла на коленях в скальной пещерке, выпрямив спину и склонив голову.
Он пробрался между телами и остановился перед ней. Совсем древняя, серое морщинистое лицо, песок в складках одежды. Она даже не обернулась. Шаль на голове сильно выцвела, но на ней ещё можно было различить очертания звёзд, полумесяцев и другие затканные в материю знаки неизвестного происхождения, похожие на знаки держателей патентов. Он негромко заговорил с ней. Рассказал, что он американец, что он далеко от родной страны, что у него нет семьи, что много странствовал и много повидал, что был на войне и прошёл через немало испытаний. Сказал, что проводит её в безопасное место к соотечественникам, которые будут рады принять её, что ей следует отправиться к ним, что он не может оставить её здесь, потому что она наверняка умрёт.
Он опустился на одно колено, поставив перед собой винтовку, как посох. Abuelita, произнёс он. No puedes escucharme?
Протиснувшись в пещерку, он тронул её за руку. Она чуть шелохнулась всем телом, лёгким и застывшим. Она совсем ничего не весила, эта высохшая оболочка старухи, умершей здесь много лет назад.
XXIII
На равнинах Северного Техаса - Старый охотник на бизонов - Стада в тысячи голов - Собиратели костей - Ночь в прерии - Гости - Уши апачей - Элрод в засаде - Убийство - Мертвеца уносят - Форт Гриффин - "Улей" - Шоу на сцене - Судья - Убийство медведя - Судья говорит о прежних временах - Подготовка к танцам - Судья о войне, судьбе и превосходстве человека - Танцевальный зал - Шлюха - Уборные и что там обнаружили - Sie müssen schlafen aber ich müss tanzen
Конец зимы тысяча восемьсот семьдесят восьмого года застал его на равнинах Северного Техаса. Однажды утром он перебрался через реку Брасос у Дабл-Маунтин, где вдоль песчаного берега лежала тонкая корка льда, и поехал через тёмный низкорослый лес из чёрных и кривых мескитовых деревьев. В ту ночь он разбил лагерь на возвышенности, где от ветра защищало поваленное молнией дерево. Когда костёр разгорелся, он заметил во мраке прерии ещё один. Пламя чужого костра тоже металось по ветру и тоже согревало лишь одного человека. Там устроился старый охотник, который поделился с ним табаком, рассказал о бизонах и охоте из засады, как он лежал в ямке на возвышенности, а вокруг валялись мёртвые животные, как стадо сбивалось в кучу и как ствол винтовки перегревался настолько, что в нём загорались лоскутки протирочной ткани; о том, как счёт бизонам шёл на тысячи и десятки тысяч, а шкуры, растянутые для просушки, занимали целые квадратные мили земли, как большие артели снимали эти шкуры посменно сутки напролёт; о том, как стрелять приходилось неделями и месяцами, пока в стволах не стиралась нарезка, а приклады не отваливались при выстреле, и о жёлто-голубых синяках, покрывавших плечи и предплечья до локтя; о том, как со скрипом тащились один за другим фургоны, как их тянули упряжки из двадцати - двадцати двух быков, как число необработанных шкур измерялось тоннами и сотнями тонн, о том, как гнило на земле мясо, как звенел от мух воздух, о стервятниках и воронах и о ночи, проведённой в страхе под рычание наполовину обезумевших волков, пожиравших падаль.
Я видел студебеккеровские фургоны, запряжённые шестью-восемью быками, они направлялись сюда и везли один свинец. Чистый галенит. Тонны галенита. Только в этих краях между реками Арканзас и Кончо валялось восемь миллионов туш, потому что именно столько шкур доставили к железной дороге. Два года назад мы в последний раз отправились из Гриффина на охоту. Обшарили здесь все уголки. Шесть недель. В конце концов нашли стадо из восьми голов, перестреляли его и вернулись обратно. Они исчезли. Все, как сотворил их Господь, исчезли, как один, словно их никогда и не было.
Ветер вырывал из костра клочья искр. Вокруг молчаливо раскинулась прерия. В стороне от костра было холодно, ночь была ясная, и падали звёзды. Старый охотник плотнее закутался в одеяло. Интересно, есть ли другие миры, как этот? произнёс он. Или наш мир - единственный?
Он наткнулся на сборщиков костей, когда уже три дня ехал по местности, какой никогда прежде не видел. На иссохшей и словно выжженной равнине, где росли чёрные и бесформенные деревца, было полно воронья, повсюду стаями рыскали косматые шакалы и волки, валялись потрескавшиеся и выбеленные солнцем кости исчезнувших стад. Он сошёл с лошади и повёл её в поводу. То тут, то там среди рёберных дуг виднелись, словно старинные медали некоего охотничьего ордена, расплющенные диски потемневшего свинца. Вдалеке медленно двигались упряжки быков и с сухим скрипом катились тяжёлые фургоны. В них сборщики и бросали кости, разнося прокаченные солнцем остовы и разбивая огромные скелеты топорами. Кости грохотали в фургонах, катившихся дальше в седой пыли. Он смотрел на проходивших мимо сборщиков, оборванных, грязных, на быков с потёртыми шеями и бешеными глазами. Никто не заговаривал с ним. Вдали виднелся целый караван доверху гружённых костями фургонов, которые следовали на северо-восток, а дальше на север занимались своей работой другие команды сборщиков.
Вскочив в седло, он поехал дальше. Кости были собраны в кучи десять футов высотой, которые тянулись на сотни футов или возвышались высокими коническими холмиками со знаками или торговыми марками их хозяев на вершине. Он обогнал одну из громыхающих повозок, где на ближайшем к колёсам быке сидел мальчуган, который правил при помощи пенькового каната и жокейского хлыста. С верха горы черепов и тазовых костей на него искоса глянули сидевшие там двое молодых людей.