Все были хорошо вооружены, у каждого винтовка, у многих пятизарядные револьверы Кольта небольшого калибра. У капитана два драгунских пистолета в кобурах были налажены через луку седла так, что располагались у колен. Эти американские армейские пистолеты, изготовленные по патенту Кольта, с чехлами, мульдой и пороховницей в придачу он купил у одного дезертира на платной конюшне в Соледаде, заплатив за них восемьдесят долларов золотом.
Винтовка мальца была обрезана и расточена и поэтому весила немного; её мульда была такая маленькая, что пули приходилось пыжить замшей. Он уже несколько раз стрелял из неё, но пули в основном разлетались куда попало. Чехла не было, и винтовка покачивалась перед ним на высокой седельной луке. Прежний владелец тоже всё время возил её таким образом, и цевьё внизу порядком износилось.
Когда вернулась с мясом повозка заготовщиков, уже начинало темнеть. Выгрузив со дна повозки дрова - колючие ветки мескитника и пни, выкорчеванные лошадиной тягой, - они, хохоча, принялись кромсать выпотрошенных антилоп на куски ножами "боуи" и топориками, размахивая ими среди кровавого зловонного месива в свете фонарей, которые держали остальные. Когда совсем стемнело, у костров стояли почерневшие рёбра, от которых валил пар, шла схватка за место у углей, куда всё ломились с кусками мяса, нанизанными на обструганные палочки, слышались бряканье фляг и беспрестанные подначки. И был сон той ночью на холодных равнинах чужой страны: сорок шесть человек, закутавшихся в одеяла, те же звёзды над головой, и волки вроде бы так же завывают в прерии, но всё вокруг - какое-то другое, необычное.
Каждый день они собирались и выступали затемно, до рассвета, огня не разводили и ели холодное мясо с галетами. Взошло солнце и осветило их уже вымотавшуюся за шесть дней пути колонну. В их одежде было мало общего, а в шляпах - и того меньше. Маленькие пёстрые мустанги шли неровно и яростно, а над дном фургона с запасами дичи вечно роились злобные полчища мух. Пыль, что поднимал отряд, быстро рассеивалась и исчезала в громадности этих безграничных просторов, и видна была лишь пыль, поднимаемая жалким маркитантом, который следовал за ними незаметными переходами; его тощая лошадь и небогатая повозка не оставляли следов на этой земле, как и на любой другой. У тысяч костров в стальной голубизне сумерек развернёт свою лавку этот торгаш с жуликоватой ухмылкой, готовый идти за солдатами во время любой кампании и выискивать людей в каждой дыре, в таких именно выбеленных солнцем местах, где они пытаются укрыться от Бога. В тот день заболели двое, один умер ещё до темноты. Наутро его место был готов занять ещё один. Обоих положили в фургоне с припасами между мешками с бобами, рисом и кофе, завесив одеялами от солнца; так они и ехали под грохот и скрип колёс. От безумной тряски мясо чуть не сходило у них с костей, и они кричали, умоляя их бросить, а потом умерли. В темноте раннего утра им вырыли могилы лопатками антилоп, завалили сверху камнями, и отряд двинулся дальше.
От солнца на востоке потянулись слабые полоски света, потом небо окрасилось кровавым колером, который сочился, разливаясь неожиданными вспышками всё дальше по земной тверди, и вот на краю творения, там, где сливались воедино небо и земля, из ниоткуда головкой огромного красного фаллоса показалась верхушка солнца, и оно поднималось всё выше, пока не вышло из-за невидимого края и не припало к земле за их спинами, подрагивающее и зловещее. Словно прочерченные карандашом, по песку протянулись тени мельчайших камешков, а удлинённые фигуры людей и лошадей стелились впереди прядями ночи, из которой они только что выехали, словно щупальца, не желающие отпускать их, пока снова не опустится мрак. Опущенные головы, скрытые под шляпами лица - они ехали, точно сонное войско на марше. До полудня умер ещё один, его вытащили из фургона, где он замарал мешки, среди которых лежал, похоронили и снова отправились в путь.
Теперь за ними увязались волки, большие белёсые lobos с жёлтыми глазами, они рысили у самых ног и наблюдали за людьми во время полуденного привала, сидя неподалёку в мерцании зноя. Потом снова приходили в движение. Прыгали, крались, рысили, опустив длинные носы к земле. Вечером их глаза ёрзали и поблёскивали на границе света от костров, а утром всадники, выезжавшие в предрассветной прохладе, слышали позади рычание и клацание зубов: это волки обшаривали лагерь в поисках мясных отбросов.
Фургоны иссохли так, что качались из стороны в сторону, как собаки, и стирались от песка. Колёса давали усадку, спицы шатались в ступицах и гремели, словно шпиндели ткацкого станка; по вечерам в пазы загоняли фальшспицы и привязывали полосками сырой кожи, забивали клинья между железным ободом и треснувшим на солнце косяком. Вихляя, они катились дальше, и следы этих негодных усилий на песке походили на след гремучей змеи. Штыри ступиц разбалтывались и вываливались по дороге. Колёса начинали ломаться.
Через десять дней, потеряв четырёх человек, они въехали на равнину из чистой пемзы: ни кустика, ни травинки, куда ни глянь. Капитан объявил привал и вызвал к себе мексиканца, который был у них проводником. Они поговорили, мексиканец размахивал руками, оживлённо жестикулировал и капитан, и через некоторое время все снова двинулись в путь.
Сдаётся мне, это прямая дорога в преисподнюю, сказал кто-то из солдат.
Чем он, интересно, лошадей кормить собирается?
Наверное, думает, что они пооботрутся на этом песочке, как цыплята, а когда поспеют, их можно будет съесть с лущёной кукурузой.
Через два дня стали попадаться кости и брошенная сбруя. Их глазам предстали наполовину ушедшие в землю скелеты мулов, чьи отполированные добела кости будто светились даже в ослепительных лучах жгучего солнца, видели они и вьючные корзины, сёдла, человеческие кости, видели и целого мула - высохшую и почерневшую тушу, твёрдую, как сталь. И ехали дальше. Белое полуденное солнце следовало за ними по пустыне, как за армией призраков, - запорошённые белой пылью, они походили на очертания полустёртых резных фигур на доске. Волки бегали вокруг тенями ещё бледнее, собирались в стаи, легко скользя по земле, и принюхивались, поднимая вверх тощие морды. После захода солнца лошадей кормили с рук из мешков с зерном и поили из вёдер. Больше никто не болел. Оставшиеся в живых молча лежали в этой исщерблённой пустоте и смотрели, как падают, рассекая мрак небес, раскалённые добела звёзды. Или спали, и их чужие здесь сердца бились на песке, как измождённые странники на поверхности планеты Анарета, в тисках кружащей в ночи неизвестности. Они двигались дальше, и от пемзы железо на колёсах повозок заблестело, как хромированное. Горная цепь голубела к югу, упиралась в свою бледную копию на песке, точно отражалась в озере, а волки куда-то сгинули.
Теперь они ехали по ночам - безмолвные переходы, слышалось лишь тарахтенье повозок и тяжёлый хрип лошадей. Чудной отряд старцев в лунном свете, усы и брови густым слоем покрывала белая пыль. Они продвигались всё дальше, а звёзды толпились и изгибались дугой на небесной тверди и гасли за чёрными, как тушь, горами. Они стали хорошо разбираться в ночных небесах. Глаза западного человека лучше различают геометрические фигуры, нежели названия, данные древними. Привязанные к Полярной звезде, они огибали ковш Большой Медведицы, а на юго-западе огромным голубым воздушным змеем появлялся Орион. В лунном свете простирался синий песок, обитые железом колёса фургонов мерцающими обручами катились среди теней всадников, и обручи эти рыскали туда-сюда, точно подраненные, смутно напоминая навигационные приборы, этакие изящные астролябии, а отполированные до блеска копыта лошадей опускались одно за другим на поверхность пустыни, подмигивая оттуда мириадами глаз. Они видели грозы, грохотавшие так далеко, что не слышно: лишь беззвучно вспыхивала зарница, подрагивал тонкий чёрный хребет горной цепи, и его снова поглощал мрак. Они видели, как промчался по равнине табун диких лошадей, втаптывая в ночь свои тени и оставляя за собой еле заметную в свете луны туманную пыль.
Всю ночь дул ветер, и от мелкой пыли все скрипели зубами. Песок был везде, когда ели, он хрустел на зубах. Жёлтое, как моча, утреннее солнце затуманенным взором смотрело через завесы пыли на тусклый мир, лишённый всяких признаков. Животные выбивались из сил. Отряд остановился на привал без дров и воды, и несчастные мустанги сбились в кучу, скуля по-собачьи.
В ту ночь их путь пролегал по наэлектризованной и дикой местности, где по металлу конской сбруи пробегали тусклые голубоватые огни причудливой формы, колёса фургонов катились в огненных кольцах, а в лошадиные уши и бороды людей забирались пятнышки бледно-голубого света. Всю ночь за тёмно-синими грозовыми облаками на западе подрагивали неизвестно откуда взявшиеся полотнища молний, отчего голубовато-призрачный свет пустыни вдали и горы на внезапно обозначившемся горизонте казались суровыми, чёрными и зловещими, словно где-то там лежал край иного миропорядка, край, где земля сложена не из камня, а из страха. С юго-запада накатили громовые раскаты, и молния осветила пустыню вокруг, огромные безжизненные голубые просторы, вырванные из абсолютного мрака ночи и наполненные звоном пространства, будто из небытия вызвано царство демонов или край оборотней, от которого с наступлением дня не останется ни следа, ни дымка, ни развалин, как и от всякого беспокойного сна.
Они остановились в темноте, чтобы дать отдых лошадям, и кое-кто, боясь привлечь молнию, сложил оружие в фургоны, а один, по имени Хейуорд, стал молиться о дожде.
Боже всемогущий, взывал он, если это не очень супротив предначертанного в предвечном промысле Твоём, не пошлёшь ли нам сюда чуток дождя?
Давай-давай, молись, зашумели вокруг, и он, встав на колени, загудел, пытаясь перекричать громовые раскаты и ветер: Господи, иссохли мы тут все, как вяленое мясо. Хоть несколько капель для старых приятелей, которых занесло сюда, в прерию, так далеко от дома.
Аминь, сказали они и, поймав лошадей, снова тронулись в путь. Через час ветер принёс прохладу, и среди этой дикой пустыни на них посыпались дождевые капли размером с картечь. В воздухе запахло мокрыми камнями, ароматно пахнуло мокрыми лошадьми и мокрой кожей. Отряд двигался дальше.
Весь день они ехали под знойным солнцем с пустыми бочонками для воды, на измученных лошадях, а вечером, миновав проход между невысокими каменистыми холмами, эти избранные - потрёпанные и белые от пыли, словно потерявшие рассудок и разъезжающие верхом вооружённые мельники, - покинули пределы пустыни и спустились к одиноко стоявшему хакалу, грубой хижине из глины и прутьев с чем-то вроде конюшни и загонов для скота.
Земля вокруг хакала была разгорожена частоколом из костей, и во всём пейзаже царила смерть. Ничто живое не двигалось за этими странными изгородями, очищенными песком и ветром, выбеленными солнцем и, словно старый фарфор, испещрёнными сухими коричневыми трещинами. Под бряканье сбруи волнистые тени всадников скользили мимо глинобитного фасада хакала по иссохшей бурой земле. Лошади подрагивали, чуя воду. Капитан поднял руку, послышалась команда сержанта, двое всадников спешились и, взяв винтовки, направились к хижине. Они откинули дверь из сыромятных шкур и вошли. Через несколько минут появились снова.
Здесь кто-то есть. Угли ещё горячие.
Капитан насторожённо всматривался в даль. Терпеливо, как человек, привыкший иметь дело с людьми некомпетентными, он спешился и зашёл в хакал. Выйдя, он снова огляделся. Лошади нетерпеливо переминались и били копытами, позвякивая сбруей, а всадники осаживали их и честили почём зря.
Сержант.
Да, сэр.
Эти люди, верно, недалеко. Постарайся их найти. И посмотри, нет ли здесь фуража для лошадей.
Фуража?
Фуража.
Положив руку на заднюю луку седла, сержант огляделся, покачал головой и слез с коня.
Пройдя через хакал, они оказались на огороженном заднем дворе и направились к конюшне. Никаких лошадей. А что до корма - ничего, кроме стойла, наполовину забросанного сухим сотолом. Они прошли к баку среди камней на задах хакала. Вода тоненькой струйкой переливалась через край. Песок возле бака был покрыт следами копыт и сухим навозом, и какие-то пташки беззаботно прыгали по кромке ручейка.
Сержант присел на корточки, потом встал и сплюнул. Так, произнёс он. Вроде отсюда все миль на двадцать просматривается, куда ни глянь?
Рекруты озирались в окружавшей их пустоте.
Вряд ли эти люди могли уйти далеко.
Они напились и зашагали назад к хакалу, ведя лошадей по узкой тропинке.
Капитан стоял, засунув большие пальцы за пояс.
Не понимаю, куда они могли деться, сказал сержант.
А что под навесом?
Какой-то старый высохший корм.
Капитан нахмурился.
Должно быть, они держат козу или кабана. Какая-нибудь живность у них должна быть. Куры, например.
Через несколько минут двое приволокли из-под навеса старика. Весь в пыли и мякине, тот рукой прикрывал глаза и стонал. Он упал ничком у ног капитана на кипу, напоминавшую слежавшийся хлопок, и закрыл уши ладонями, а глаза - локтями, словно его понуждали взирать на что-то ужасное. Капитан в омерзении отвернулся. Сержант ткнул старика носком сапога. Что это с ним?
Он же весь обдулся, сержант. Он весь обдулся. Капитан брезгливо махнул в сторону старика перчатками.
Да, сэр.
Ну так убери его отсюда, к чёрту.
Хотите, чтобы Канделарио с ним поговорил?
Это же идиот какой-то. Уберите его от меня.
Старика уволокли. Он что-то лепетал, но его никто не слушал, а наутро его уже не было.
Лагерь разбили у бака, кузнец занялся мулами и мустангами, потерявшими подковы, а остальные при свете костра до поздней ночи чинили фургоны. На малиновой заре они тронулись туда, где бритвенным остриём смыкались небо и земля. Тёмные маленькие архипелаги облаков, огромный мир песка и невысокий кустарник сдвигались там вверх, в безбрежную пустоту, где эти голубые островки начинали дрожать, земля утрачивала твёрдость, угрожающе кренилась и через оттенки розового и темноту за границей зари устремлялась к самым крайним пределам пространства.
По пути им встречались вздымающиеся рваными зубцами пёстрые каменные стены, возвышающиеся в разломах трапповые выступы, изогнутые складки антиклиналей, глыбы, похожие на обрубки стволов огромных каменных деревьев, камни, расколотые так, словно в них во время давней грозы ударила молния и выход породы разлетелся в облаках пара. Позади остались цепи бурых даек, которые, словно развалины древних стен, спускались на равнину с узких вершин кряжей вездесущими предвестниками деяний рук человеческих, возникшими ещё в те времена, когда не было человека и ничего живого не было.
Очутившись в полуразрушенном селении, они разбили лагерь в стенах высокой глинобитной церквушки, а рухнувшие балки крыши раскололи на дрова для костра, и совы кричали из-под тёмных сводов.
На следующий день горизонт на юге подёрнулся тучами пыли, которые постепенно заволокли землю на целые мили. Отряд продолжал движение, следя за этой пылью, пока она не стала приближаться, и тогда капитан поднял руку, приказывая остановиться, вынул из перемётной сумы старую медную кавалерийскую подзорную трубу, раздвинул её и неторопливо осмотрел окрестности. Рядом на коне сидел сержант, и через некоторое время капитан передал трубу ему.
Стадо чёрт знает каких размеров.
Похоже, табун лошадей.
Далеко они, как считаешь?
Трудно сказать.
Позови Канделарио.
Сержант повернулся и махнул мексиканцу. Когда тот подъехал, сержант передал ему подзорную трубу, мексиканец приставил её к глазу и прищурился. Опустил трубу, вгляделся без неё, затем снова поднёс её к глазу. А потом замер, прижимая трубу к груди, как распятие.
Ну так что? проговорил капитан.
Тот покачал головой.
Что, чёрт возьми, это может быть? Бизоны?
Нет. По-моему, лошади.
Дай-ка сюда.
Мексиканец вернул трубу, и капитан снова осмотрел горизонт, с хлопком сложил трубу, убрал в перемётную суму, поднял руку, и отряд двинулся дальше.
Это были быки, коровы, мулы и лошади. Стадо в несколько тысяч голов шло под углом к отряду. К концу дня всадники различались уже невооружённым глазом - горстка оборванных индейцев, которые на проворных мустангах сдерживали стадо по краям. Были там и всадники в шляпах, наверное мексиканцы. Сержант подотстал, чтобы поравняться с капитаном.
Что это, по-вашему, капитан?
По-моему, это шайка язычников, угоняющих скот, вот что это, по-моему. А ты как думаешь?
Я тоже так считаю.
Капитан снова приложил трубу к глазам.
Полагаю, они нас заметили.
Заметили, заметили.
Сколько, по-твоему, всадников?
С десяток вроде.
Капитан постучал по трубе рукой в перчатке.
Не похоже, чтобы они встревожились, а?
Нет, сэр. Не похоже.
Капитан мрачно улыбнулся.
Сдаётся мне, что ещё до темноты мы немного позабавимся.