- Я введена в обман… Мне обещали высочайшую милость, и я вызвала сюда барона… Когда же он узнал здесь, что милость еще не вышла, то из страха быть пойманным хотел возвратиться за границу… Но моя любовь и убеждение к нему, кое я почитаю пуще самой смерти, от тоего удержало, ибо я отпустить его никак не соглашалась… Впрочем, я совершенно теперь чувствую тот сделанный мною дерзновенный поступок, который я отваживалась сделать против высочайшего ее императорского величества повеления, что свела непозволенную переписку с изгнанным из России человеком…
- Точно, точно, сударыня.
- Но вся наша переписка состояла в единственном уверении с обеих сторон в любви.
- Прекрасно, сударыня, это вполне должно облегчить вашу участь.
- Я надеюсь, господа судьи… Все это я делала единственно из непосредственной к Вульфу приверженности и любви и для того прошу всемилостивейшего от ее величества в том помилования, ибо самой сие нежное чувство сведомо…
Первоприсутствующий крякнул и нетерпеливо завертелся в кресле, а секретарь усиленно зашуршал бумагами…
- Я осмеливаюсь утруждать государыню, - продолжала Ляпунова, ничего не заметив, - дабы мне дозволено было с Вульфом венчаться, ибо я уверена, что если он удостоен будет высочайшего прощения и будет принят в службу, то совершенно сам ту свою вину заслужить может.
Марья Дмитриевна окончательно приободрилась от любезного обращения с ней страшного судьи, которого она воображала себе в виде заплечного мастера, с орудиями пытки, вздергивающего ее на дыбу, и последнюю свою речь говорила не без кокетства. "О, да тайная совсем не страшна, - сквозило в ее повеселевших глазах, - а я-то, дура, боялась".
- Да, да, сударыня, - ободрял ее первоприсутствующий, - надейтесь на матернее милосердие ее императорского величества… Мы вас больше не смеем задерживать.
И Марья Дмитриевна, торжествующая и гордая, кокетливо поклонившись "милым старичкам" и опустив на лицо вуаль, вышла из залы суда королевой.
- А глупешенькая таки барынька, - улыбнулся страшный судья, - ух, как глупа!
- А смазливая бабенка, - заметил другой судья.
- У немца-то губа не дура: знал, кого слопать.
- Чай, и на тебя доведись, так не в промах бы ударил.
- Да, да… Ввести Красовского! - скомандовал главный "милый старичок".
Опять тихо в тайном судилище. Только муха продолжала биться.
- Ишь жужжит, окаянная, - заметил кто-то.
- Да, к нам, в тайную попалась.
Дверь отворилась, и у порога показалась робкая фигура субъекта, по-видимому, скромного и вкрадчивого, но по натуре хищного, способного заползать в чужой карман. Это было что-то развинченное или беспозвоночное, так легко гнулась его спина.
- Ты Красовский? - спросил первоприсутствующий.
- Красовский-с, ваше высокопревосходительство.
- Тебе известно, что показывает на тебя генеральша Ляпунова?
- Известно-с, только это поклеп-с… Дело было так-с, ваше сиятельство: в 1792 году вознамерился я ехать в Польшу для свидания со своими родственниками и получил-с пашпорт. Генеральша Ляпунова, которая крестила у меня дочь, узнав об этом, просила меня разведать об иностранце Вульфе, жив ли он, где находится и в каком состоянии, и дала мне сто рублей и куний мех. Деньги я обменял в Москве на червонные и выехал 10 января. Проезжая город Венгров, на постоялом дворе у меня украли деньги из-под подушки. Вульфа я нашел в польском местечке Схове, где он проживал. У него я прожил-с с неделю. Потом, повидавшись с своими родственниками, возвратился я в Москву в апреле-с. Вскоре я вознамерился ехать в Петербург хлопотать о месте-с, госпожа Ляпунова объявила мне, что она намерена просить государыню о дозволении ей для поправления своего здоровья, а тем паче-с от притеснения ее родственников выехать из России в чужие края, и просила меня написать такого содержания письмо-с, которое я тогда же написал-с. Госпожа Ляпунова просила меня исполнить эту комиссию через петербургских моих приятелей-с, о которых я ей пересказал, уверив ее, что я очень хорошо рекомендован от почт-директора Пестеля графу Безбородке и совершенно надеюсь все то же ее желание исполнить-с. Поэтому она как на проезд мой, так равно и на изыскание случая к подаче того письма передавала мне в разные времена до четырех тысяч рублей-с, а не тридцать тысяч, как она показывает, ибо я совершенно мог бы и большей суммой воспользоваться по хорошему ее ко мне расположению, но я толикой суммы от нее не получал. Письмо же к государыне я подать не осмелился и, не показывая никому, оное оставил у себя, которое и ныне у меня находится.
Он полез в карман и достал измятый пакет, который и положил на стол около секретаря.
- Вот оно-с, - сказал он, застегиваясь.
- Все? - спросил первоприсутствующий.
- Все-с.
- Можете идти.
Приятель Пестеля юркнул в дверь, словно мышь в нору.
- Жулик отъявленный, - заметил первоприсутствующий, - теперь остаются девочки… Введите Лебедеву, господин секретарь… Ведь это совсем дети.
Секретарь вышел, и тотчас же в дверях показалось смущенное веснушчатое личико Маши. Она остановилась и потупилась.
- Подойдите, милая, поближе, - ласково сказал первоприсутствующий, - не бойтесь, говорите смело все, что знаете.
Маша сделала несколько шагов и заплакала; слезы так и закапали сквозь пальцы, которыми она закрыла раскрасневшееся лицо.
- О чем же вы плачете, милая? Скажите только все, что знаете о намерении генеральши Ляпуновой тайно обвенчаться с иностранцем Вульфом.
- Я ничего не знаю, - всхлипывала девушка, - меня Марья Дмитриевна посылала в Сетунь для встречи Вульфа… я и ездила, не посмела не поехать, она мне как мать… потом мы все поехали в Знаменки венчаться, а батюшка не согласился… Тогда мы поехали в Городище и там распрощались, мы с Марьей Дмитриевной и с Дуней Бубновой уехали в Москву, а он, Вульф, остался там. Разговоров я их не понимала, потому что они говорили по-французски… Потом нас взяли…
- Перестаньте же плакать, - уговаривал ее председатель, - ведь все уже… Сейчас вас освободят, вы тут ни при чем…
- Как ни при чем! - продолжала рыдать девушка. - Я потерпела поносное заключение… две недели… в тюремном замке… Не ведая за собой никакого… криминального дела… Я девушка благороднорожденная… я чувствую всю тягость причиняемого мне бесчестия…
- Полно же, милая! - подошел к ней первоприсутствующий. - Идите себе с Богом, вы свободны… Господин секретарь! Прикажите ее вместе с подругой отправить домой в карете с должной честью… Идите же, милая.
Маша вышла вместе с секретарем.
- Ну, посмотрим теперь на сержанта, - улыбнулся первоприсутствующий, нюхая табак.
У порога показалась зардевшаяся рожица юного сержантика. Дуня была все в том же маскарадном уборе и такая же, как и была, хорошенькая.
- А! Здравствуйте, господин сержант! - невольно рассмеялся первоприсутствующий. - Как поживаете? Какого полка?
Дуня окинула всех своими большими серыми глазами и, видя добродушные лица старичков, с любовью, как на шалуна ребенка, глядящих на нее, невольно улыбнулась, сверкнув своими перламутровыми зубами, и эта; улыбка как бы говорила: "Да какие же Они все смешные!"
- Ну, господин сержант, что вы нам хорошенького скажете? А? - допрашивал ее "старикашка с табачным носом", как после называла его Дуня. - А?
- Поехала я с Марьей Дмитриевной венчаться, - начала подсудимая храбро.
- Вот как! - озадачил ее "старикашка с табачным носом". - А нам облыжно донесли, что она якобы хотела венчаться с Вульфом, что за него хотела выйти замуж, а не за вас… Вот так новость!
Дуня не выдержала и рассмеялась совсем по-детски. Засмеялись и строгие судьи.
- Ну-с, это любопытно, - продолжал "табачный нос", - поехали вы венчаться…
- Не я, а Марья Дмитриевна… а меня нарядили сержантом, - оправдывалась Дуня.
- Для чего же-с? Ради машкараду?
- Нет… чтобы быть мне при брачном обыске расписчиком.
- И вы были-с?
- Нет, батюшка не захотел.
- И хорошо сделал. Ну-с?
- А нас взяли в тюрьму понапрасну… Это для меня поношение и бесчестие…
- Ничего, милая девочка, до свадьбы заживет… Все-с?
- Все…
- Немного же… И то правда: хорошенького понемножку… Идите же, милая девочка, с Богом; вас с подругой отвезут домой в карете… Прощайте!
- Прощайте-с! - и юный сержант скрылся за дверь.
- Сущие ребята, - улыбнулся первоприсутствующий, - попались, как кур во щи… В таком духе о них и донесение следует изготовить государыне императрице. А всему причиной эта баба, Ляпуниха, глупа, как карандаш, что ни вели, то и нацарапает, а какую кашу заварила! А об государыне-то что ляпнула, заметили?
- Как не заметить! Еще бы!
- Ох, глупость, глупость! Не на китах, а на ней земля стоит…
XIX. В КАБИНЕТЕ ИМПЕРАТРИЦЫ
Угрюмый осенний день навис над Петербургом. Тяжелые сплошные облака обложили все небо. Беспрерывный дождь вот уже второй день хлещет, а западный ветер, свистя и завывая, гонит со взморья тучу за тучей, словно бы земля срывалась с основания, а опрокинувшееся море разверзало все свои водные хляби и заливало бедную землю. С крепости то и дело слышались пушечные выстрелы. Нева поднялась, вздулась и катила свои свинцовые воды назад, вспять от моря. По этой вспухшей поверхности реки беспомощно трепались суда, лодки, барки с дровами и сеном, разбиваемые одна о другую и выбрасываемые на набережную. Выбившиеся из сил люди, мокрые, иззябшие, метались по палубам, мостам и набережным, не зная, за что ухватиться, что спасать, где спрятаться. Подвалы залиты водой, торцовые мостовые вспучились, а ветер и дождь не унимаются, огромные валы по Неве так и ходят.
Императрица стояла у окна и задумчиво смотрела на бушующую Неву, на быстро несущиеся от взморья тучи, на беспомощно мечущихся людей. Она была одна в своем кабинете.
- Нелегко бедным людям жить на свете… А мы вот здесь в тепле, в холе и воле…
Она отошла от окна и приблизилась к столу, чтобы работать, но потом снова задумалась.
Почему-то в это угрюмое осеннее утро у нее из головы не выходил образ того человека, которого за то только, что он написал не понравившуюся ей книгу, ее сенат присудил к смертной казни.
- К смерти! Неужели сенат сделал это из угодливости мне?.. Да, это несомненно, это чтоб мне угодить…
Она почувствовала, как краска разом залила ее щеки.
- Как же господа сенаторы дурно обо мне думают!
И краска все сильнее и сильнее заливала ее полное, старчески уже обвисавшее лицо.
- Хорошо, что я заменила смертную казнь ссылкой в Сибирь… И то жестоко… Стара стала, оттого.
Она снова подошла к окну. Ветер продолжал завывать порывами, и дождь хлестал косыми полосами в стекла.
- Нет! - она улыбнулась. - Это сенаторы испугались за свою шкуру, вот что!.. Недаром эпиграфом своей вредной книге он поставил:
Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.
Тихий шорох толстой портьеры заставил ее обернуться.
- А! Это ты, Платон.
В кабинет, неслышно ступая по мягким коврам, вошел молодой человек в генерал-адъютантском мундире, красивый, ловкий, широкоплечий, с прекрасными черными женственно-мягкими глазами. Это был Платон Зубов.
- Что, приняты меры для безопасности столицы? - спросила она с прояснившимся лицом.
- Приняты, государыня. Сейчас приезжал Архаров доложить, что ветер падает и Нева пошла на убыль.
- Ну, слава Богу… А то у меня все сердце переболело за бедных людей, шутка ли!
Она подошла к своему любимцу и, положив руку на плечо, взглянула ему в глаза.
- Скажи, Платон, откровенно: не слишком ли я жестоко поступила, сослав автора этой книги в Сибирь? - спросила она, указывая на лежавшую на столе книгу.
- Нет, государыня, совсем не жестоко, а больше чем милостиво, - отвечал Зубов, - ведь сенат присудил его к смертной казни.
- Так-то так, мой друг, - ласково сказала императрица, - а знаешь, что писал по этому поводу граф Воронцов, Семен?
- Не слыхал, государыня.
- А то, что "если-де за книгу такое наказание, то что же должно быть за явный бунт?"
- Его, государыня, лорды там, в Лондоне, избаловали, Питты да Гранвили, оттого он и вольнодумничает, - улыбнулся Зубов.
- Ты прав, Платон: легко ему оттуда так писать… За явный бунт! Да Радищев хуже бунтовщика, хуже Пугачева! Он хвалит Франклина как начинщика и себя таким же представляет!
- Я помню, государыня, я читал его книгу - превредная!
Императрица положила руку на книгу.
- Тут рассевание заразы французской! Отвращение от начальства!.. Автор - мартинист!
- Да, государыня, он действительно стоил казни.
- А не забудь, мой друг! - волновалась императрица. - Когда я приказывала рассмотреть его дело в совете, чтоб не быть пристрастною, я велела объявить, дабы не уважали до меня касающееся, понеже я то презираю! Но, мой друг, j'aime a dire avec Racine:
Celui qui met un frein a la fureur des flots,
Sait aussi des mechants arreter les complots.
Soumis avec respect a la volonte sainte,
Je crains Dieu - et n'ai point d'autre crainte.
Зубов молчал. Он видел, что государыня взволнована, и не знал, как отвлечь ее от мрачных мыслей, которым она в последнее время все чаще и чаще предавалась. Поэтому он обрадовался, когда за портьерой услыхал голос Льва Нарышкина, который говорил:
- Ну, Захарушка, говори: слава Богу!
- Что, батюшка, Лев Александрович! - слышался голос Захара. - Али вода убывает?
- Убывает, Захарушка, убывает.
- Да вы, батюшка, мокрехоньки!
- Еще бы! Ведь поросят своих спасал.
Екатерина улыбнулась. Она уж догадалась, что Левушка выдумал какую-нибудь проказу, чтоб отвлечь ее от хандры, чаще и чаще посещавшей стареющую императрицу.
Из-за портьеры показался Нарышкин. Он был действительно промочен дождем. С парика его скатывались капли.
- Ну, матушка государыня, - заговорил он, вступая в кабинет, - и не чаял живу быть.
- Что так? - спросила государыня.
- Да поросят своих спасал, матушка.
- От наводнения?
- Что, матушка, наводнения! От княгини Дашковой спасал.
- Как! И у тебя с ней ссора из-за свиней?
- Нету, матушка, какая ссора! То она у брата моего побила свиней, это старая история… И стала она с той поры сущим Емелькой Пугачевым: чьих бы свиней ни встретила, сейчас рубить!.. Вот как сегодня случилось наводнение, у меня подвальный этаж и залило водой. А в подвальном этаже у меня выкармливались молочком прехорошенькие голландские поросятки, потомки тех, что зарубила ее сиятельство, двора вашего императорского величества статс-дама, Академии наук директор, Императорской Российской академии президент и кавалер княгиня Екатерина Романовна Дашкова… Ох, матушка! Дай передохнуть, такой титул большой.
- Ну передохни; никто тебя не гонит, - смеялась императрица.
- Так вот, государыня, - продолжал Нарышкин, передохнув, - когда это залило у меня подвальный этаж, мои людишки, спасаючи поросят, возьми да и выпусти на двор… А сии глупые и неистовые мартинисты, завизжав и подняв хвосты, подобно Радищеву, возьми да и убеги со двора да прямо к Академии наук… И на счастье, матушка, случись мне в сей самый момент проезжать мимо академии, коли смотрю, бегут мои поросятки, словно Густав III. от нашего Грейга, а за ними гонятся с топорами, кто бы ты думала, матушка?
- Княгиня Дашкова?
- Да, матушка, точно да с андреевской лентой через плечо, а рядом с нею, с топором же, Державин, Гаврило Романович, коммерц-коллегии президент, страшно орет:
Почто меня от Аполлона,
Меркурий, ты ведешь с собой?
Средь пышного торговли трона
Мне кажешь ворох золотой!
Императрица и Зубов смеялись.
- Как увидал я это, матушка государыня, - продолжал Нарышкин все с той же серьезной миной, - у меня и дух заняло от страха… Велю кучеру остановиться; выскакиваю из кареты, поросятки бегут прямо на меня; я расставил руки, чтобы ловить их, а они узнали меня, я их сам часто молочком пою, да ко мне; я их сейчас же к себе в карету и был таков! Вот меня и замочило.
- Не верьте ему, матушка, - послышался из-за портьеры женский голос, и вслед за тем показалось улыбающееся лицо Марьи Савишны Перекусихиной, - сам на себя клеплет… Это он сейчас выставлял под дождь вашу любимую камелию, это в Эрмитаже, его и замочило… И хоть бы камер-лакеев позвал, нет, сам все проделал.
- Ах, Левушка, друг мой! - с сердечностью сказала императрица. - Ты меня всегда балуешь.
- Врет она, старая ведьма! - оправдывался Нарышкин.
Но в этот момент из-за Марьи Савишны выставилось серьезное лицо генерал-прокурора, и все разом примолкли; Перекусихина юркнула за портьеру, а Нарышкин отошел в сторону, ворча:
- Ну, эти крючки врак не жалуют, сейчас Шешковскому в пасть отдадут… Душегубы!
Несмотря на всю свою серьезность, Вяземский при последних словах улыбнулся.
- С докладом, Александр Алексеевич? - спросила императрица.
- С докладом, ваше величество.
- А вода убывает?
- Убывает, государыня, - автоматически отвечал генерал-прокурор, вынимая из портфеля папку с бумагами.
- Сегодня немного?
- Только одно дело изволили приказать доложить сегодня: об иностранце Вульфе и генеральше Ляпуновой, государыня.
- А!.. Это тот Вульф, - обратилась Екатерина к Зубову, - что у Зорича с Зановичами на фальшивых ассигнациях банк метали… Третий раз молодец попадается.
Вяземский вынул определение сената, подошел к столу, за которым уже сидела императрица.
- Что присудил сенат? - спросила она.