IX. РОКОВАЯ МИНУТА
Через несколько дней из Севастополя по направлению к тому месту, где были развалины храма, в котором жрицей была Ифигения, ехал всадник рядом с амазонкой.
В высоком белокуром всаднике можно было узнать барона фон Вульфа. Красивая посадка, уменье обращаться с лошадью и беспечный вид, с которым он управлял горячим скакуном, сразу изобличали в нем хорошего кавалериста. В амазонке, красиво перетянутой черным кушаком, и с розой на пышной груди также нетрудно, было узнать молоденькую генеральшу Ляпунову.
Она весело болтала о последних событиях, которыми был взволнован весь полуостров и весь юг России: о посещении Крыма и Севастополя императрицей в сопровождении австрийского императора Иосифа II, скрывавшего, ради этикетных мелочей, свой императорский сан под инкогнито графа Фалькенштейна, и с блестящей свитой, состоявшей из посланников, министров и придворной знати. Ляпунова была полненькая брюнетка, с большими черными глазами и смуглой, немножко цыгановатого цвета кожей кругленького личика, с крупными, как у египетских сфинксов, губами и несколько вздернутым носиком. Черная коса, полуприкрытая полями шляпки, отливала вороновым крылом.
- Мамонова, говорят, она не отпускает от себя ни на шаг, - болтала молоденькая генеральша, играя хлыстиком.
- Да, к одному Потемкину, кажется, неизменны, потому что он нужен и умней их всех… А вот мы и приехали к тому месту, где вы…
- Не я, а вы! - засмеялась генеральша.
- Что я? - улыбнулся фон Вульф.
- Где вы показали себя героем.
- Помилуйте! Какое это геройство! А хотите, сударыня, удовлетворить ваше любопытство? - спросил фон Вульф.
- Какое любопытство? - спросила амазонка.
- Да взглянуть на молоденьких чаек? Слышите, как они опять кричат? Хотите?
- Ай, нет! Нет! Будет и одного разу.
- Я их покажу вам.
- Как покажете, барон?
- Достану из гнезда.
- Ах, нет, нет! Ни за что! Я умру со страху.
- Помилуйте, Марья Дмитриевна, это совсем не опасно.
Они остановились поодаль от обрыва. Фон Вульф сошел с седла и помог спрыгнуть на землю своей хорошенькой спутнице.
- Ах, как я рада! Мы здесь посидим, поглядим на море, помечтаем… Я так люблю мечтать, - болтала она.
- О чем же вы мечтаете?
- Ах, да разве можно все припомнить!.. Вы говорили, что здесь когда-то был храм Дианы; где же это место?
- Да вот тут, где мы стоим.
- Так тут была жрицей Ифигения?
- Да, ученые утверждают, что тут именно.
Амазонка рассмеялась.
- Чему вы смеетесь? - спросил фон Вульф.
- Так… Мне пришло в голову… Ведь Ифигения любила купаться в море.
- Полагаю, что любила: ведь она была гречанка, а для грека море его стихия.
- Как же она тут сходила к морю, с такой крутизны, разве это можно?
- Значит, она была только храбрее вас, - улыбнулся фон Вульф.
- А может быть, у нее был свой барон, какой-нибудь Ахиллес, который помогал ей взбираться сюда по скалам, - засмеялась амазонка.
Вульф отвел лошадей в сторону, и так как привязать их было не к чему, то он к концам поводьев привалил по тяжелому камню и, возвратившись к своей спутнице, сказал:
- Ну, теперь я готов удовлетворить ваше любопытство, - и смело стал спускаться по обрыву.
- Ай-ай! Куда вы, барон? - испуганно воскликнула Ляпунова.
- К Ифигении, сударыня, - отвечал тот, продолжая спускаться.
- Ах, Боже мой! Что вы делаете? Вернитесь, вернитесь!
Но фон Вульф спускался все ниже. У одного выступе он повернул несколько вправо и стал взбираться на отдельно выдавшийся утес с уступами. Ляпунова с испугом следила за его движениями; она даже побледнела.
- Ради Бога, барон! - умоляла она. - Не рискуйте вашей жизнью!
- Моя жизнь пустая, не стоит о ней жалеть, - отвечал тот, продолжая карабкаться.
- Но ваша жизнь… понимаете… я…
Она не договорила. Фон Вульф был уже на верхушке скалы. С отчаянным криком чайки кружились над ним; чуть-чуть не задевая крыльями его головы.
- Нашел! Нашел! - кричал он оттуда.
- Что нашли?
- Гнездо молодых чаек… Ах, какие они смешные.
Он вынул из кармана платок, положил в него одного птенца, привязал концы платка к пуговице камзола и стал спускаться с утеса. Чайки продолжали метаться над ним и кричать. Сойдя с отдельного утеса, он стал подниматься вверх, к тому месту, где все еще в страхе ожидала егф Ляпунова.
- Как вам не стыдно! Как вам не грех пугать меня! - укоряла она.
Но он скоро взобрался на вершину.
- Вот она, извольте любоваться Ифигенией.
И, отцепив от камзола платок, он положил его около Ляпуновой и расправил. Испуганная чайка, еще не оперившаяся, сидела неподвижно, сжавшись в комочек.
- Ах, бедненькая! Да какая она жалкая… И зачем вы ее отняли у матери?
- Чтоб вам показать.
- Но мне ее жаль, барон.
- Я ее опять отнесу в гнездо.
- Ах, нет, нет! Мне страшно за вас.
- Да вы же видели, как я легко взобрался туда.
- А все же мне страшно.
Она была взволнованна. Лицо горело. Вульф, ничего не замечая, снова свернул платок вместе с чайкой, привесил его к пуговице и стал спускаться.
Он скоро опять воротился наверх. Утомленный двукратным подъемом, он тяжело дышал и опустился на землю около своей спутницы, которая полулежала и любовалась расстилавшеюся перед нею морскою далью.
- Как хорошо здесь, - тихо сказала она.
- Да… жаль будет уезжать отсюда.
- Но ведь вы еще поживете здесь.
- Нет, добрая Марья Дмитриевна, я завтра еду.
- Как завтра? - испуганно спросила она.
- К сожалению, да.
- Кто же вас гонит отсюда?
Фон Вульф, глядя вдаль, не заметил, как она побледнела, и продолжал тем же равнодушным тоном, несколько задумчиво:
- Я ведь бродяга, Марья Дмитриевна, мне не сидится на месте. Я говорил вам, что родился в Голландии, но меня не тянет туда, может быть, потому, что детство и раннюю молодость я провел в Цесарии. Потом служил в Пруссии. Служба надоела, и я стал скитаться, как цыган. Вояжировал я по Франции, Гишпании, по Италии. Соскучился и там. Дай, думаю, проберусь в Россию - страна неведомая, обычаи мне незнакомые. И вот я уже пять лет в России. Русский язык, хоть и труден он, но мне дался скоро, и видите, что я говорю, как русский. Много за это время я успел перечитать по-русски, многое из Державина наизусть знаю… Но стал я и в России скучать… Не знаю, где и деваться. И надумал я закатиться в Турцию, только не знаю, каким путем. Хотелось бы вот так, по этому синему морю, да боюсь, что опять Россия начнет войну с Турцией, и тогда я не знаю, как и быть.
Он замолчал. Далеко в море белели паруса.
- Вон под теми бы парусами и улететь далеко-далеко, - продолжал он задумчиво, - недаром Милашевич называет меня мечтателем… Может быть, это и правда… Но меня всегда тянет к чему-то неведомому…
- И вам никогда не жаль расставаться? - тихо спросила молодая женщина.
- С кем?
- Ну… со знакомыми… с родными…
- У меня нет родных, один отец, да и с тем я чуть ли не с детства не видался.
- А друзья? - спросила еще тише.
- Какие у бродяги друзья!
- Ну… хоть бы Милашевич.
- Милашевич добрый малый, только… да что об этом говорить! Я ведь отпетый.
Занятый своими собственными думами, он ничего не замечал. Между тем Ляпунова, нервно теребя свой платок, с трудом удерживалась, чтоб не заплакать.
- А разве вы никого не любили? - спросила она чуть, слышно.
- Э! Добрая Марья Дмитриевна, эта роскошь не для бродяг.
Он машинально поднимал с земли камни и сбрасывал их с обрыва. Брошенные камни, стремительно низвергаясь по отвесу, срывали на пути другие камни, и все это с грохотом падало в море.
Вдруг ему показалось, что около него кто-то тихо всхлипывает. Подняв голову, он увидел, что Ляпунова, припав лицом к платку, беззвучно рыдала.
- Марья Дмитриевна, что с вами? - испуганно спросил он.
Молодая женщина не отвечала. Только голова ее и плечи подрагивали.
- Ради Бога! Марья Дмитриевна! Вам нездоровится.
Он хотел было отнять ее руки от лица, но она еще с большей силой припала к ним и продолжала плакать.
- Дорогая! Марья Дмитриевна!
- Оставьте меня! Вам никого не жаль…
- Милая! Добрая моя, я не знал, я не смел…
- Поезжайте в Турцию!.. Там найдете себе турчанку…
Бледный, с дрожащими губами, он вскочил на ноги, в одно мгновение поднял с земли рыдающую женщину и понес ее, сам не зная куда, осыпая поцелуями ее плечи и щеки…
- Милый! Милый!.. Разве ты не видел…
Море продолжало с ровным, гармоническим рокотом набегать на скалистый берег, чайки кричали, белые паруса убегали все дальше, дальше…
X. "Я ЧЕРВЬ, Я РАБ…"
Фон Вульф не уехал в Турцию.
Напротив… Ровно через год после описанной нами сцены на месте бывшего храма Ифигении в Тавриде мы встречаем этого барона в странной, неожиданной обстановке, и притом в странном виде… Барон в Москве, под арестом…
Он пьян и бушует в арестантском помещении московского нижнего надворного суда. Одет он в гусарскую форму. Вместе с ним бушует другой офицер.
- Какова сторонка! - кричит фон Вульф, шагая из угла в угол довольно просторной комнаты, "офицерской", и ероша свои пепельные волосы. - Меня, барона фон Вульфа, капитана австрийской, майора прусской службы, ротмистра русского венгерского гусарского полка, кавалера ордена "de la Providence", меня ни за что ни про что схватить и держать пять дней под арестом!
- Как ни за что ни про что! - приступил к нему товарищ по заключению. - А просрочил отпуск?
- Плевал я, брат Алеша, на просрочку, - отстранял его Вульф, продолжая шагать.
- Ну нет, Федя, не плюй! Это, может, у вас, в Цесарии либо в Голландии наплевать; а у нас, брат, шалишь!
- Толкуй!
- Да, толкую… У нас на этот счет, брат, строго: у нас ежели бы ваш цесарский император просрочил, так и его, раба Божия, в кутузку.
- Хороша сторонка! И черт меня дернул остаться в ней… А все баба…
- Какая, Федя, баба? - заинтересовался Алеша, подпоручик Дорожинский.
- Генеральша одна.
- Тьфу!.. Старуха?
- Врешь, подлец, молодая.
- Постой, Федя, я поиграю на гуслях, а ты попляши.
- Убирайся ты к черту с твоими гуслями!
Но пьяненький Алеша не унывал. Он подсел к стоявшим в комнате гуслям и стал играть. Гусли поставлены были в офицерской для развлечения арестованных господ офицеров.
- Федя! А Федя, - перестав играть, заговорил он.
- Что? Какого тебе еще черта? - сердито спросил фон Вульф.
- Как зовут твою генеральшу? Не Катенькой?
- Отвяжись! Машенькой.
Дорожинский заиграл модный тогда гусарский романс на стихи Державина "Песенка", которые напечатаны были в августовской книжке "Санкт-Петербургского вестника" за 1780 год, и запел довольно приятным тенором:
Цари! вы светом обладайте,
Мне не завидна ваша часть,
Стократ мне лестнее, вы знайте,
Над нежным сердцем сладка власть;
Деритесь, славьтесь, устрашайте,
А я под тенью мирт стою
И - Машеньку мою пою.
Пение вызвало в фон Вульфе нежные чувства, и он бросился обнимать своего друга.
- Алеша! Голубчик! Вот удружил! Никогда не забуду! Знаешь что?
- А что?
- Поедем ко мне.
- Куда?
- Да в мой дом… Ведь у меня в Москве, брат, свой дом, барский.
- Да нас, Федя, отсюда не выпустят.
- Кто смеет не пустить! - закричал фон Вульф. - Эй, вахмистр! - крикнул он, отворив дверь.
На зов явился старик солдат и остановился у притолоки.
- Чего изволите, ваше благородие? - спросил он.
- Кликнуть сейчас карету!
- Какую карету, ваше благородие?
- Мы вот с Алешей поедем ко мне.
- Этого, ваше благородие, нельзя-с.
- Как нельзя? Пошел вон! Покликать карету!
- Я вам с учтивством, ваше благородие, докладываю: я вас не пущу, не приказано.
- А! Не пустишь! Не пустишь, гарнизонная крыса!
Фон Вульф схватил старика за шиворот и тряс как грушу. На выручку старика вбежал капрал.
- Что здесь за шумство! - крикнул он. - Я солдат позову.
- А! Солдат позовешь! - накинулся на него Алеша.
- Беспременно позову, здесь не кабак.
- Вон! Видишь, гнилая крупа!
И Алеша вынул из-за пояса пистолет. Другой торчал у него там же.
- Вон! А не то… Ты знаешь, каналья, что мы офицеры? - кричал он.
- Вон! - повторил и Вульф, бросив трепать вахмистра. - Налево кругом, марш!
И вахмистр и капрал должны были удалиться, потому что они справедливо опасались, как бы арестованные офицеры не пустили в дело пистолетов.
Оставшись вдвоем, буяны успокоились. Дорожинский опять присел к гуслям и запел:
Цари! вы светом обладайте…
А фон Вульф опять стал шагать из угла в угол и разговаривать сам с собою.
- Это он из ревности, старый башмак… Он давно догадывался, что Маша ему рога приставила… Еще бы, старый тюфяк! Ein plumper Kerl!.. А холуям его от меня еще достанется, не доноси!.. Нет, уеду опять в Цесарию, а оттуда в Турцию. В этой варварской стране жить нельзя, за всякий пустяк арестуют, Donner-Wetter! И Маша уедет со мной, теперь он ее поедом ест… Дом продам, и уедем…
- Эй, господин барон! Вы что, меня не слушаете? - перестав играть, заговорил Дорожинский.
- А ты что пел? - спросил фон Вульф.
- Что? А разве ты не слыхал?
- Не слыхал, Алеша.
- Я… я Машеньку твою пою.
В это время в комнату вошел дежурный офицер с секретарем надворного суда и с шестью стоявшими на карауле солдатами.
- Здравствуйте, господа, - сказал офицер.
- Здравствуйте, - отвечал фон Вульф. - Что вам угодно?
- Мне приказано отобрать у вас оружие.
- Со мной нет оружия.
- Но у господина Дорожинского за поясом пистолеты.
- Да-с, - отвечал Дорожинский запальчиво, - есть, только я их не отдам вам, господин офицер. Они мне нужны для защиты.
- На вас никто не нападает.
- Сейчас нападали.
- Кто же?
- Нахал капрал и вахмистр.
Не успел он это выговорить, как солдаты бросились на него и схватили за руки. Началась борьба. Дорожинский успел повалить двух солдат, но другие держали его за руки.
- Барон! Федя! Друг! На выручку! - кричал арестуемый.
- Пустите его, - вмешался было барон фон Вульф; но офицер с секретарем и двумя солдатами заступили ему дорогу.
- Подлец! Канальи! Разбойники! - кричал Дорожинский.
Но его повалили на пол и отняли пистолеты. Пистолеты оказались заряженными. Дорожинский продолжал наступать на солдат.
- Перестаньте буйствовать! - закричал на него секретарь. - А то я велю вас обоих связать.
- Связать! Меня? - подступил к нему фон Вульф.
- Да, и тебя, не посмотрю, что ты барон, может быть, ты бродяга!
- Я бродяга!
- Да, праздношатающийся, может быть, самозванец.
- Так вот же тебе, н-на!
Звонкая пощечина огласила комнату, и секретарь, схватившись за щеку, стремительно убежал в судейскую камеру.
Офицер старался успокоить расходившегося барона, говорил, что секретарь сам виноват в получении удара по щеке, что он не смел говорить так дерзко офицеру и что он за это будет наказан; но что и господину барону не следовало прибегать к самоуправству. Пистолеты же ни в коем случае нельзя было оставить у господина подпоручика, что это строго воспрещено законом.
Буяны опять успокоились, и офицер увел с собою солдат.
- А, черт с ними! - махнул рукой Дорожинский. - Давай лучше петь, Федя.
- Я не хочу петь, мне не до пения, - отвечал фон Вульф.
- Что так? Ты все по своей Машеньке убиваешься, Федя? Эх, плюнь на все! Ведь когда-нибудь помрем… Помнишь?
Глагол времен! металла звон!
Так-то, Федя… И не такие были, как мы, да помирали…
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский, ты сокрылся?..
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев, должно нам, конечно…
Вот что, Федя, голубчик… Сын роскоши, прохлад и нег, а я что? Я подпоручик… Ты вот барон, и майор, и ротмистр, и кавалер ордена "de la Providence", а я что? Подпоручик! Вон говорят: курица - не птица, подпоручик - не офицер, а ты птица, орел!
- А он смел меня бродягой назвать!
- Плюнь на это, Федя… Помни это, голубчик:
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет и к гробу приближает.
Но фон Вульф не мог успокоиться. Он быстро встал и направился в судейскую камеру. Там, кроме секретаря, никого не было. Смирнов сидел, приткнувшись к столу, и что-то писал, не оборачивая головы. Фон Вульф подошел к нему и, схватив за ворот, приподнял со стула.
- Что ты! Что ты! - испуганно вскрикнул тот
- А! Знаешь, кто я? - тряс его Вульф.
- Как же… ой! Знаю, Федор Иванович Вульф…
- А! Теперь Федор Иванович!
- Ой, пустите!
- То-то, пустите… У меня чины, баронский титул, а ты назвал меня бродягой!
- Караул!
- Меня император Иосиф Второй лично знал…
- Батюшка! Федор Иванович! Простите!
Фон Вульф выпустил жертву из рук и ушел в свою комнату.
- Вот что, Федя, - обратился к нему Дорожинский, - ты там, я слышал, того? Нет, Федя, ты помягче будь к народу-то… Вить они, приказные, что! чернь народ… А Державин что говорит?
Пускай в подсолнечную трубит
Тиран своим богатством страх:
Когда кого народ не любит,
Полки его и деньги - прах!
Вот что, брат Федя… Сын роскоши, прохлад и нег… А мы что!
Я червь, я раб…
- А я! - ударил себя в грудь фон Вульф:
Я царь! я Бог!
И вдруг какой-нибудь секретаришка нижнего надворного суда! Да я его, тррр! Donner-Wetter!