Пока Шико развертывал свиток, дабы убедиться, что перед ним действительно тот документ, который он искал, умирающий яростно приподнялся, но тут же упал на пол и испустил последний вздох.
Гордо и радостно сверкающими глазами Шико пробежал пергамент, привезенный из Авиньона Пьером де Гонди.
Папский легат, верный политике, которую его верховный суверен проводил со дня своего вступления на папский престол, написал внизу: "Fiat ut voluit Deus: Deus jura hominum fecit".
– Вот папа, который ни во что не ставит всехристианского короля, – сказал Шико.
И, бережно свернув пергамент, засунул его в нагрудный карман камзола.
Затем поднял тело адвоката, на котором почти не было крови – рана вызвала внутреннее кровоизлияние, и положил его на кровать, повернув лицом к стене, после чего открыл дверь и кликнул Горанфло.
Горанфло вошел.
– Какой вы бледный! – сказал он.
– Да, – отозвался Шико, – последние минуты этого несчастного меня несколько взволновали.
– Он умер? – спросил Горанфло.
– Есть все основания так думать, – ответил Шико.
– А ведь только что был совсем здоров.
– Даже слишком здоров. Он хотел проглотить совершенно несъедобные вещи и умер, как Анакреонт, – подавившись.
– Ого! – воскликнул Горанфло. – Паршивец хотел задушить меня, меня – божьего человека, это и принесло ему несчастье.
– Простите его, куманек, ведь вы христианин.
– Я его прощаю, – сказал Горанфло, – хотя он меня сильно напугал.
– Это еще не все, – заметил Шико. – Вам надлежит зажечь свечи и пробормотать над телом пару-другую молитв.
– Для чего?
– Как – для чего? Чтобы вас не схватили как убийцу и не препроводили в городскую тюрьму.
– Меня? Как убийцу этого человека? Да будет вам! Ведь это он пытался меня задушить.
– Ну, конечно, боже мой! И поскольку ему не удалось вас прикончить, то от злости вся кровь в его теле пришла в движение, какой-то сосудик в горле лопнул – и доброй ночи, дорогой брат, спи спокойно! Сами видите, Горанфло, в конечном счете это вы были причиной его смерти. Причиной невольной, что верно, то верно, однако какая разница? До тех пор пока вас признают невиновным, вам могут причинить немало неприятностей.
– Думаю, вы правы, господин Шико, – согласился монах.
– Тем более прав, что судья в этом прекрасном городе Лионе слывет человеком довольно жестоким.
– Иисусе! – пробормотал монах.
– Делайте же, как я вам сказал, куманек.
– А что я должен делать?
– Располагайтесь здесь и читайте с усердием все молитвы, которые вы знаете, и даже те, которых вы не знаете, а когда настанет вечер и все разойдутся по комнатам, выходите из гостиницы. Идите не торопясь, но и не медлите. Вы знаете станок кузнеца на углу улицы?
– Конечно, ведь это кузнец меня разукрасил вчера вечером, – сказал Горанфло, показывая на свой глаз, обведенный черным кругом.
– Трогательное воспоминание. Ладно, я позабочусь, чтобы вы нашли там свою лошадь, понимаете? Вы сядете на нее, не давая никому никаких объяснений. Ну а потом, если вы прислушаетесь к голосу своего сердца, оно выведет вас на дорогу в Париж. В Вильнев-ле-Руа вы продадите лошадь и заберете своего осла.
– Ах, мой добрый Панург!.. Вы правы, я буду счастлив снова с ним встретиться, я его так полюбил. Но с сегодняшнего дня, – прибавил монах слезливым тоном, – на что я буду жить?
– Когда я даю – я даю, – сказал Шико, – и не заставляю своих друзей клянчить милостыню, как это принято в монастыре Святой Женевьевы. Вот, держите.
С этими словами он выгреб из кармана пригоршню экю и высыпал ее в широкую ладонь монаха.
– Великодушный друг! – сказал Горанфло, тронутый до слез. – Позвольте мне остаться с вами в Лионе. Мне очень нравится Лион; это вторая столица нашего королевства, и к тому же это такой гостеприимный город.
– Да пойми ты одно, трижды болван: я не остаюсь здесь, я уезжаю и поскачу так быстро, что тебе за мной не угнаться.
– Да исполнится ваша воля, господин Шико, – покорно произнес монах.
– В добрый час, – ответил Шико. – Вот таким я тебя люблю, куманек.
И он усадил монаха в кресло у постели, спустился вниз и отвел хозяина в сторону.
– Мэтр Бернуйе, – сказал он, – вы ничего не подозреваете, а в вашем доме произошло большое событие.
– Вот как? – ответил хозяин, глядя на Шико испуганными глазами. – А что случилось?
– Этот бешеный роялист, этот богохульник, этот мерзостный выкидыш из гугенотских молелен…
– Ну, что с ним?
– Что с ним! Нынче утром ему нанес визит посланец из Рима.
– Знаю, ведь это я вам сказал.
– Ну вот, наш святой отец папа, на которого возложено временное правосудие в сем мире, наш святой отец папа лично направил своего доверенного человека к заговорщику, но только заговорщик, по всей вероятности, не догадывался, с какой целью.
– И с какой же целью он его послал?
– Поднимитесь в комнату вашего постояльца, мэтр Бернуйе, откиньте одеяло, посмотрите на его горло, и вы все поймете.
– Вот как! Вы меня пугаете.
– Больше я вам ничего не скажу. Божий суд свершился у вас в доме, мэтр Бернуйе. Это великая честь, которую вам оказал папа.
Затем Шико сунул десять экю в руку хозяина, направился в конюшню и приказал вывести двух лошадей.
Тем временем хозяин взлетел по лестнице быстрее птицы и ворвался в комнату Николя Давида.
Там он увидел Горанфло, бубнящего молитвы.
Тогда он подошел к постели и, как ему посоветовал Шико, приподнял одеяло.
Он нашел рану точно на указанном месте. Она была еще алого цвета, но тело уже остыло.
– Так умирают враги святой веры, – сказал мэтр Бернуйе, многозначительно подмигивая Горанфло.
– Аминь, – отозвался монах.
Эти события происходили примерно в тот час, когда Бюсси привез к Диане де Меридор старого барона, который считал свою дочь мертвой.
Глава XXXIII
О том, как герцог Анжуйский узнал, что Диана де Меридор жива
Шли последние дни апреля.
Стены большого Шартрского собора были обтянуты белой материей, а колонны украшены зелеными ветками; как известно, в это время года зелень бывает еще редкостью, и пучки зеленых веток на колоннах заменяли букеты цветов.
Король босиком проделал путь от Шартрских ворот до собора и теперь стоял босоногий посреди нефа, время от времени поглядывая по сторонам и проверяя, все ли его друзья и придворные присутствуют на молебне. Но одни, изранив ноги о камни мостовой, не выдержали и надели башмаки, другие, измученные голодом и усталостью, тайком проскользнули в придорожные кабачки, да там и остались, подкрепляясь едой или отдыхая, и только у немногих достало сил пройти всю дорогу босиком, в длинных власяницах кающихся и босыми ногами встать на сырые плиты собора.
В соборе шло молебствие о ниспослании наследника французской короне. Две рубашки богоматери, обладавшие чудотворной силой, сомневаться в которой было невозможно ввиду множества сотворенных ими чудес, были извлечены из золотой раки, где они хранились, и народ, толпами сбежавшийся поглазеть на торжественную церемонию, невольно склонил головы, ослепленный блеском лучей, брызнувших из раки, когда оттуда были вынуты рубашки.
В эту минуту Генрих III услышал, как в мертвой тишине раздался какой-то странный звук, напоминающий сдавленный смех. Король оглянулся, нет ли поблизости Шико. Он не мог допустить мысли, что у кого-нибудь, кроме Шико, хватило дерзости рассмеяться в подобную минуту.
Однако это не Шико рассмеялся при виде святых рубашек. Увы, Шико все еще отсутствовал, что весьма огорчало короля, который, как мы помним, внезапно потерял своего шута из виду по дороге в Фонтенбло и с тех пор ничего о нем не слышал. Виновником странного шума оказался некий дворянин. Он только что подскакал к дверям собора на взмыленном коне и прямо как был, в костюме для верховой езды, в сапогах, забрызганных грязью, ввалился в собор, расталкивая придворных, одетых во власяницы или с мешками на головах, но и в том и в другом случае босых.
Увидев, что король оглянулся, дворянин храбро продолжал стоять на хорах, приняв почтительный вид; по элегантности его одежд, а еще больше по манерам видно было, что он не новичок при дворе.
Генрих, недовольный тем, что дворянин, прибывший с таким опозданием, наделал столько шуму и своей одеждой посмел так вызывающе отличаться от монашеских одеяний, предписанных на этот день, взглянул на него с укоризной.
Вновь прибывший, казалось, не заметил королевского взгляда. Дерзко скрипя своими башмаками с загнутыми носками (такая уж была мода в те времена), он перешагнул через несколько плит со скульптурными изображениями епископов и опустился на колени возле обитого бархатом кресла герцога Анжуйского; герцог сидел, погруженный не столько в молитвы, сколько в свои тайные думы, и не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило вокруг.
Однако, почувствовав чье-то прикосновение, он живо обернулся и приглушенно воскликнул:
– Бюсси!..
– Добрый день, монсеньор! – ответил Бюсси, как если бы он расстался с герцогом только накануне вечером и за то время, пока они не виделись, ничего существенного не произошло.
– Ты, наверное, не в своем уме, – сказал принц.
– Почему, монсеньор?
– Потому что уехал откуда-то, где бы ты там ни был, чтобы явиться в Шартр глазеть на рубашки богоматери.
– Монсеньор, – сказал Бюсси, – дело в том, что мне нужно безотлагательно с вами поговорить.
– Почему же ты не приехал пораньше?
– Вероятно, потому, что не смог.
– Но что случилось за те три недели, пока мы не виделись?
– Как раз об этом я и хочу с вами поговорить.
– Вот как! Может быть, ты подождешь, пока мы не выйдем из церкви?
– К сожалению, придется подождать. Это меня и злит.
– Молчи! Скоро все кончится. Наберись терпения, и мы вместе вернемся ко мне в гостиницу.
– Я на это рассчитываю, монсеньор.
И действительно, король уже надел поверх своей рубашки из тонкого полотна холщовую рубашку богоматери, а королева с помощью своих придворных дам натягивала на себя другую святую рубашку.
Затем король преклонил колени, его примеру последовала и королева. Супруги некоторое время усердно молились под широким балдахином, придворные, одержимые желанием угодить королю, били земные поклоны.
Наконец король поднялся с колен, снял с себя святую рубашку, попрощался с архиепископом, попрощался с королевой и направился к выходу из собора.
Однако на полпути он остановился: ему на глаза опять попался Бюсси.
– А, это вы, сударь, – сказал Генрих, – по-видимому, наше благочестие вам не по нраву, коли вы не решаетесь расстаться с золотом и шелками в то время, как ваш король одевается в грубое сукно и саржу.
– Государь, – с достоинством ответил Бюсси, побледнев от сдерживаемого волнения, – даже среди тех, кто сегодня облачен в самую грубую рясу и больше других изранил себе ноги, не найдется человека, ближе меня принимающего к сердцу службу вашему величеству. Но я прибыл в Париж после дальней и утомительной дороги и только сегодня утром узнал, что ваше величество отбыли в Шартр. Я проскакал двадцать два лье за пять часов, государь, торопясь присоединиться к вашему величеству. Вот почему у меня не было времени сменить платье, и ваше величество не попрекнули бы меня, если бы вместо того, чтобы поспешить сюда с одним желанием слить свои молитвы с молитвами вашего величества, я остался бы в Париже.
Король, казалось, удовлетворился этими объяснениями, однако, взглянув на своих друзей, он увидел, что некоторые из них при словах Бюсси пожимали плечами. Не желая обижать своих сторонников знаками доброго расположения к придворному герцога Анжуйского, король прошел мимо Бюсси с сердитым видом.
Бюсси, не моргнув глазом, снес эту немилость.
– Что с тобой? – сказал герцог. – Разве ты не видел?
– Чего?
– Что Шомберг, что Келюс, что Можирон пожимали плечами, слушая твои оправдания.
– Все так, – с полным спокойствием отвечал Бюсси, – я это отлично видел.
– Ну и что?
– Ну и то, неужели вы думаете, что я способен перерезать горло себе подобным или почти что себе подобным в церкви? Для этого я слишком хороший христианин.
– А, коли так, все прекрасно, – сказал удивленный герцог, – мне-то показалось, что ты этого не заметил или не пожелал заметить.
Бюсси, в свою очередь, пожал плечами и при выходе из собора отвел принца в сторону.
– Мы идем к вам, не правда ли, монсеньор? – спросил он.
– Немедленно. У тебя должны быть интересные новости для меня.
– Да, несомненно, монсеньор, и даже такие, о которых, я уверен, вы и не подозреваете.
Герцог удивленно посмотрел на Бюсси.
– Да, да, – сказал Бюсси.
– Ну хорошо, позволь мне только распрощаться с королем, и я к твоим услугам.
Герцог отправился к королю испрашивать разрешения покинуть его свиту, и король, в силу особой милости богоматери несомненно расположенный к терпимости, даровал своему брату позволение уехать в Париж, когда ему заблагорассудится.
Герцог поспешно возвратился к Бюсси и вместе с ним закрылся в одной из комнат отведенной ему гостиницы.
– Ну вот мы и одни, мой друг, – сказал он, – теперь садись и расскажи мне свои похождения. Ты знаешь, я считал тебя мертвым.
– Вполне в это верю, монсеньор.
– Ты знаешь, весь двор, прослышав о твоем исчезновении, на радостях разоделся в белое, и немало людей вздохнули свободно впервые с того дня, когда ты научился держать шпагу. Но не в этом дело. Давай рассказывай! Ведь ты меня покинул, чтобы следить за прекрасной незнакомкой. Кто же эта женщина и чего я могу от нее ждать?
– Вы пожнете то, что посеяли, монсеньор, то есть стыд и позор!
– Что такое? – воскликнул герцог, более пораженный загадочным смыслом этих слов, чем их непочтительностью.
– Монсеньор слышал, – с ледяным спокойствием ответил Бюсси, – и мне нет необходимости повторять.
– Объяснитесь, сударь, и оставьте Шико загадки и анаграммы.
– О, нет ничего легче, монсеньор, для этого мне достаточно обратиться к вашей памяти.
– Но кто эта женщина?
– Думаю, что вы, монсеньор, ее узнали.
– Так это была она! – воскликнул герцог.
– Да, монсеньор.
– Ты ее видел?
– Да.
– Она с тобой говорила?
– Конечно. Только призраки не говорят. А что, разве у монсеньора были основания считать ее мертвой или надеяться на ее смерть?
Герцог побледнел и замер, словно раздавленный под тяжестью слов того, кто, казалось, должен был бы вести себя как подобает куртизану.
– Ну да, монсеньор, – продолжал Бюсси, – хотя вы и толкнули молодую девушку благородного происхождения на мученическую смерть, все же она избежала погибели. Однако подождите вздыхать с облегчением и не думайте, что вы уже оправданы, ибо, сохранив свою жизнь, она попала в беду большую, чем смерть.
– Что с ней случилось? – спросил герцог, дрожа всем телом.
– С ней случилось то, монсеньор, что один господин спас ей и честь, и жизнь, но этот человек заставил заплатить за свою услугу такой ценой, что лучше бы он ее не оказывал.
– Ну, ну, кончай.
– Диана де Меридор, монсеньор, чтобы избежать уже протянутых к ней рук герцога Анжуйского, любовницей которого она никак не хотела стать, Диана де Меридор бросилась в объятия человека, который ей ненавистен.
– Что ты сказал?
– Я сказал, что Диана де Меридор нынче зовется госпожой де Монсоро.
При этих словах волна крови внезапно прихлынула к обычно бледному лицу Франсуа, герцог побагровел так сильно, что, казалось, кровь вот-вот брызнет у него из глаз.
– Смерть Христова! – зарычал разъяренный принц. – Неужели это правда?
– Да, черт побери, раз это говорю я, – высокомерно ответил Бюсси.
– Я не то хотел сказать, – поправился принц, – я не сомневаюсь в вашей правдивости, Бюсси, я только спрашиваю себя, возможно ли, чтобы один из моих дворян, какой-то Монсоро, дерзнул похитить у меня женщину, которую я почтил своим расположением.
– А почему нет? – сказал Бюсси.
– И ты бы сделал то же самое, ты?
– Я сделал бы лучше, монсеньор, я предупредил бы вас, что чести вашей грозит опасность.
– Минуточку, Бюсси, – сказал герцог, снова обретая спокойствие, – послушайте, пожалуйста. Вы понимаете, мой милый, что я не оправдываюсь.
– И допускаете ошибку, мой принц: во всех случаях, когда затронута честь, вы не более чем дворянин.
– Ну хорошо, вот поэтому я и прошу вас быть судьей господина де Монсоро.
– Меня?
– Да, вас, и сказать мне: разве он не вел себя по отношению ко мне как предатель, вероломный предатель?
– По отношению к вам?
– Да, ко мне, ведь мои намерения были ему известны.
– А в намерения вашего высочества входило?..
– Заставить Диану меня полюбить, я не отрицаю.
– Заставить полюбить вас?
– Да, но ни в коем случае не прибегать к насилию.
– Таковы были ваши намерения, монсеньор? – сказал Бюсси с иронической улыбкой.
– Несомненно, и эти намерения я сохранял до последней минуты, хотя господин де Монсоро возражал против них со всей убедительностью, на которую он способен.
– Монсеньор! Монсеньор! Что я слышу! Этот субъект подбивал вас обесчестить Диану?
– Да.
– Он давал вам такие советы?
– Он мне письма писал. Хочешь, покажу тебе одно такое письмо?
– О! – воскликнул Бюсси. – Если бы я мог этому поверить!
– Подожди секунду, ты сам увидишь.
И герцог побежал за шкатулкой, которая всегда находилась в его кабинете под охраной пажа, вынул оттуда записку и сунул в руки Бюсси.
– Читай! – сказал он. – Раз уж ты сомневаешься в слове твоего принца.
Бюсси с сомнением дрожащей рукой взял записку и прочел:
"Монсеньор!
Пусть ваше высочество успокоится: похищение пройдет беспрепятственно, так как сегодня вечером юная особа выезжает на восемь дней к тетке, которая живет в Людском замке. Я беру на себя все, и вам не о чем будет беспокоиться. Ну а девичьи слезы, поверьте мне, они высохнут, как только девица окажется в присутствии вашего высочества. А пока что… я действую… и нынче вечером… она будет в замке Боже.
Вашего высочества покорнейший слуга
Бриан де Монсоро".
– Ну, что ты об этом скажешь? – спросил принц после того, как Бюсси дважды прочитал письмо.
– Скажу, что вам хорошо служат, монсеньор.
– То есть, напротив, что меня предают.
– Да, верно, я забыл, что было потом.
– Обмануть меня! Мерзавец! Он заставил меня поверить в смерть женщины…
– Которую он у вас украл. Действительно, подлый поступок, – заметил Бюсси, не скрывая иронии. – Но у господина де Монсоро есть оправдание – он полюбил.