– Цветок душистых прерий, твой смех нежней свирели, твои глаза как небо голубое родных степей отважного ковбоя!
Другой требовал расступиться, и позволить ему одному встать рядом с прекрасной лётчицей, дескать, чтобы приятель мог их двоих сфотографировать.
– Только один поцелуй, и тогда мне не страшно идти в бой! – с надрывом орал третий.
Герман дёрнул Леху за локоть и спросил:
– Это кто?
– Командир эскадрильи Роза Литвякова, слыхать доводилось, а вижу впервой. Её здесь прозвали Белой Розой Сталинграда, – зачарованно сказал пулемётчик, а затем пояснил (будто без него невозможно догадаться), – это она тех обоих макаронников ухайдокала.
Удивительное дело, но странное слово "ухайдокала" принесло Лёхе мимолётное счастье, потому как Роза Литвякова сквозь трёп ухажёров то слово услыхала и вдруг посмотрела на Лёху. Увы и ах, звёздный час пулемётчика, когда тот мог упиваться нектаром устремлённых на него синих-пресиних глаз-озёр, длился всего одно мгновение. Красавица быстро перевела взор на стоявшего рядом Германа – длинные-предлинные ресницы затрепетали в радостном узнавании, и звонкий девичий голос произнёс:
– Здравствуйте, товарищ профессор!
Поскольку Крыжановский бровями выразил недоумение, девушка воскликнула:
– Вы меня не помните? Вы у нас на первом курсе лекции по истории читали!
Герман лишь пожал плечами – он действительно совсем не помнил этой красавицы. Последняя же подошла к нему и энергично, совсем по-мужски, пожала руку. Обернувшись к толпе, она объявила:
– Вот, товарищи, смотрите! Человек – известный профессор, но он не стал отсиживаться в тылу, а пошёл добровольцем на фронт!
Ухажёры немедленно, как по команде, принялись аплодировать.
"Известный профессор?! Хорошо, что эта глупышка, подобно большинству студентов, не помнит фамилии своих преподавателей, – подумал Крыжановский. – А то кто-то из присутствующих мог бы невзначай вспомнить фамилию профессора, совершившего "побег" в Германию в тридцать девятом. Об этом же писали в газетах. Да-а, был бы ещё тот номер, обладай она хорошей памятью! Но сам я, садовая голова, зачем сюда притащился?! Не ровён час, могли по законам военного времени, как немецкого шпиона…"
– А вы, наверное, из Узбекистана, товарищ? – обратилась Роза к Каранихи. Индус смотрел на неё и лишь лучезарно улыбался.
– Товарищ не из Узбекистана, а из Индии, – подсказал Крыжановский.
Дальнейшие объяснения не потребовались…
– Вот, смотрите, друзья, – восторженно закричала красотка-Роза. – Вчера мы с вами, на этом самом месте, встречали славного сына американского народа, прогрессивного писателя, пошедшего по стопам своего великого деда, а сегодня видим перед собой посланца далёкой солнечной Индии. Как это прекрасно, когда со всех краёв необъятной Земли к нам съезжаются люди доброй воли, в желании помочь советскому народу разгромить фашистских оккупантов! Виват нашему индийскому другу!
"Умница, похоже, тебе любые имена – ни к чему", – усмехнулся про себя Крыжановсий.
– Виват! – гаркнули ухажёры. Затем кто-то из них предложил:
– Качай Индию!
Герман лишь успел предупредить несчастного Каранихи, чтобы не паниковал – таков, мол, здешний обычай – как тот взлетел в воздух. Трижды взмывал он вверх и трижды возвращался в дружеские руки лётчиков, прежде чем появился Никольский.
– Нам повезло, я нашёл транспорт, – сказал он недовольно. Добавить, правда, больше ничего не посмел, хотя и косился.
Герман быстро вызволил Каранихи, и они бегом устремились за особистом. Вслед неслось:
– Да здравствует дружба народов! Да здравствуют идеи товарища Джавахарлала Неру!
– Раньше я полагал, что самая красивая женщина на свете – это супруга моего брата мэм-саиб Ева, – задыхаясь от избытка чувств, заявил Каранихи. – Но теперь, да простит меня мой брат, я в этом не уверен. Здесь, в твоей холодной стране, я увидел чудо… Как её зовут, брат?
– Что, и ты тоже, брат?! – приостановившись от удивления, выдохнул Герман. – Роза её зовут… "Белая роза Сталинграда"!
Индус блаженно улыбнулся, пошевелил губами, словно целуя только что услышанное имя, а затем спешно продолжил путь.
Подхватив зачитавшегося сверх меры Артюхова, они устремились к добытому Никольским транспорту, которым оказалась бронемашина на полугусеничном ходу. Стоило приблизиться к ней, как с лязгом отворилась боковая дверь и сиплый, словно у старого курильщика, голос произнёс:
– Динэр, чё вы там как беременные, а ну, залазь – прокачу с ветерком!
Это кричал молодой суетливый политрук, как оказалось, хороший знакомый Никольского. Звали политрука Васей Капустиным, и он служил в политотделе у Хрущёва.
Бронемашина предназначалась для ведения спецпропаганды, то есть внутри у неё находился приёмо-передатчик, а сверху – большие рупоры, через которые велось вещание на солдат противника. Васю посылали на тыловые склады ТСП и теперь он возвращался в политотдел фронта с грузом "агитболванок". Поскольку именно на этих болванках пришлось разместиться пассажирам, Вася охотно пояснил, что оно за диковина. Оказалось, так в обиходе прозвали агитационные снаряды, у которых в выполненной из дерева головной части вместо взрывчатого вещества находились листовки.
Следует обмолвиться, что Вася жутко опаздывал – до встречи с Никольским ему пришлось долго тащиться позади длинной танковой колонны. Танки шли в бой, на помощь осаждённому городу, поэтому всех остальных участников движения останавливали и заставляли пропускать колонну. Съезжать в степь и срезать таким способом путь воспрещалось, за этим следили бдительные девушки-регулировщицы. По дороге политрук развлекал себя тем, что, высунувшись из люка, отпускал шуточки в адрес строгих регулировщиц (которые, впрочем, встречали Васины словесные изыски с таким видом, будто перед ними не человек вовсе, а какая-нибудь шавка породы "двортерьер"). Ещё он занимал себя тем, что строил в уме оправдательные аргументы для начальства. Выходило ещё плоше, чем с регулировщицами.
Таким образом, Никольский с его подписанным лично Берия "вездеходом", где предписывалось всему рядовому и начальствующему составу РККА и НКВД оказывать содействие их группе, появился весьма кстати.
– Ну, чё – рванули?! – жизнерадостно возвестил о своём намерении Вася и велел водителю съехать с дороги.
– Куда прёшь, придурок?! – немедленно отозвалась на этот манёвр стоявшая неподалёку пригожая регулировщица и тотчас принялась дуть с неистовостью в свисток.
Водитель остановил бронемашину, Никольский открыл дверь и предъявил девушке "вездеход" с грозной подписью. Пока та знакомилась с документом, политрук Капустин металлическим голосом объявил:
– Характер указанного в предписании содействия заключается в том, что вы, сударыня, обязаны поехать с нами.
– Ой, нет, – взвизгнула "сударыня", взглядом напуганной лани скользя по мундиру Никольского. – Не нужно меня увозить, пожалуйста, у нас ведь тоже задание… Очень важное…
Вася Капустин немного понаблюдал, как взволнованно поднимается и опускается под гимнастёркой девичья грудь, а затем "смилостивился":
– Хорошо, но в таком случае прошу подробно указать, как нам лучше срезать путь к штабу фронта.
Разумеется, просьбу выполнили в наилучшем виде, и вскоре бронеавтомобиль, бодро рыхля гусеницами степь, устремился к Волге. В течение следующего часа машине дважды пришлось форсировать какие-то неглубокие, гнилые речушки, раз она чуть не застряла в болоте, но, с матами и прибаутками, шофёру всякий раз удавалось выруливать из дорожных передряг. Трясло ужасно – деревянные "агитболванки" обходились с пассажирскими филеями безо всякого почтения.
– Что там, в этих листовках? – кисло спросил Герман.
Капустин метнул на него подозрительный взгляд, но тут же сообразив, что текст листовок предназначен для врага и, следовательно, не составляет военной тайны (как, впрочем, и конструкция снарядов), протянул небольшой листок бумаги.
– Вот образец. Составлено так, чтобы каждому гитлеровцу до самого сердца доходило, до самой его поганой печёнки! Товарищ Хрущёв лично сочинил, а я перевёл.
На листке по-немецки значилось: "Солдаты и офицеры Вермахта! Многие тысячи ваших товарищей уже полегли на подступах к Сталинграду. Теперь оставшимся в живых пора узнать: Сталинград – ваша могила! Здесь вы все умрёте! Единственный способ остаться в живых – сложить оружие. Всем сдавшимся в плен Советское командование гарантирует жизнь. Сдавайтесь – или умрёте! Сталинград – ваша могила!"
Внизу под текстом был оттиснут чёрный могильный крест.
Герман поднял глаза от текста, следивший за ним политрук спросил:
– Что скажете, товарищ…э-э?...
– Профессор! – быстро подсказал Никольский.
– Товарищ профессор, – согласился Капустин.
"Неизвестно как для сердца и печёнки, но для задницы эти снаряды точно представляют немалую опасность, по крайней мере, моей заднице синяк обеспечен", – подумал Герман, вслух же сказал:
– Написано с душой, этого не отнимешь! Но, насколько я знаю немцев, они нипочём не станут прислушиваться к Советскому командованию, ведь это для них командование противника. По мне, так уместнее бы в листовке напомнить слова весьма почитаемого в Германии деятеля – канцлера Бисмарка. Те слова, какими он предостерегал против войны с Россией… Точно не помню, но в общих чертах могу подсказать…
– Я помню, – взяв у Германа листовку, глухо отозвался Артюхов. – "Превентивная война против России – самоубийство из-за страха смерти".
– Почти то же самое, что в листовке…, – почесал затылок политрук.
– Смысл один и тот же, но подпись другая, – сварливо напомнил Артюхов. Выглядел археолог ужасно. Похоже, давешний воздушный бой и нынешняя близость к линии фронта пагубно повлияли на него, лишив крепости духа и стократ усилив свойственный каждому страх смерти.
"Поди ж ты, в Москве петушился, сабелькой помахивал и залпы зениток его не пугали, а тут взял и раскис! – с горечью подумал Герман. – Эх, взять бы их на пару с Каранихи, да отправить назад. Стоп, почему на пару? А меня, что ли, не нужно отправить? Ведь сам тоже сейчас боюсь до колик. А Никольского с Капустиным не надо? А красавицу Розу? А всех тех, кто сейчас там, в Сталинграде, бьётся с врагом? Решено, хватит терзать себя жалостью! На войне как на войне, жизнь и смерть – понятия второстепенные. Думать же надо о вещах первостепенных".
Между тем, гром канонады с каждой минутой нарастал. Вдруг в её монотонность влился отдалённый прерывистый вой, будто черти в аду при помощи азбуки Морзе решили передать депешу людям.
– Что это? – встревожено, спросил Артюхов.
– А-а, так вы впервые на передовой! – определил Капустин. – То-то вид у вас, смотрю, бледный. Но не пугайтесь, дорогой товарищ, это наши "катюши" фрица долбят. Реактивные миномёты такие. Хар-рошая штука, вот только фрицу чевой-то не нравится!
Вася весело рассмеялся, а уличённый в малодушии Артюхов поспешил напустить на себя нарочито бравый вид, для чего расправил плечи и выпятил грудь. Бравости профессору хватило ненадолго, аккурат до следующего артиллерийского выстрела.
Перевалив через холм, бронемашина въехала в большой населённый пункт. Там, на тесных улочках, Герману стала понятна важность задания девушки-регулировщицы и её товарок. Воинские строи и техника двигались с нескольких направлений на запад, навстречу же им направлялось множество беженцев со скарбом, и гнали большие массы скота. Трудно представить, какое столпотворение могло случиться, если бы эти потоки никто не разделял и не регулировал. Да что там говорить, всё движение просто встало бы, и воюющий правый берег тщетно ждал подкреплений.
Машина остановилась, и Вася возвестил:
– Ну вот, приехали, станция вылезайка, здравствуй дорогая бабушка! А если серьёзно, то добро пожаловать в хутор Ямы. Здесь придётся расстаться, мне срочно в политотдел, так что дальше уж вы сами.
На это заявление последовала весьма бурная реакция со стороны Каранихи. Услыхав слово "Ямы", он поинтересовался, о чём идёт речь. Когда Герман пояснил, что это название населённого пункта, индус посерел лицом и выдал:
– Разве можно называть человеческие деревни именем бога смерти, брат?
Герман рассмеялся, и разъяснил другу суть его ошибки, однако тот всё равно остался в растерянности:
– Прошу тебя, брат, давай поскорее покинем это место!
Выйдя и потянув носом прогорклый воздух, Никольский удовлетворённо изрёк:
– Политрук штаны надел и с…л в политотдел. Нам же надлежит прибыть совершенно в другой отдел. В особый!
Особый отдел фронта располагался в большом полуразваленном деревянном сарае. Видимо, раньше этот сарай служил для хранения рыбацких сетей и прочей снасти. Теперь же вокруг строения всё обтянули колючей проволокой, а стены на полфасада завалили мешками с песком. На входе торчал часовой. Поведя в сторону прибывших пистолетом-пулемётом с дисковым магазином, он вежливо поздоровался:
– Стой, кто идёт!
– Ероха, собака бешеная, ты что, уже на своих тявкаешь? – справедливо возмутился холодному приёму Никольский. – Повылазило тебе, али как?
– Здравия желаю, товарищ младший лейтенант! Так точно, повылазило! – затряс головой Ероха. – Контузило меня малость, теперь в глазах двоится. Тут, понимаете, утром налёт был, Сергунова с Савичем убило, и ещё этого, который портянки всё не мог завязать толком, но этот ладно, он у нас недавно, а Сергунова с Савичем жалко… Меня и самого завалило землёй – хорошо, товарищ майор велел откопать, а то б задохся. Да, за вами ж машину на аэродром отправили, так в неё тоже бомба попала. Товарищ капитан Обуша с водителем Пепеляевым в машине были, так их сразу того… Мы их уже похоронили.
– Ты пепедешку от меня-то убери, не размахивай почём зря, а то ещё пульнёшь с контузии, – холодно изрёк Никольский, и когда солдат выполнил его требование, поинтересовался: – где начальник отдела?
– Товарищ старший майор уехал на тот берег, сверху ему там лично приказали находиться. А здесь, на месте, заместитель начальника отдела, товарищ майор Градов…
– И-и, так ты что же, балбесина, вот так запросто выболтал секретные сведения? – прошипел Никольский
– Но вы ж свой, товарищ младший лейтенант! – опешил Ероха.
– Я-то свой, но лиц со мной прибывших ты в лицо разве знаешь? То-то же, что не знаешь, однако местонахождение руководства отдела раскрыл за милую душу!
– Ну, товарищ младший лейтенант! – взмолился часовой. – Я же не нарочно, я же контуженый…
– Да ладно тебе, шучу я, Ероха, – оскаблился Никольский. – Вот ещё, стану я разгуливать в компании врага! Единственный вариант, когда я могу идти рядом с врагом, это если враг мною арестован и, следовательно, имеет признаки арестованного состояния. А разве мои спутники имеют признаки арестованного состояния?
– Никак нет! – рявкнул часовой.
– То-то же, боец, значит со мной идут свои, а ты, соответственно, не усыпил бдительности.
– Так точно, – облегчённо согласился Ероха, а затем, уже со строгостью в голосе, добавил: – Товарищи свои, предъявите ваши документы!
Удостоверение всесильного ведомства легко открыло путь Герману, зато Артюхов и Каранихи, лишь вписанные в командировочное предписание Крыжановского в графу "с ним следуют", вынужденно остались за колючей проволокой. Причём, странный смуглокожий иностранец особенно заинтересовал бдительного Ероху. Он долго вертел в руках временное удостоверение личности Каранихи и даже попытался учинить ему некое подобие допроса, но попытка разбилась об абсолютное незнание индусом русского языка.
Глава 7
О том, что даже Великая река может показаться малой, если ей выпало служить водоразделом между жизнью и смертью
"А Волга ис того же лесу течет на восток и втечет седмьюдесят устьи в море Хвалишское. Тем же может итти из Руси по Волзе в Болгары и въ Хвалисы и на восток дойти в жребий Симов".
"Повесть временных лет"
21 сентября 1942 года. Хутор Ямы, Сталинград.
Внутри столь тщательно охраняемого объекта царило уныние. В обширном помещении сарая оно читалось на лицах всех присутствующих, будь то сотрудники особого отдела или арестованные. Последние легко угадывались по отсутствию поясных ремней и сложенным за спиной рукам. Этих несчастных, что испуганной стайкой толпились в дальнем углу под присмотром вооружённого конвоира, Герман насчитал всего двенадцать человек.
"Вот оно, то арестованное состояние, о котором говорил Динэр", – подумал он невесело.
– Где Градов? – спросил Никольский пробегавшего мимо солдатика, по виду писаря.
– В погребе, с прибывшим пополнением работает, – буркнул тот и поспешил по своим делам.
Крышка погреба оказалась поднятой, будто специально, чтобы арестованные отчётливо слышали доносящиеся снизу звуки и могли составить впечатление о происходящем там. А звуки доносились весьма красноречивые: хлёсткие шлепки ударов, стоны да крики, время от времени перемежающиеся вопросами да ответами.
– Кому ещё говорил эту херню, отвечай, сучье вымя?
– Серёге Максюте, и больше никому, гражданин майор! Честное комсомольское, никому! Просто в бой рвался, врага бить, вот и ляпнул по дурости. Не специально я… Нечаянно…
– Нечаянно?! Так за нечаянно – бьют отчаянно! Вот тебе, калабаха – дурость выбить…
Германа от услышанного чуть не дугой выгнуло, а Никольский, наоборот, порозовел щеками, улыбнулся до ямочек и полез в погреб. Через минуту оттуда донеслись радостные приветствия, а ещё через мгновение наверх вылез как сам младший лейтенант, так и майор госбезопасности Градов, оказавшийся рано полысевшим крепышом с покрасневшими от недосыпа глазами.