"Пришел Иософат и народ его забирать добычу, и нашли во множестве и имущество, и одежды, и драгоценные вещи, и набрали себе столько, что не могли нести. И три дня они забирали добычу; так велика была она!"
Бросив последний взгляд на поле боя, Максим остолбенел: над одним из трупов присела на корточки маленькая фигурка. Не разберёшь – карлик или мальчонка! Повернув голову к отъезжающим, человечек посмотрел пристально, будто запоминая. Затем вскочил, зло стукнул ногой убитого и кузнечиком метнулся в кусты.
Крыжановский зажмурил глаза и помотал головой – многовато наваждений за один вечер. Решил никому не говорить об увиденном: авось, само разъяснится как с Бузырёвым. А нет, так и шут с ним – мало ли на свете чудес! Может, то леший почтил своим присутствием.
Скоро тронулись; смолокур так и не показался на глаза – попрощаться не получилось.
В новой компании не заметили, как отъехали от пожарища версты на две. Дым в воздухе уже не ощущался. Начался сплошь густой лес, деревья жались вплотную к дороге, делая самую неумелую засаду удачной.
Стоило об этом подумать, как со всех сторон обступили мрачные вооружённые люди.
По виду – бродяги. Самые обыкновенные оборванцы, волей войны снаряженные разномастным оружием, похожие на тех, что повстречались в проклятой деревне. Одно отличие от Федькиной банды – пара старых мушкетов, на взгляд Толстого, неспособных произвести выстрел и после массового жертвоприношения богу войны. Какой-то длинный, как оглобля, выставил перед собой вилы с засохшими комками навоза; у остальных – топоры да старые палаши; у последнего – самого матёрого – допотопный пистолет и отличный палаш.
- Пошли прочь, вражье племя! Устал я нынче! – сказал Американец, компетентно оглядывая с коня пеших. – Типичные дикари! Во всех концах света одинаковы, черти!
Он недобро посмотрел на человека с пистолетом, которого, приняв за вожака, решил вышибать первым.
Максим реагировал на нежданное препятствие менее сдержанно. Матерные идиомы посыпались на головы встречных частым горохом. Суть сказанного сводилась к двум вещам. Во-первых, полковник выражал недовольство тем, что из-за подлого сброда, что, воспользовавшись военным лихолетьем, повылазил из щелей, невозможно стало путешествовать по дорогам. Во-вторых, его интересовало, что, собственно, подлому сброду нужно.
- Най кушавэ, рай! – подал голос вожак. – Не ругайся, барин!
Сознание выхватило из смутных очертаний полуночных бродяг незамеченные ранее детали: у всех черные как смоль бороды и гривы, широкие брови, яркие глаза, будто обведенные грифелем: черная сердцевина в снежно-белом блюдце; одеты аляповато, слишком ярко для мужчин, у вожака грудь украшает блестящая цепочка от часов. И у всех – шляпы.
- Аме… Мы цыгане, баре, – подтвердил наблюдения полковника бродяга. – Не сброд, не воры мы! Не лихие люди! Добры цыгане, баре!
- Что же "добрые цыгане" делают на дороге ночью? – спросил Максим тем же тоном, каким минуту назад смешивал бродяг с грязью.
- Аракхавэ, – признал цыган право господ спрашивать. – Караул, барин! Мы караул! От злых гажё!
Цыгане не проявляли враждебности, и Американец позволил себе сменить позу. Крыжановский тоже немного расслабился. Тут из-за спины предводителя выглянул малолетний чертенок – тот самый, что у смолокурни принят был за лешего. Глянул и снова спрятался. Максим усмехнулся – леших на свете не бывает. Не тот уже возраст, чтоб продолжать верить в разные чудеса, но всякий раз в голову лезет чертовщина.
- Вы пойдете с нами, баре? – осторожно спросил предводитель, коего у кочевого племени принято величать – "баро". – Мы – люди бедные, но принять знатных гостей сумеем. Накормим, почивать уложим.
- Вашвысбродь, – обратился Ильюшка к полковнику. – Мы же не станем ночевать у цыган?
- Отчего же?
- Дядька Леонтий сказывал, оне так заворожеють, что забудем, куды шли и откудова!
- В самом деле? – деланно удивился Крыжановский, поворачиваясь к Коренному. Гренадер смотрел в сторону, показывая, что ни в коей мере не интересуется разговорами. Видать, много чего наплел денщику.
- Поехали, Максимус! Сей исход предпочтительнее, нежели бивак в холодном лесу, – требовательно заявил Толстой.
- Отчего же не поехать, – согласился Максим. Тут же и голодный желудок урчанием подтвердил слова.
- Едемте, баре! – еще раз позвал цыган.
- Едем-едем! – откликнулся Толстой, зябко заворачиваясь в плащ. – Ведите!
До табора оказалось недалеко, и вот уже путешественников окружают пёстрые шатры и кибитки, что встали вокруг большого, ярко пылающего костра. Сопровождающие молча растворились в ночи. Только баро остался рядом.
Сразу же выяснилось, что в таборе никто не спит. Женщины, дети и старики – те, кого обычно именуют гражданским населением – все занимаются делами, возвращения соплеменников и появления гостей будто не замечают.
Максим поймал взгляд немолодой толстой цыганки. Страх! Лютый безмерный ужас засел глубоко в зрачках женщины. Кого или чего она боится?
- Чует моё сердце – худо дело. Колдуны оне здеся все, – зашептал возле уха Ильюшка, кивая на группу людей, примостившихся у костра.
Там сидели две бабки и брюхастый дед. Последний, вероятно, и вызвал у денщика нехорошее предчувствие. Опрятная седая шевелюра и такая же борода. На шее – грубо раскрашенное ожерелье из глиняных катышков. Одет в цыганское, но отчего-то не похож на остальных. Главное же – взгляд! Такой мог бы быть у архиерея – мудрый, властный, отеческий и совершенно бесстрашный.
- Доброй туме, витязо! – обратился старик по-цыгански, но тут же поправился, как до него делали другие: – Здравствуйте, добры молодцы! Добро пожаловать к нашему очагу. Сейчас поужинаем, чем Бог послал. Я здешний фэрмэкэтори, знахарь. Лехом Мрузом кличут. Ай, командир, да ты, никак, ранен, – углядев окровавленную штанину Максима, всплеснул руками дед. – Сейчас мы тебе поможем. – Еленик, непата! Скорее неси сюда мои причиндалы!
Из шатра появилась девушка.
Сердца полковника и графа много претерпели за последние дни и ни разу не давали сбоя. Но тут споткнулись и прозевали пару тактов. В краткий миг, пока не бились сердца, помыслы обоих унеслись одинаково далеко – к идиллическим пейзажам Эмпирей и прекрасным гуриям с пышными бедрами, маленькими грудками и одним ликом на всех – лицом цыганской красавицы. Однако же стоило моргнуть, и страна Аркадия рассыпалась прахом. Вместе с ней рухнули и небеса – девушка отдала знахарю ларчик из красного дерева и вернулась к себе.
- Кто это? – хрипло прошептал Фёдор Толстой.
- Внучка моя, барин, Елена, – с достоинством ответил Лех Мруз.
"После всех мнимых чудес – вот оно, настоящее чудо!" – решил Крыжановский.
Более бесцеремонный в таких вещах Толстой поклялся найти прелестницу.
"Сегодня же! Ой, как кости-то ломит! Ну ладно – завтра! Завтра же утром!"
- Заголяй ляжку, командир! – не терпящим возражений тоном приказал Мруз. Полковник не посмел ослушаться. Тотчас старухи принесли чан с кипятком, и знахарь принялся за дело. Промыв рану, он намазал её зелёным, пахнущим базиликом составом, и наложил повязку. Максим почувствовал облегчение, с удивлением понимая, что старый цыган показал куда большее лекарское искусство, нежели орденский врач, пользовавший недоброй памяти младшего Белье.
- Вот и всё, командир, теперь надо покушать, поспать и будешь как новенький, – удовлетворённо объявил знахарь. А Курволяйнен себе под нос буркнул:
- Как бы не отравил, богомерзкий колдун.
Короткие, холёные руки баро выдали пару звонких хлопков. Под пологом, натянутым меж высокими телегами, засуетились женщины в цветастых платьях, собирая нехитрую, судя по доносившимся запахам, снедь. Стоило русским попробовать незнакомую кухню, как они изменили мнение. Даже Ильюшка умолк, набив обе щеки чем-то, напоминающем солянку.
Толстой завязал оживлённый разговор с баро, которого, оказалось, зовут Виорел Аким. На любопытствующего Американца посыпались названия поглощаемых блюд: шах ттулярдо, паприкаш, сарми. Непонятно, но красиво. И вкусно. Когда же он перевёл разговор на внучку знахаря, Виорел Аким надулся как индюк. Только то и удалось выведать, что красавица не замужем.
Застолье кончилось неожиданно. Мгновение назад Крыжановский пил вино с Лехом Мрузом, а вот уже лежит в кибитке на теплом мешке с сеном и глядит в небо через дырку в пологе. А ещё через минуту спит, словно убитый.
Верный Илья, взяв штуцер, устроился рядом – охранять сон господина. Да так и уснул, обняв оружие. Толстой в соседней кибитке поворочался немного на соломе – всё же не графское ложе, колет сквозь одежду то тут, то там – да и захрапел блаженно. Коренной тягостно вздохнул и потащился обходить табор – кроме него, более некому стало нести караул.
Фёдор проснулся под утро. Снилось, будто был с вчерашней красавицей, но рядом дрых лишь незнакомый цыган, от которого несло прелой пшеницей.
Граф выбрался из кибитки, поёжился от холода и сырости. Край земли забрезжил авророй. В голове поселилась необычайная ясность – различался даже звук капель, падающих с веток. Капельки со скрежетом стекали по тонкой коре и с душераздирающим свистом неслись к земле. Удар же звучал подобно громовому раскату! Дивное чувство продлилось недолго – солнце всплыло над лесом вполовину, когда голова пришла к согласию с туловищем, решив более не блажить. Толстой вздохнул с облегчением, огляделся.
На жердине у костра восседала старуха в неопрятной даже для цыганки одежде и с глазами юродивой.
- Ха-ха-ха! – закаркала бабка, прыгнув с жердины на край ближайшей телеги.
Американец перевел взгляд на шатёр прекрасной Елены. "Шатёр, – подумал он, – Как пошло! Ей подобает особняк в стиле русского барокко, какой приглянулся ещё до войны на Сретенке. И который он тогда, к счастью, не купил".
- Со, витязо?! – завизжала старуха. – Как спалось-то, витязо?! Кибитка – не карета, барин! Жювки замучали?! Вошики-вошики!
- А туды не гляди, не гляди, говорю! – прикрикнула бабка, проследив за взглядом Американца. – Все одно, барко, не выйдет ни ча! Еленик страх как хороша! Да я покраше была! – зыкнула старуха и, с почти слышимым скрипом, вильнула бедрами. – И ни в жисть не пошла б с гажё! Хоть горы златые тулил бы! Не пошла б и арэс! Не гляди, тебе говорят! По лицу твоему, барко, ходит человек в черной кэпеняго! Вижу-вижу! Не прячь человека!
- Как тебя зовут, бабушка? – спросил Толстой, вежливо отвечая на истеричный крик.
- Зовут-то?! – взвизгнула старуха, прищурив заплывшие глаза. – Давно уж никто не зовет, барко! Раньше, бывало-то, подходит кырдо к городу… Чего таращишься, барко? Табор, говорю, подходит к городу! Курш, ух, глухой витязо! А болтают-то, болтают, ко старости люди глухеют!
Хоть и поднадоела старая графу, он переступил с ноги на ногу – настроился слушать. Вдруг карга поведает что интересное.
- Ан не дурак, дило! Не дурак! – сказала бабка и вдосталь посмеялась над непонятным словом. – Не! Сразу видать – не дурак, барко! Чячес-чячес! Правильно, говорю, шявмо! Правильно отвертался от шатра Елениного! Мурш Аким тоже зря зенки пялит и вздыхает! Не пустит она егой-то! Да он всё одно ума не слушает! Уж больно люба девочка Акиму! Камавет май-бу трайи! Со, барин? А нет, не понял и ладь, не важно, сталбыть!
Непонятное "камавает май-бу трайи" явно сулило небывалые сложности в завоевании молодой цыганки, что разозлило и раззадорило Фёдора.
- Най тристо-о-ов, витязо! Не кручинься, добрый молодец! – проскрипела сказочная баба Яга и, подскочив, ухватила графа за рукав.
- Пособлю я тебе! Не лыбься, дилорро! Еще не знамо, кому хужее буде!
Взяла Американца за руку, поднесла открытую ладонь к крючковатому носу, поводила им туда-сюда и отпустила.
- Да-а-а… – протянула старуха. – Со кэрэл-пе, рромэниюшки!
Неожиданно резво подпрыгнула, ухватила Толстого за лацканы и пригнула к земле.
- Не думай, витязо, – зашипела, неприятно заплевывая ухо, – когда станет худо такмо, со света белого не взвидете! Друг твой, вортако, смотрит на сабийу свою! А ты, барко, кудыть смотришь? На шатёр?! – выкрикнула она последнее слово.
- Най, барко! – продолжала хрипеть Яга. – Смотри не на шатёр! Смотри анде ди, барко! Курш, дило! В душу себе гляди, говорю! И читай тамо!
Бабка замолкла, посмотрела через голову Толстого, закряхтела с сожалением:
- Ман бушював… у, курш! Зовут меня Ляля! Такмо и говори "баба Ляля", шявмо! – сказала и поскакала резво по лагерю. Граф проводил её обескураженным взглядом.
- Выспался, друг Теодорус? – спросил подошедший Крыжановский.
- Доброе утро, полковник, – задумчиво откликнулся Толстой.
- Чем это вчера нас кормили, граф? – поинтересовался Максим, меж тем тоже глядя на шатёр, где вечером скрылась знахарева внучка.
- Ежели речь о тяжести в животе, то это скорее оттого, что весь вчерашний день мы постились, а ночью оскоромились. Помню, шёл я голый, босый и простоволосый по Святой Руси из Петрова града, что на Камчатке в Петров же град на Неве. Добрался до Читы и купил себе голубцов на то золотишко, которое намыл по дороге. Вот это, доложу я тебе, было пиршество. Не в том смысле, что ело много народа! Щ-щ-щас! Никого не пустил! Сам съел! И баранью ногу в придачу – даже мозг из костей высосал – не хуже собаки! Молод я был и не знал, что после голода обильная еда – отрава! Плохо было потом. Сейчас вот вспомнилось, – Толстой зачарованно улыбнулся воспоминаниям.
Улыбнувшись в ответ, Максим пошел умываться к кадке с водой, примеченной у кибитки. Ледяная вода заставила фыркать и отдуваться, да так, что не сразу обратил внимание на истошные вопли Курволяйнена.
- Вашвысбродь! – еще издалека начал кричать денщик. – Вашвысбродь!
Крыжановский успел вытереться рушником, когда Ильюшка приблизился.
- Там кобыла ваша, ваш-ваш-выс-родие, та самая, которая Мазурка!
Максим захлопал глазами: "Любимая лошадь, каковая пропала ещё под Можайском. Быть того не может, чтоб теперь отыскалась. Обознался денщик! Разве что – очередное чудо!"
Не смея надеяться, он широко зашагал вслед за Ильёй. Парень не ошибся: это действительно была Мазурка – гнедая орловка без единого пятнышка, за которую Максим когда-то отдал месячное жалованье, вestia, отличающаяся не только редкостной сообразительностью, но и вздорным характером. Стоит стреноженная, лениво пережёвывая сено. И ведь не попала под шальную пулю, не досталась на ужин французскому гурману. Наоборот, сама отъела бока – аж лоснятся.
- Что, рай, по нраву лошадка?
Максим повернулся на голос. Позади стоял высокий цыган с торчащими вперёд зубами и волчьими голодными глазами. Ухо украшала серебряная серьга, надёжно убеждающая, что её владелец – не оборотень.
- Самому нравится, не продам ни за какие лове, – с блудливой улыбкой продолжил зубастый.
Без Мазурки полковник покидать табор не собирался. Но не станешь же обижать небогатых, но хлебосольных людей, отняв лошадь силой. Лучше поговорить об этом с баро или со стариком Мрузом.
- Ай, погоди, ррусыцко кэтана! – закричал цыган, как только увидал, что Крыжановский собрался уходить. – Хотел себе кобылу оставить, но вижу, тебе она больше подходит. Баро мануш, большой ты человек! Конь тоже должен быть подходящий!
Максим понял, что цыган не отказывается продавать Мазурку, а просто набивает цену. Ничего не попишешь, приходилось покупать одну и ту же лошадь во второй раз. Увы, нынче денег не было – все пошли в пользу Димитрия Бузырёва. Можно было спросить у Толстого, но Крыжановский терпеть не мог влезать в долги.
- А из чего ты рассудил, человече, что кобыла мне подходит? Смирная она. Только и годится, чтоб отроков верховой езде учить. Какой интерес в такой покупке?
Прежде Крыжановский как только не обзывал Мазурку, каковая, справедливости ради следует отметить, характером вполне заслуживала нелестных эпитетов. Но – "смирная"?! Хорошо, что не слышит.
Видимо, и продавец не остался в неведении относительно норова лошади, потому что всячески принялся возражать. Рефлекторно при этом почёсывал место пониже спины, очевидно, немало претерпевшее от злой кобылы.
- Что ты, что ты! У ней кровь благородная, горячая. Не кобыла, а йаг-огонь. С места сразу летит как балвал-ветер. Чужих не подпускает, кусается…
- Ладно, цыган, хватит нахваливать товар. Сколько хочешь за гнедую?
- Совсем немного, барин. Того коника, что под тобой, и пятьдесят целковых сверху, – наглость цыгана границ не знала.
- Хорошо, – сдался Максим, – заплачу твою цену, но при условии, что не обманываешь, и кобыла того стоит.
- Спроси, кого хочешь – любой скажет: Петко Бежан самый честный человек в кырдо. Его каждый обмануть норовит, он же – никогда.
- А ежели я сейчас подойду, оседлаю твою огонь-кобылу, преспокойно усядусь, а она не то, что не укусит, а ещё и на колени встанет и поклонится?
- Шутишь, барин! – зубы сребролюбивого оборотня обнажились так, что стали видны дёсна.
- Не сумею – заплачу твою цену, а коль сумею – возьмёшь поляка и того англичанина, что под денщиком. А про деньги забудешь.
- Будь по-твоему! – кинул шляпу на землю цыган.
Мазурка ещё издали признала хозяина и впала в буйство. Петко по-своему истолковал поведение лошади и злорадно рассмеялся вслед Максиму. Тот подошёл к кобыле, бросил ей на спину седло и рванул верёвку-путаницу.
- Что, ж…а, соскучилась по плётке? – спросил ласково в самое ухо.
На него взглянул большой лиловый глаз с белым ободком, а на длинной реснице повисла слеза. Кончив седлать, Максим, издеваясь над алчным продавцом, заставил лошадь опуститься на колени. Только после этого закинул ногу в седло. Мазурка радостно подняла привычный груз и смирно пошла шагом, кланяясь на все стороны.
- Ррусыцко фэрмекетори! – в ужасе закричал Бежан.
- Никакой он не колдун, Петко! Просто ты ему сейчас его же собственную лошадь продал! – красавица Елена стояла и заразительно хохотала.
Максим чуть было не вывалился из седла. Но не красота цыганки поразила бравого гвардейца – голос и смех были те самые, из сна про башню.
Соскочив на землю, он устремился к девушке. Но дорогу преградил Еленин дед – Лех Мруз.
- Позволь нашему табору следовать за армией, командир!
- Господин полковник, – поправил цыгана Крыжановский, с сожалением глядя, как таинственная Елена скрывается между кибиток.
- Позволь нам следовать за армией, господин полковник! – терпеливо повторил старик, всё так же заступая дорогу.
Максим посмотрел ему в глаза и спросил:
- Ордена боишься?
Знахарь выдержал взгляд и смиренно ответил: