- Pardonnez-moi cet oubli!- хлопнул себя по лбу Американец и принялся исправлять оплошность.
Усатый оказался польским перебежчиком – подхорунжим Жванеком. Ещё накануне сражения он явился к русским и пообещал помочь захватить в плен самого Мюрата. Жванеку не поверили и, не зная, что делать с ним дальше (с одной стороны – не пленный, а с другой – уж не шпион ли?) определили на гауптвахту под присмотр к Американцу. Вот они вдвоём и коротали время за картами.
- Хороший человек – пан Жванек, да игрок никудышный, – отрекомендовал перебежчика Толстой. – Я у него одежду уже три раза выигрывал, да назад возвращал, чтоб было, на что снова играть.
- Держи, пан, – в четвёртый раз отдавая выигрыш, заявил граф. – Только не обессудь – кисет себе оставлю. Такая жалость, потерял где-то картуз с табаком. Когда в таборе на поляне сидели – был, а потом хватился – нет картуза.
Поляк с достоинством оделся и обратился по-русски:
- Пусть ясновельможный пан Крыжановский не думает, что Гжегож Жванек есть предатель. Гжегож Жванек шёл воевать за Речь Посполиту и за Господа. У нас многие думали, Бонапарт восстановит польское государство. Но Император обманул ожидания. Ради чего осталось воевать? Господь – на стороне русского Государя. За Бонапарта – только дьявол.
- Это он про Орден Башни, – объяснил Толстой.
- Страшные люди! – подтвердил Жванек шёпотом.
- А почему в Ордене так много поляков? – поинтересовался Максим.
- То есть традиция. Где-то в Польше стоит страшный Красный замок, и в нём обитает дьявол. Охраняют замок всегда только поляки. Так сказывал пан Зборовский. О, тот пан любил поговорить, пока был жив! Потом его выловили в реке.
- Хватит про Орден, панове! – остановил беседу Толстой. – Ты, Максимус, обещал рассказать о сражении. Кроме того, не мешало бы подкрепить силы добрым глотком вина.
Пока узники отдавали дань вину и закускам, полковник в мажорных тонах рассказал о замечательной победе русских и позорном бегстве неприятеля.
- Всё-таки, я оказался прав! – прокомментировал повествование Американец. – Эх, не приемлют люди правды! Даже самые выдающиеся люди!
- О чём это ты? – не понял Максим.
- Получается, Главнокомандующий меня на hauptwache за правду упрятал. За истинную правду! – Фёдор возмущённо надул губы – Когда он напустился, мол, ополченцы – ужасны видом, я и ответил: раз сам "Великий дедушка" сих бравых людей устрашился, то неприятель побежит и подавно, и ведь не соврал же!
Глава 14
Штыки и пушки Малого Ярославца
11-12 (23-24) октября 1812 г.
Окрестности уездного города Малый Ярославец.
Получив известие о поражении Мюрата в бою при Тарутино, Наполеон более не колебался. Приказав взорвать Кремль, он покинул Москву и направился к Калуге. Кутузов двинул русскую армию навстречу неприятелю.
Финляндский полк оставлял лагерь одним из последних. Уже минул полдень, когда прискакал посыльный с приказом сниматься.
Солдаты бросали бараки, тушили костры, собирали нехитрый скарб и грузили его в обоз, а затем спешно занимали место в строю. Молодые необстрелянные новобранцы испытывали понятное волнение относительно будущего. Они напряжённо заглядывали в лица старших товарищей, надеясь отыскать в сурово насупленных бровях и грозно торчащих усах душевное успокоение.
Выйдя на размытую ливнями дорогу, войска начали походный марш. Где-то впереди, в рядах преображенцев, родилась песня: то был всем известный "Журавель" – шутливая перекличка между полками. Чаще всего, пехотинцы старались поддеть кавалеристов и наоборот:
Соберемтесь-ка, друзья,
Да споем про журавля!
Жура-жура-журавушка мой,
Жура-жура-журавушка молодой!
Начнем с первых мы полков -
С кавалергардов-дураков.
Кавалергарды – дураки
Подпирают потолки.
Кавалергардский полк, не делая паузы, нашёл, что ответить:
Тонно чешется по-женски
Первый полк Преображенский.
А семеновские рожи
На кули овса похожи.
Тут же грянули финляндцы:
Лейб-гусары пьют одно
Лишь шампанское вино.
Тащит ментик на базар -
Это гродненский гусар.
Ответ от гусар пришёл незамедлительно:
А какой полк самый бл..ский?
То лейб-гвардии Финляндский.
Максим Крыжановский, что чинно подбоченясь в седле, держался сбоку от походных колонн, захохотал в голос, услыхав последнюю дразнилку. Верно подмечено – не в бровь, а в глаз. Нечего было ему, полковому командиру, постоянно употреблять в адрес подчинённых бранные словечки. Теперь "какой полк самый б…ский?" надолго прицепится. Солдаты тоже смеялись.
А песня летела дальше. И твёрже становилась поступь бойцов, и решительнее делались их лица. И разрозненные человеческие массы становились единым существом – армией. Армия ритмично ступала в ногу. Армия вдыхала и выдыхала одновременно. Армия хотела одного и того же: растоптать и уничтожить неприятеля.
Ранее и Крыжановского обязательно подчинил бы и сделал частью себя огромный армейский организм. Нынче же полковником владела сила иная: Максим Константинович страстно влюбился. Влюбился так, как никогда доселе. Картинная поза и нарочито весёлый смех служили лишь ширмой для истинных чувств. Елена, прекрасная цыганка, полностью захватила всё существо, не оставив места ни для чего другого в жизни. Поразительное дело: Максим мог до мельчайших подробностей припомнить лицо любого знакомого или любой знакомой, но только не лицо прелестной Елены. Пленительный образ девушки ускользал из памяти, оставляя лишь лёгкий, сладостный след.
А ещё больно колола ревность: ведь цыганский барон Виорел Аким своего точно не упустит, да и от дикаря Толстого всякого можно ожидать, честь простой цыганки Фёдору никакая не преграда.
"К чёрту всё! Скорее бы вернуться в табор и быть подле неё!" – Максим нетерпеливо заёрзал в седле. Его настроение немедленно почувствовала вздорная кобыла Мазурка и пустилась бы вскачь, не усмири её всадник железной рукой.
- Что, Максим Константинович, небось, соскучился по настоящему батальному делу, – по-своему истолковал нетерпеливую возню Крыжановского тихо приблизившийся сзади генерал Бистром. – Теперь уж недолго ждать: получены верные сведения от Сеславина и от других, что неприятель нынче встал лагерем у Боровска и занял Малый Ярославец. Ночью передохнём, а завтра, помолившись, пойдём да испачкаем штыки французскими кишечками, – в боях генералу повредило челюсть, оттого говорил он, шепелявя и пришёптывая.
Максим хотел, было, устыдиться неуместных и несвоевременных любовных мыслей, но ничего не получилось. Равно как не вышло и заставить себя думать о подготовке к сражению. Помыслы возвращались только к одному предмету – всё к тому же…
К ночи, когда соорудили бивак, любовная лихорадка лишь усилилась. Полковника бросало то в чувственный жар, то в озноб ревности. Он бродил между кострами и невпопад отвечал на попытки заговорить с ним. Солдаты дивились: какая такая "безобразия" сделалась с их командиром? Лишь верный Ильюшка догадывался, в чём дело.
- Околдовала, проклятая ведьма, – жаловался он дядьке Коренному, – приворожила злокозненная цыганюра.
Леонтий же улыбался, сверкая жёлтыми крепкими зубами из-под пышных усов, да успокаивал молодого приятеля:
- Это только оголтеому бабеннику, что бабёнок за скотину держит, нормальные людские чуйства неведомы. А их высокоблагородие – мужчина с чистым и сильным норовом. И нутряные чуйства у них, понятное дело, должны быть чистые и сильные. Так что – нетути туточки никакого колдовства. А что есть, прозывается не колдовством и не ворожбой, а амуром.
- Нешто мы без понятия, – не унимался Ильюшка, – али амурных дел ранее не видывали? Вона, когда на ентую треклятую войну собиралися, барышня Марья Прокофьевна, с которой у Максим Константиныча шашни случились, вся в слезах выбежала прощаться, а их высокоблагородие уже вскочили на Мазурку и в седле обретаются. И народу на дворе видимо-невидимо. Барышня огляделась вокруг, покраснела, что твоё солнышко, а потом запечатлела нежнейший поцелуй на морде Мазурки. Их высокоблагородие пообещали по такому случаю беречь лошадь пуще зеницы ока. А потом, под Можайском, я, грешным делом, не доглядел, зловредная кобыла взяла и удрала от меня по случаю течки…
- Ты, Илья, никак рехнулся! Я тебе про амуры, а ты мне про течную кобылу! При чём тут кобыла? – возмутился ильюшкиной дури Коренной.
- А при том, – назидательно поднял палец Курволяйнен, – что за потерю Мазурки, на чьей морде хранился драгоценный прощальный поцелуй барышни Марьи Прокофьевны, Максим Константиныч по справедливости обязаны были отхлестать меня, никчемного, арапником, а оне только выругались изрядно по матушке и велели подать другого коня. Ну, я быстренько споймал ничейного, из-под убитого хренцуза…
- И как их высокоблагородие подле себя такого дуралея терпит, – пристыдил денщика дядька Леонтий, – и неча от моих слов морду воротить. Дуралей ты и есть, коли разницы меж обычными шашнями и благородным амуром не видишь. Ладно, давай на боковую, завтра день, чай, предстоит серьёзный. – Коренной покряхтел, устраиваясь, и через минуту уже зычно храпел, а ещё через пару минут к могучим гренадерским раскатам присоединились Ильюшкины рулады. Солдатскому сну на свете существует мало помех.
Максим же всю ночь не сомкнул глаз – сидел у костра, уткнув подбородок в колени, и смотрел на огонь, пока его, разогретого спереди и озябшего со спины, не потревожил генерал Бистром. Карл Иванович вынул из костра ветку и принялся расчерчивать ею пепел:
- Диспозиция, значится, следующая: шестому корпусу Дохтурова приказано отбить у неприятеля Малый Ярославец. Нам же велено в драку не лезть, а, оставив позади себя деревню Немцово, укрепиться на новой Калужской дороге и не допускать прорыва французов вглубь России, поставив предел их нападению. Вперёд Бонапарту ходу нет, только назад, в те губернии, каковым он уже успел учинить разорение. Такова задумка генерал-фельдмаршала.
Максим вздохнул и понимающе кивнул.
- Ничего не поделаешь, дружище, гвардия – главная мощь армии, – продолжил Бистром, – и силу эту надобно беречь. И в бой бросать не всякий раз, а лишь в самый переломный момент, когда решается исход сражения, а может, висит на волоске судьба всей войны. Так что Малый Ярославец возьмут простые пехотные полки, – генерал испытующе посмотрел на полковника и продолжил с некоторой робостью в голосе, – мой младший брат Адам со своим 33-им Егерским наверняка окажется в самом пекле. Эх, что-то неспокойно на сердце за Адама…
- Слушай, Карл Иванович, – предложил Крыжановский, – а почему бы мне прямо сейчас не съездить к передовой на рекогносцировку? К тому времени, как ты с бригадою подойдёшь к Немцово, составлю подробную диспозицию – где соорудить редуты, где поставить батареи… Заодно и за Бистромом 2-м пригляжу, чтоб горячку не порол.
Бистрома 1-го долго упрашивать не пришлось, и вскоре Максим отправился в путь, прихватив с собой верных Леонтия и Илью, а также необходимую для инженерных расчётов команду Морского гвардейского экипажа, состоящую из мичмана Михаила Лермонтова и четырёх матросов.
Гвардейский экипаж был Максиму родным. Эту часть два года назад ему поручил сформировать из экипажей императорских яхт лично Цесаревич. Сие поручение исполнилось наилучшим образом, и моряки с тех пор полковника Крыжановского почитали за отца-основателя и любили не ничуть не меньше, чем финляндцы.
По выезду на тракт тотчас оказалось, что, несмотря на раннее утро, путь полностью забит беженцами. Жители Боровска, Малоярославца и ближних сёл, оставив жилища, спешили укрыться на востоке и шли всю ночь. Повозки со скарбом создали большие заторы. От ругани возниц, заполошных бабьих криков и скотского мычания окрест стоял тягостный шум.
"Решительно, сие столпотворение изрядно затруднит продвижение армии" – лавируя в людском море, с досадой думал Крыжановский.
Вдруг какой-то растрёпанный старик в крестьянской одежде, с совершенно безумными глазами, схватил лошадь полковника за уздечку и закричал:
- Ваша милость, батюшка-заступник! Оборони от проклятого Анчихриста! Ты, ваша милость, не сумлевайся, – старик замахал руками, – Бонапартий – сущий анчихрист и есть. Где прошли его полчища, землица умерла и не станет уж родить! Умерла землица-то!
Полковника поразило отсутствие укора в искренней просьбе крестьянина. А ведь мог бы и попенять служивым. Небось, намедни ещё, заставив домочадцев потуже затянуть кушаки, возил в Калугу провизию на прокорм армии.
- Не бывать дальше … э-э… Антихристу! Здесь его остановим! – молвил Максим охрипшим голосом, а затем добавил, глядя в землю, – ты уж прости, старче, что кров твой не уберегли…
Крестьянин отпустил уздечку. Но, всё же, ещё раз крикнул вдогонку своё:
- Умерла землица-то!
Крыжановский выбрался на обочину и поскакал вдоль деревьев. Странная вещь пришла ему в голову: совершенно безграмотный и бесхитростный мужик, тем не менее, сумел распознать в неприятельском нашествии сатанинскую силу. Вряд ли сей вывод явился плодом иных доказательств, нежели слова приходского священника, явление небесной кометы, да поведение земли-кормилицы. В то же время самому Максиму немалого труда стоило вытолкнуть из себя слово "антихрист". И это – несмотря на зримые свидетельства существования такового, полученные во время подсмотренного богоборческого ритуала. Что же мешает признать очевидное? Неужели всё дело в образованности, каковая порождает скепсис? Получается, что так оно и есть! Просвещённое общество, снисходительно называющее легендой библейские истины, тем не менее, легко готово верить любым словам тех, кто именует себя учёными, и кто, подобно Вольтеру, утверждает, будто ни Бога, ни дьявола не существует. При этом совершенно упускается из виду то обстоятельство, что сами учёные постоянно порождают сонмы заблуждений, противоречат друг другу и наперебой спешат опровергнуть взгляды собственных учителей. "Я знаю, что я ничего не знаю", – так сказал ученейший Сократ тысячи лет назад. И ничего с тех пор не изменилось!
Естественным образом мысли Максима перешли к поиску разгадки таинственных событий, участниками которых довелось стать им с графом. А затем его снова захватили помыслы о цыганке-чаровнице. Елена – суть величайшая тайна! И она же – ключ ко всем тайнам!
У Спас-Загорья пришлось переправляться вброд через реку Протву, так как беженцы сожгли за собой мост, дабы затруднить продвижение французам.
Внезапно громыхнул пушечный выстрел. Затем ещё, и ещё. И вот уже десятки орудий учинили ожесточённую канонаду. Наступившее утро принесло густой как каша туман, в котором скрадывались очертания окружающих предметов, а звуки меняли направление. Казалось, пушечная пальба идёт со всех сторон.
- Началось! Ну, наконец-то! – азартно крикнул Максим и пришпорил Мазурку. За ним, нисколько не отставая, последовал остальной отряд. Дорога стала уходить вверх. Неожиданно всадники вылетели на вершину пологой горки, где расположилась русская артиллерийская позиция.
Туману явно не хватило силёнок, чтоб добраться до этого места, потому обзор получился знатный. Вон он, Малый Ярославец – как на ладони: городок дворов в двести, раскинувшийся на высоком, изрезанном оврагами правом берегу тихой речки Лужи. Тут же прилепился небольшой, обнесённый белым каменным забором, монастырь. С противоположного берега через хлипкий мост лезут французы. А в самом городе кипит жаркая схватка – поднимаются белые пороховые дымы и чёрные дымы пожарищ.
- Максим Константинович! Какими судьбами? – от пушек к Крыжановскому спешил подполковник Беллинсгаузен, энергично утирая белой тряпицей закопчённое лицо.
Максим искренне обрадовался встрече. Своего секунданта он не встречал со дня памятной дуэли. Пожав друг другу руки, офицеры принялись обмениваться сведениями. Узнав, что Кутузов с главными силами на подходе, Беллинсгаузен заметно воспрял духом. Непрестанно потирая руки, он стал рисовать Крыжановскому картину боя:
- На том берегу Лужи стоит принц Евгений Богарне со всем неприятельским авангардом. У нас же ему противостоит корпус Дохтурова. Ещё с нами Меллер–Закамельский и Платов, но они в деле участвовать не могут: кавалерия на узких городских улицах бесполезна. Принц Евгений тоже пока не смог ввести много войск в Малый Ярославец. Это оттого, что местный городничий, молодчина, расстарался – накануне появления француза велел сжечь единственный мост через Лужу. Нынче, правда, супостат изловчился, кое-как исправил повреждения моста и прёт через реку аки безумный. Да ещё несколько его батальонов ранее сумело перебраться по узкому гребню мельничной плотины. Так что всей нашей артиллерии приказано бить неустанно по мосту и плотине. А у меня орудия, право, хороши! Полупудовые единороги! Вот только кончу пристрелку и изрядно огорчу неприятеля.
Батарея дала нестройный залп, Беллинсгаузен глянул в подзорную трубу и разочарованно запричитал:
- Сущее наказание! Снова даром сожгли порох! – прытко, как молодой, он подскочил к подчинённому капитану и стал что-то с жаром тому объяснять, тыкая пальцем в диоптр. Капитан согласно кивал, не вынимая при этом изо рта курящейся трубки.
Максим несколько раз сглотнул, пытаясь восстановить слух после залпа, а затем потребовал у денщика подать и себе зрительную трубу.
- А в самом городе что же? – спросил он возвратившегося Беллинсгаузена.